Замуж-то я почти девчонкой вышла, шестнадцатый годок мне шел. Я тогда с парнишечкой одним переглядывалась, глаза у него были, как цветочек лазоревый. Он постарше меня на три годочка был. Нет, я с ним ни-ни, Господь с тобой. У меня мамка страсть какая строгая была. Маменька и за меньшую провинность в погреб запирала, а тятенька, если б жив был, то за такое и убить мог бы. И правильно, так и надоть, кто ж порченную-то девку замуж возьмет. Надкушенный кусок и собаке не нужон.
Нас у батюшки с матушкой пять душ было, да еще двое младенцами померли. Хорошо мы жили, батюшка поколачивал только за дело, просто так не бил, не злобствовал. Да и пил только по праздникам, грех жаловаться.
Хозяйство у тятеньки было справное, и пока был он жив, хлеба мы ели досыта. Похлебка из лебеды? Да, куды летом то без энтого, но матушка в ту похлебку пшенца всегда добавляла, и молочком забеливала. Да и хлебушком почти всегда оделяла. И одежонку новую к Божьей пасхе матушка старалась нам справить. Хорошо мы жили при батюшке, сытно да ладно, негоже Бога гневить.
Одно было горе, из пяти душ только один мальчоночка, предпоследний, а остальные девки. Ох и пестовала его маменька, зимой куры-то у нас почти не неслись, так ежели есть яичко, маменька Ванюше всегда старалась уделить.
Да что ты, донюшка, мы яички вволю только на пасху-то и ели, в зиму матушка яичком только лапшевник зальет, и слава Богу, другие и того хуже жили. Нет, сахарком батюшка всех поровну оделял. А сама матушка сахорок не ела, да что такое сахорок, так, баловство одно.
Я старшенькой была, а когда шел мне пятый год, Грунюшка народилась. Матушка меня приспособила люльку качать. А уж когда Машутка появилась, я нянчилась ужо вовсю. Ну что ты, милушка. Да в ту пору все девчонки в шесть - семь годков деточек малых нянчили. Бывало, одной рукой младенца в люльке качашь, а другой куклу свою держишь. А к восьми годкам мы про куклу ужо и вовсе забывали.
Школа? В школу я, донюшка, ходила только две зимы. Каки каникулы? И не знамо мы про такое. Мы весной, летом да осеню в поле и в огороде работали. А уж как снег лег, меня батюшка в школу-то и пущал. И то хорошо, две зимы, читать да писать научилася. Другие девчонки и вовсе в школу не ходили, грамота девке да бабе ни к чему была. А батюшка пускал, он дюже добрый был.
А когда мне одиннадцать годков было, с батюшкой беда приключилась. Ехал он через реку, а лед под санями возьми да тресни. Батюшке бы бросить и лошаденку, и сани, только свое добро кто ж бросит. И добро не спас, и сам застудился да занедужил.
До конца зимы хворал батюшка, я ему на печку малиновый отвар и медок подавала. Уж как мы с маменькой за него молилась, свечки ставили. Матушка попу за здравие раба божьего Пантелея молебен заказывала, а Бог все равно прибрал. Перед пасхой в великий пост схоронили.
Маменька на похоронах дюже голосила и причитала, и то, пять деток осиротились. Мы тоже плакали, я и Грунюшка понимали, что к чему, а Машутка, Ванюша да младшенькая Феклушка вслед за нами кричали.
В зиму меня матушка отдала в город в услуженье. Тогда я лютость настоящую и узнала. Свои-то ежели и прибьют, то потом пожалеют, а в чужих людях кажный прибить норовит, а приголубить и вовсе некому. Почти три года я в чужих людях прожила. За это время меньшую нашу, Феклушу и схоронили.
Когда мне четырнадцать сравнялось, стал на меня хозяин как-то не по-доброму поглядывать, так я к матушке и убежала. Матушка бранить за самовольство не стала, приняла меня.
Дома хоть и голодно было, но без колотушек. Мы с матушкой на работе ломались, над Грунюшкой попадья сжалилась, к себе взяла, одним ртом стало меньше. Машутка, ей в ту пору годков восемь было, весь дом вела. Начинал помогать, как мог, и маленький Ванятка.
Вроде как бы чуток наладилось у нас житье, а тут новая напасть, зимой коровушка у нас издохла. Ох, как матушка выла над нашей кормилицей, она так только по батюшке и убивалася. Как мы ту зиму пережили, теперича и не знаю.
А следующей осенью ко мне Прохор посватался. Мужик он был вдовый, два ребятенка в избе. Не сказать, что больно зажиточный, но и не бедствовал. Замуж за него идти мне страсть не хотелось. На меня тогда Егорушка заглядываться стал, но у него хозяйство крепкое было, ему б на мне, голодранке, отец жениться не дозволил. Да и не обещался он мне никогда.
Уж как я маменьку упрашивала не отдавать меня, в ногах валялась, перед иконой молилась, поклоны клала. Отведи, молила, Богородица, от нелюбого. Матушка вместе со мной поплакала, а куды деваться-то, благословила.
Поплакала я, пожалилась, да на мясоед и окрутили. У Прохора ужо две девчоночки были. Старшая, Шура, дичилась да исподлобья долго на меня смотрела. Я обиды на нее не держу, ей тогда ужо семь годков было, она мать родную помнила. Прохор на нее осерчал, побить хотел, да я упросила не забижать девчонку. Мне самой сиротская доля ох как знакома.
А меньшая, Нюрочка, сразу ко мне ластиться стала, маменькой звать. Так я на шестнадцатом годе стала женой и хозяйкой в дому, все на мне: и двое деток, и скотина, и огород. Да я к работе сызмальства привычна. Энто сейчас девки-то в шестнадцать лет еще в школу ходють, а я уже тяжелая ходила, Захарку, старшенького под сердцем носила.
