Я чуть не убил её! Так и хотелось, справа зарядить хук, еще никто не мог устоять, здоровые мужики как кегли валились, если я вкладывал свои сто кило в этот хук справа!!! Убил бы нах...
Анна! Анюта. Энни… Сука проклятая!
Я смотрел в её остервенелые глаза, в глаза той, которую я совсем недавно носил на руках и шептал в нежное ушко несусветные влюбленные нежности.
Я видел яростные звездочки вокруг темного зрачка, они так мне нравились раньше!
А сейчас в них была бездонная стервозная пустота и ненависть!
Сейчас она шипела бешеной кошкой и вся буквально дребезжала от ярости. Сейчас она меня ненавидела.
Я сделал глубокий вздох, обуздал с трудом вулкан в груди, развернулся и распахнул дверь.
Мимо меня пролетела и вдребезги разбилась фарфоровая статуэтка балерины, стоявшая в прихожей+
Я закрыл дверь.
Матушка моя, тогда еще живая была, когда я привел эту мокрую от дождя, похожую на дрожащую собачку, девицу, подобранную в одном из наркоманских притонов, которые мы накрывали десятками, в дом. В свой дом. Я был в здравом уме. А у неё не было на локтях следов гибельной страсти, видимо её только-только затащили в этот притон и впервые "угостили", от чего она вся переблевалась и чуть кони не двинула.
Её глаза с мольбой - я не пень, живой я человек - такие омуты увидишь - сам с ума сойдешь.
Матушка сказала тогда тихо мне на ухо: это беда твоя, ты понимаешь?
Потом я узнал, что её только -только 17 стукнуло. Но уже было поздно. Пришлось всю её выкорчевать из прежнего круга общения. Она впилась в меня долгим смертельным поцелуем, где сначала сладость благодарности, а после по капле яда - во всё...
Матушка не дожила. Кавк сгорела...
На похоронах Аня сказала мне на ухо: теперь ты свободен и ты мой.
Я не понял тогда.
В ППС-ном "уазике", провонявшем паршивым табаком, перегаром и парами бензина, меня ждали мои бойцы.
По моему каменному лицу они обо всем сразу догадались. Переглянулись между собой и кто-то бережно коснулся моего плеча: Всё тип-топ, старшой, мы в курсах! Щас разрядку оформим как надо! Иваныч, давай на Басманную! - скомандовали водиле.
Мы увидели его в пивной на Басманной. Прокуренная, тошнотная атмосфера провоцировала на распахивание пролетарских душ. Пьяные субъекты из числа пассажиров общественного транспорта возрастом за тридцать лет изливали свои страсти внимательным и очень пьяным субъектам чуть старше.
Блядовитые особи, напоминающие собой женщин, боком сновали на кривых нетвердых
ножках от стола к столу и просили налить - поправить здоровье, обещая помолиться за
доброодетеля. Их привычно и беззлобно посылали на Х+
Некоторые наливали.
А этот - злобно матерился и отворачивался от них.
Под его куртешкой топорщился предмет, очень смахивающий на топор, сунутый за пояс.
- Патрульны се-ант Сее-ов! Ваши документы!
- А чё, чё тако я сделал? Пиво пью, уже низзя чё ли, а?
- Гражданин, пройдемте!
Руки привычно за спину. Слабый он, пытался сопротивляться. Пивная забурлила пьяной
удалью, из-за спин крики: Козлы, бля, ох+ли совсем, выпить не дают народу!
Дубинка сама прыгнула в руку: там чё, бля, герои есть?
Героев не оказалось. Вопли сменились нечленораздельным ворчанием.
"Принимали" этого мужика после быстрого шмона жестко, у него за поясом действительно
был туристический топорик с очень остро наточенным лезвием. Раскольников долбанный! Я порезался о топорик и заматывая рану бинтом из аптечки, обещал ему устроить по
приезду хорошенькую приемную.
В машине он заплакал и стал нести обычную ересь, мол, жена стерва, выгнала, денег
нет, работы нет, пенсия по инвалидности и далее.
