Тема здоровья в общественном восприятии обычно признаётся щекотливой. Особенно она видится таковой, когда предмет внимания вдруг приобретает проблемный характер. Казалось бы, традиционное восприятие образа жизни поэта не даёт повода для большого беспокойства. Из писем Пушкина и воспоминаний о нём мы знаем, что в деревне он любил верховую езду, много ходил пешком, обливался холодной водой и принимал ледяные ванны («Утром встанет, пойдёт в баню, прошибёт кулаком лёд в ванне, сядет, окатится, да и назад...»), живя в городе, в течение всей жизни занимался гимнастикой и для укрепления «дуэльной» руки носил тяжёлую трость. При возможности почти ежедневно стрелял из пистолета в цель, хорошо сражался на рапирах. По свидетельству Вяземского-младшего, Пушкин уже в 1827 году учил его «боксировать по-английски». А ещё любил русскую баню, как «вторую мать», и знал в ней толк.
Тем не менее, со слов Л. Н. Павлищева, Пушкин был знаком с болезнью «обнажённых нервов» («Переходы от порыва веселия к припадкам подавляющей грусти происходили у Пушкина внезапно, как бы без промежутков, что обуславливалось, по словам его сестры, нервной раздражительностью высшей степени»).
В 1818 году Пушкин перенёс инфекционное заболевание с длительной, около шести недель, лихорадкой, признанное врачами «гнилой горячкой». Позже появлялись её рецидивы, которые прекратились после лечения хиной, что позволяет предположить, что Пушкин переболел малярией.
Страдал Пушкин и от ревматизма, поразившего руку и ногу, именно он в феврале 1828 года стал причиной сильного ушиба Пушкина из-за падения с высоты. По этому поводу поэт писал: «Я ещё немного хромаю и боюсь лестниц — до сих пор не позволяю себе подыматься выше первого этажа». О его проявлении в октябре 1832 года есть свидетельство отца Пушкина:
«Александр страдает ужасно. Снаружи нога, как нога: ни красноты, ни опухоли, но адская внутренняя боль делает его мучеником, говорит, что боль отражается на всём теле, да и в правой руке, почему и почерк нетвёрдый и неразборчивый. Не может он без ноющей боли ни лечь, ни сесть, ни встать, а ходить тем более».
Неоднократно Пушкин указывал на модную в те времена болезнь — говорил, что страдает аневризмой (болезненное выпячивание стенки артерии). Да, случались жизненные эпизоды, связанные с последствиями его неплатонических отношений с женщинами, и ему приходилось обращаться к врачам. Сколько раз — медицинскую карту в поликлинике, к которой поэт был прикреплён, история не сохранила. Но не каждый, хочу заметить, даже упомянутый кем-то из современников, эпизод вызывает доверие. Например, Николай I, как вспоминал барон Корф, говорил ему: Пушкина «привезли из заключения ко мне в Москву совсем больного и покрытого ранами — от известной болезни». По-видимому, царь намекал на венерическую болезнь Пушкина, которой на самом деле тогда не было и не могло быть, потому как в Михайловском ей было неоткуда взяться. Пушкин, судя по сохранившемуся рецепту, болел гонореей и лечиться год спустя отправился как раз в Михайловское. Но в любом случае, про Пушкина, «покрытого ранами», либо сказано спустя много лет, в 1848 году, Его Величеством для красного словца, либо Корф врёт, исходя из своей «великой любви» к Пушкину.
«Застенографированный» отзыв царя, имеющий широкое хождение по сей день (Корф сообщал, что слышал этот рассказ из уст государя и поспешил записать его через два дня после разговора), ради справедливости надо разделить пополам. Слова «в ранах» принадлежали Николаю I. Корф, будучи большим «почитателем» Пушкина, приписал к ним «от известной болезни», подразумевая в виду болезнь венерическую. Фанатов, приветствующих сей пассаж, обнаружилось предостаточно. Однако позже остатки совести у Корфа всё же возобладали, и он вычеркнул добавленные от себя слова. Но реплика оказалась живучей.
Шум, не только среди пушкинистов, поднялся, когда тему здоровья Пушкина затронули Александр Лацис, а вслед за ним Владимир Козаровецкий. Их обращение к щекотливому предмету внимания указало на то, что традиционное восприятие образа жизни поэта было… несколько приукрашенным, во всяком случае, неполным.
Осторожное сопоставление ими некоторых фактов привело к неожиданному результату. В сущности, они были известны и ранее. Более того, отдельные проявления болезни отмечены поэтом в раннем стихотворении «Сон»: (неожиданные обмороки преследовали Пушкина всю жизнь). Было известно и то, что Пушкин якобы «грыз ногти». Хотя это было не так: он просто прикрывал рукой нервный тик в углу рта, который появлялся у него в минуты эмоционального возбуждения. В последний год жизни нервный тик превратился в судороги, которые временами страшно искажали его лицо. Кроме неожиданных обмороков и судорог был ещё один тревожный симптом, который подтверждал картину заболевания: микрография. В медицинских справочниках она описывается так: сначала буквы могут быть обыкновенного размера, но, по мере письма, они становятся всё меньше и в конце страницы могут быть значительно мельче. Такая примета присуща лишь поздним рукописям поэта. В рукописном черновике стихотворения «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…», относимое одними к 1834 году, другими — к 1836-1837 годам, буквы мельчают в несколько раз. В последний год жизни Пушкина микрография развилась настолько, что буквы в последних строчках на листе были чуть ли не в десять раз меньше, чем в начале*.