И вот что чудно, Шура меня сперва не принимала, а как братишка народился стала меня мамкой звать, и Захарку мого сразу полюбила. Проша в сыне души не чаял, и не диво, до него две девки. Мне на радостях полушубок новый справил да шаль цветастую.
За следующие десять годков еще пять деток у нас с Прошей народились, да из них троих Бог прибрал. Остались в избе Нюрочка, Захарка, Фрол да меньшой Архипка. Шурочку к тому времени ужо замуж отдали. Мы с Прошей ладно между собой жили. И хоть я против воли за него шла, потом и стерпелося и слюбилося. А што деточек похоронили, так энто в те времена дело было привычное.
Я Нюрочку и Шуру работой старалась не ломать, помнила, как сама в людях девчонкой ведерные горшки тягала. Когда младшенькому Архипке семь годочков было, начали нас в колхоз записывать. Мы с Прошей в колхоз не хотели, у нас хозяйство справным было.
Но Прошеньку Бог ни здоровьем, ни умом не обидел. Как прослышал он, что в соседнем селе и средняков раскулачили, так в колхоз и записался, почитай всю скотину со двора в колхозное стадо свели. Я тогда поголосила, да куды бабе без энтого. И не диво, что голосила, жалко было скотинку-то, особливо коровушку.
Из городу приехало к нам в ту пору какое-то начальство, про колхоз разъяснять. И был среди них мужчина, молодой, из себя дюже видный. Так он нашу Нюрочку с собой в город и сманил. А Нюра в ту пору красавицей стала, на нее все парни деревенские заглядывались.
Нет, все честь по чести, оженились, без попа правда. Двое деток у них было. И увез он ее не абы куды, а сначала в ентот, в Воронеж, а потом съехали и вовсе в Ленинград. Ох, донюшка, в войну Нюрочка с детками в том Ленинграде с голоду и померли, а муж её еще раньше сгинул.
Та проклятая война в кажной семье разруху учинила. У Шуры нашей муж без вести пропал, а у меня война всех трех сынов забрала. Почтальонка идет по деревне, и ежели к тебе завернула и глаза не подымат, знай беда в твоем дому.
Захарку, когда ему шестнадцать годков сравнялось, Нюрочка с мужем к себе в Воронеж выписали. На завод устроили да еще в школу какую-то. У нас ему учиться-то негде было, а парнишечка он был головастый, к технике склонность имел.
Я его на фронт даже и не проводила, не благословила. Он оженился там, в городе, перед войной сынок народился. Так я ни невестушку, ни внучка ни разу не видела, только карточку. Олюшку с мальчонком убило когда эвакуировали, эшелон их, слышь, разбомбил фашист проклятый. Токмо я об этом долго еще не знала. А на Захарку похоронку в сорок первом ужо получили.
Фрол и Архип на фронт тоже в сорок первом ушли. Зоя, жена Фролушки, тяжелой тогда ходила. Скинула она ребеночка, больно трудно работать приходилось. Я кажный день за сынов молила, да не спасли их мои молитвы. И то, церковь-то у нас порушили.
На обоих сынов мы с Прошей похоронки в сорок втором получили. Архипушка под Москвой погиб, а Фрол пропал без вести. Прохор тогда на фронт запросился, хоть и года ему уже все вышли. Ничаво, воевал не хужее других. Медаль Прошина в комоде у меня хранится.
Когда все сынки на фронт ушли, мы с Прошей эвакуированных к себе в избу взяли. Жила у нас Вера Леонидовна, учителка наша, с детками ейными. Если б не они, я бы после ухода Проши ума лишилась.
В сорок четвертом было у меня две радости. Прошенька вернулся, правда хромый, но зато живехонький. А вторая радость была недолгой, письмецо от Фрола пришло. Живой, партизанил, писал, что бьёт проклятущих немцев за обоих братьев. А после победы ужо товарищ его отписал, дескать пал Фрол смертью храбрых под Берлином. Вот так я одного сынка и два раза-то схоронила.
Ох, донюшка, у нас в кажной избе по две, по три похоронки было, а у кого и поболее. Где-то в наших краях жила баба, так она, говорят, семь сынов за войну схоронила, семь похоронок. Даже в газете про то писали.
Ужо после войны пытались мы хоть чаво о своих узнать, о Нюрочке с детками, об Олюшке с мальчонком, о муже Шурочкином, о том, где сынки наши похоронены. Нам с энтим Вера Леонидовна много помогала, она еще долго в нашей школе учителкой работала. А письма писать была большая мастерица. Про Олюшку она через знакомцев-то и узнала, она тоже с Воронежу была.
А через год после войны у нас с Прошенькой последыш наш Гринечка народился. Я уж и не ждала, и не молила, а тута нежданно-негаданно тако счастье. Я по возрасту, а мне сорок семь годков было, уже почитай, бабкой считалась, если б не война, внучков бы нянчила.
Я денно и нощно за Гринечку Бога благодарила и молила, чтоб хватило сил да времени вырастить. Услышал Господь мои молитвы, успели, взростили. Проша мой до внуков от сынка не дожил, а я и внучаток от Гринечки успела понянчить, а от Шуры и правнуков.
Ты, донюшка, нет-нет, да и помолись, попроси милости у Боженьки, да и поблагодарить не забудь. Я завсегда благодарю, за Гришеньку, за то, что Проша, да братушка мой, дед твой Иван живыми с войны пришли.
Знамо, что комсомолка, а помолиться то все равно не грех. Ладно, беги егоза, пока я за вас всех помолюсь, а уж как меня, старухи не станет, то ужо как-нибудь сами…