Этих долдонских стонов каждый из нас наслушался за патрулирование немеряно. Вранье, большей частью.
А вот куда он собирался с топором податься - это вопрос.
Спустя несколько часов, когда мы злые и голодные вернулись с вызова, "Раскольников"
сидел в "обезьяннике". Дежурный кивнул мне и спросил:
- Этого ты хотел жизни учить? Забирай нах+ третья камера свободна.
В камере он прижался к стенке и стал сползать по ней, скуля как собака. Понимал, что
сейчас остатки его пропитых почек будут опущены дальше некуда.
Но злоба прошла, не то, чтобы жалко его стало, а брезгливость какая - то появилась.
- Слышь ты, придурок, - закуривая сигарету, - сказал я ему, - чё там у тебя
случилось, ну-ка давай, выкладывай. И прислонился к холодной железной двери плечом.
Он сел на пол, сжал колени руками и начал:
Я на ней женился-то, когда у меня все было хорошо, знашь, - говорил он с отчетливым
уральским говорком, "чёкая" и проглатывая окончания слов, сливая длинные слова в
новые короткие сочетания, отчего иной раз непонятно было, что он вообще говорит..,-
дык вот, квартера была, нах.. и зарплата-то ничё, хватат на всё. А она молодая ишшо,
ей на двадцать с гаком годков было меньше, чем мне, ну така красива, знашь! Я и позарился,
осёл старый, понимашь.
Отказу-то не было, она-ж с деревни, тама в Вогулке ейной нишиша воще работы - то
нету, окромя как в лесхозе. А тама-то одна шантрапа робит, с "химии" много, тама
такие порядки будьте - нате! Пырнут коли чё не так и - в Каму, а там всплывешь ли,
нет ли - кто тте ведат...
Мы по первости -то ничё жили, как до ночи-то дело дойдет, так я уж так старался,
думал молодку потешить, да самому -то это, все не Дуньку Кулакову гонять, эта.. хи-хи.
Ну и днем -то я ейне сапожки припрятывал. Ну, штобы она не куролесила по поселку,
тама глазенки завидущие у шпаны, враз выеб+ за сарай заташшат и всё!
Так мы вот прожили год с нею, а надысь она мне грит, значицца, ты эта, Степан, ты
мужик-то хороший, нескандальный, хотя и выпимши бывашь, плохого мне вроде как ничё не делашь, так спать ложишься, если чё, выпил, но вот есть у нас с тобой одна проблема
такая, ты тока не ерепенься, лана? Послушай тока!
И вот, грит, мол, я не удовлетворяю её, недоё+ я она остается. Хочецца, грит, ишшо.
Ну я , ясно дело - в рожу, за таки-то слова воще надо бить смертным боем, так ведь,
сержант, ты б тоже поди так бы, ежели б твоя баба таки слова молвила?
Ну я её бью, значит, она-то все закрывацца ручонками, а сам гляжу - ба, из - под ейной юбки коротенькой, всю манду видать, это ж, мля, так она же без трусов ходит!
И ейная +зда, значитца, всю волосню напоказ. А ведь тока что с магазина вернувшись, мля! А тама же всегда очередь, в сельмаге-то! Там же народ. И чё, они все видели, что она в такой юбчонке, понимашь, и без трусов?! Это ж мне какой позор-то на старости лет, терентия мать!!!
Ну, вопщем, сержант, я тебе как на духу вот тута исповедаюся, всю, значицца, правду - матку скажу, а уж дальше ты сам ведай - сажать меня, бить меня или чё там ишшо!
- Бил я её. Ногами тож мутузил, ну така злоба меня разобрала, я ж её с помойки почитай вытащщил, выкормил, одел - обул, а она мне за все вот таки слова с голой +здой по поселку тыркаецца!!!!
Я её в хлеву запер опосля. Тама никого давно не держал, а хлев - то справный был, своими руками рубленый, дверь така, знашь, крпенькая, шобы бычок не своротил, как резвицца - то будет! Не сбежишь оттудова. Тока студено чутка, ну так и полезно, блядство ейное пущай остудится!