* Микрография — нарушение письма в виде сильноуменьшаемой величины букв наблюдается при паркинсонизме, иногда при депрессии, кататонической заторможенности (смежный диагноз — уточняющий показатель при шизофрении, также при депрессивном и психотическом расстройствах.
Лацис предположил, что уже к 35 годам Пушкин ощутил проявление симптомов, которые для него могли означать скорый неизбежный конец. О том, каким будет течение болезни он знал ещё со времён Одессы от домашнего доктора семьи Воронцовых Уильяма Хатчинсона (это о нём Пушкин писал в письме к Кюхельбекеру в апреле 1824 года: «…Беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я ещё встретил».), ученика и коллеги Джеймса Паркинсона, давшего первое описание «дрожательного паралича» — заболевания, получившего название «болезнь Паркинсона».
Из-за того, что болезнь проявилась рано и что никаких лекарств, хотя бы замедляющих её течение не было, а вся стрессовая обстановка последнего времени только провоцировала её ускорение, Пушкин жил ожиданием, что буквально вот-вот случится паралич, и он окажется навсегда прикованным к креслу. Мысли о том, что ему грозит, приводили его в ужас.
История не сохранила и не готова на блюдечке с голубой каёмочкой преподнести нам индивидуальную карту амбулаторного больного Александра Сергеевича Пушкина. Поэтому не дано нам узнать достоверно, чем действительно болел, как протекали заболевания, какие были их последствия и как происходили возрастные изменения его организма, и сказывались ли они на его душевном состоянии в годы, предшествующие гибели.
Но нам по силам задать вопрос: «Когда, за сколько дней, месяцев, лет до гибели Александр Сергеевич написал последние строки о любви к женщине?» Интересный вопрос. Не я его задал, не я дал на него ответ. Ранее его обозначил Валентин Непомнящий, написавший: «А с 1830 года в его лирике происходит невообразимое: исчезает любовная тематика личного характера». Можно сказать жёстче. С обретением Пушкиным домашней мадонны тема волнений души и трепета желаний исчезает из его поэтического бытия. Оказалось, что красота Натали как-то не сопрягается с любовной лирикой. «Я думал, сердце позабыло” (1835), если не ошибаюсь, стало последним пушкинским стихотворением на тему любви. Вряд ли это улучшало его душевное настроение.
И как бы взамен прописку в его стихах получает тема смерти и примирения с ней. Тревогой жуткого знания проникнуты вся переписка Пушкина этого времени и его самые отчаянные стихи на тему о смерти — «Родрик» («На Испанию родную...») и «Странник»:
Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронзённой муки
И горько повторял, метаясь, как больной:
«Что делать буду я? что станется со мной?»
<…>
Уныние моё всем было непонятно.
<…>
«…Тоской и ужасом; мучительное бремя
Тягчит меня. Идёт! Уж близко, близко время...»
<…>
«…И смерть меня страшит».
В этом ряду и ещё одно стихотворение-исповедь — «Не дай мне бог сойти с ума…», наполненное страшным, трагическим предчувствием. Все три стихотворения написаны в 1835 году.
Если согласиться с тем, что стихотворение «Не дай мне бог сойти с ума...» не результат посещения сошедшего с ума Батюшкова, как принято пушкинистикой: оно всё же написано через несколько лет после посещения лечебницы, то это плод размышления над собственной болезнью. Судя по всему, её симптомы к тому времени уже воспринимались Пушкиным как приближение жуткого рубежа.
Следует ли из этого, как писал Лацис, что Пушкиным «было принято твёрдое решение — опередить конечную стадию той болезни, от которой, во избежание предстоящих унизительных страданий, существует лишь одно единственное лекарство — смерть»? Стали ли мысли о неизбежности, грозившей ему маразмом или сумасшествием, вкупе с симптомами, которые постоянно напоминали о приближении подступающей жуткой беспомощности, причиной и «спусковым крючком» осознания Пушкиным, как полагает Владимир Козаровецкий, «необходимости быстрейшего ухода из жизни»? Можно ли этим объяснить его тягу к смерти накануне дуэли с Дантесом? Ухудшилось ли состояние здоровья настолько, что продиктовало смертельные, по настоянию Пушкина, условия дуэли — иного выхода для себя он уже не видел?
Не скрою: на эти вопросы мы никогда не получим ответа. Гипотеза, что трагическая дуэль была тщательно продуманным и замаскированным самоубийством, сегодня принимается далеко не всеми. Но и отрешиться от неё, выкинуть на свалку, забыть — неразумно, глупо. Остаётся лишь предполагать. Причём и отрицание, и согласие здесь равно возможны.
Но он же, напомнит мне читатель, написал: «Я не хочу, о други, умирать. // Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Написал. Только родились эти строки в 1830 году. Может быть, тогда-то всё и начиналось.
А ещё я должен сослаться на строки из письма С. Н. Карамзиной одному из сыновей, Андрею Николаевичу Карамзину, о встрече с Натали после гибели Пушкина (та, видимо, спросила, как выглядел её муж сразу после смерти):
«Без всякой агонии он закрыл глаза, и ничто не может быть прекраснее его лица после смерти: чело ясное, задумчивое, словно вдохновенное, и улыбающийся рот. Я никогда не видала такого чистого, такого утешительного и такого поэтического мёртвого лица».
И повторить: это тоже был его выбор.
Чуть раньше он скажет Данзасу: «Меня не испугаешь: я жить не хочу!»
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—153) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 117. Почему Пушкина взбесило присвоение придворного звания — камер-юнкер?
Эссе 123. В 1834 году Жуковский пишет Пушкину, что ему «надо бы пожить в жёлтом доме»