И ушел я. И вот день нету меня, посля работы с мужиками как засели по рюмке за сельмагом, так и к утру тока очнулся, ну я и с горя можно сказать, ишшо раз нахрюкался.
Пошел похмелку искать, тута навстречу мне Митрич с бригадой, со смены вернувшись, со сплава они вертались, с Сылвы, значицца. Ну и зазавали меня тута, понимашь, уважуху - то мне сделали, я же прошлый год ему всю печку в хате перекидал, угарна была сильно, чутка заслонку двинешь, ну и голова наутро сама не своя. Я - то печки знатно кладу, ишшо дед мой учил, он первый печник был по всему краю, аж с-под Соликамска звали бывало, с - под "Белого Лебедя", с зоны ентой, ну де смертнички сидять, тамошняя администрация таки дворцы себе отгрохали, будь здоров! И печку же кажному надо в светелке! И в баньке тож!.. Камины таки всяки...
Пять суток, почитай неделю меня не бывало в дому - то! Как вспомнил, что тама девка-то моя, в сарае, так побег сразу.
Дверцу я прикрывал, колун вставил в пазы, ну, это, не открыть штоб изнутря - то.
Гляжу, колун на месте. Дверцу - то открываю+сержант, вот мля буду, аж ноги в коленях подогнулись. Лежит моя сердешная на полу, а пол - то весь изгрызен, все расцарапано, сама-то вся синя!.. Ну я к ней кинулся, любава моя, дитятко сердешно, ой, прости меня дурака старого! А она не дышит ужо. И не дышит совсем. И не смотрит на меня глазками - то своими...
Я тут и сел, понимашь. Чё робить? Своими руками, таку бабу молоду, а как же жить - то посля?!
Так и проревел я тама всю ноченьку. А утречком собрал её, в одеяло завернул, да и увез на мотоцикле в коляске в лес, прикопал тама. А чё она ж смердить начнет, така вонь зачнетцца в бане - то.
И крестик ставить не стал, некрещена она, да и не нашли шобы, ежели чё, искать кто будет.
Искать -то её некому. Родичей нетути, мамка спилася, соседи поди всю неделю не видали, думали, сбежала от меня, старого. Некому искать.
И уехал я, от греха подале. Токо в сердце -то, сержант, будто заноза замерла, токо глаза закрою, знашь, как жива вот тута передо мной, меня ажно трясет+ А шары розую - нет её! Блажу видать наяву. Я уж и топор завел, отмахивацца от ейной тени, с собой все ношу, и напиться - то не получаецца, веришь, не косею я. Скока ни пей. Все тверезый, как твое стеклышко!
Не-а, неможно мне так, сержант, ты ужо лучше убей меня тож, лана?! Чё страдать-то, всё виноватый я+ вот и поделом будет!
Я сам не понял, почему его сбивчивый рассказ что-то зацепил в душе. Отдав ему сигарету, которую так и вертел все время в руках и поднеся огонек зажигалки, я уточнил: - так ты говоришь, печки хорошо кладешь, да?
- Кладу, кладу, - спешно закивал мужичок кудлатой башкой, - со всей округи ко мне ходили бывалоча, Степан, сложи, да сложи печь! Хошь русску, хошь голландку, а могу и камин, чё те надо, то и сложу! Токо слово молви!
- Да замолчи ты! - прервал я его тираду и мужичок вновь сжался как от удара и спрятал в кулачке цигарку.
- Нашему командиру печку надо смастерить в бане. Если нормально будет – и в доме тоже. Я пока тебе пожрать принесу, ты сиди тут, не рыпайся и не разговаривай ни с кем. Поутру разберемся с документами.
- Ага, ага, сижу, чё скажешь, то сроблю!
- А это, твою пассию-то как звали?
- Кого, кого? Каку таку пасию?
- Ну, девушку твою как звали?
- Ааа! Да, это, имя еёнеое – Анна. Аннушка, Анютка. Эничка… сучка проклятая…
Москва, 1993г.
Василий Киселев
