Степка гостил у отца. Невеселое гостевание получалось. Батька целыми днями кружил в полях, и домой являлся к ночи смертельно уставший. Степан варил картошку на летней печурке – в избе ужасно душно было и без топки домашней, недавно сложенной печи. Отец долго «рожал» эту печь: облазил все полки в библиотеке, обошел всех знакомых печников.
Сергею не нравилось, что местные умельцы, настропалившись в кладке обычной русской печки, совершенно не хотели идти на эксперементы. И ладили одну за другой громоздкие, мало полезные в хозяйстве, неуклюжие громадины. А толку? Половины избы такая дура занимает, а по полу невозможно ходить без валенок – тянет ледяным холодом. А ведь можно сложить такую же, с подом, но компактную экономку. И греться она будет от самого пола. Разве плохо? Но печники водили носами и отказывались. Колесников плюнул – сложил печку сам, тщательно выверяя чертежи. Получилась настоящая экономка. Сергей затопил ее в первый раз и обалдел – в избе настоящий Ташкент! Хоть в трусах гуляй.
Радость с ним никто не разделил. Оказалось, что Ольге по нраву паровое отопление городской квартиры. И стояла экономка одиноко – хозяин даже остатки глины с нее не смыл и не побелил аккуратные, ровные, в ниточку бока.
Степан, приехав, рассмотрел печь. Толково! Молодец батя! Вымыл печку, раздобыл у соседей побелку и обновил экономку. Порадовался – придет отец, увидит нарядную беленькую печку, хоть улыбнется!
Отец увидел. И не улыбнулся. Буркнул что-то под нос нечленораздельное, выпил воды из ковша и завалился спать. Вроде как и не отец это, а дядя чужой. Степка ушел в сарай, выкатил мотоцикл, завел и уехал. Он гонял по ночным дорогам, освещенным лишь одинокой фарой мотика. Мягкий, теплый ветерок сушил слезы. Степа гонял и ненавидел себя за слабость, за сопли, за родителей, за Машку.
Накатавшись, бросил мотоцикл у дома и завалился спать на диван, стоявший в прихожей. На нем любил отдыхать после обеда батя. Он читал газеты или просто слушал приемник, пока мама звенела посудой на кухне. Солнечные лучи били в окно, на дворе стояло беззаботное лето, и все у них было хорошо тогда. Куда все это подевалось? Сглазил их кто? Бывает же так – Копылиха в автобусе рассказывала. Не нравится некоторым плохим людям чужое счастье, они говорят какие-нибудь злые слова, и все у тех, кому злые слова адресованы, идет кувырком.
Кое-как задремав, то ли спал, то ли не спал… Но вдруг почувствовал на своем лбу шершавую ладонь. Отец. Он сидел около дивана на корточках, смотрел на сына…
- Прости, сынок. Виноват перед тобой. Всю жизнь прощелкали. И я, и мать… Прости…
Он поднялся и поплелся к двери. Аккуратно ее закрыл за собой. Степка посмотрел ему вслед. Что-то теплое шевельнулось в груди. Хороший человек. Только несчастный. И мать – несчастная. И сам он.
Спать не хотелось. Хотя на часах – всего четыре утра. Степка плеснул на лицо воды, опустил кипятильник в стакан, заварил чай. Смысла сидеть дома не было. Захотелось повидать Ваську. Поговорить. Облегчить душу. Он точно сейчас в деревне. Хоть ясность внесет: видел ли он нынче Люську. Она ведь тоже приехала на каникулы. Степка надеялся, что Люська привезла с собой Машу. Она ведь прицепилась к ней, таскала всюду за собой…
Решимость заполняла Степана: да, именно так он и сделает. Именно так. Уговорит Ваську, чтобы тот вызвал эту сумашедшую дуру Люську (что он в ней нашел такого) на улицу. Вместе с Васькой они насядут на Люсю и освободят Машу. Какой он идиот, сколько было возможностей поговорить с Машей в городе, один на один. Вот и скажет Степка ей, что был идиотом. Придурком. Простит ли Маша такого придурка? Простит! Обязательно простит! Ведь им так тоскливо друг без друга. А на все остальное – плевать. Они никогда не будут врать. Никогда.
Василий тоже проснулся. Он завтракал. Настроение отвратительное. Но родителям на Васькино настроение наплевать. Да хоть умри Васька, они все равно, наверное, будут долдонить свое:
- Вася, надо скосить соток шесть завтра с утра. Если трава перестоит, останемся без сена, - и гундят, и гундят. Надоело. Кулачье какое-то, а не люди. Все им мало. Копят, копят. Копейку превращают в рубли, рубли в сотни, и, глядишь, еще одна тысяча оседает на сберкнижке.
- Бать, ты, наверное, уже на две «волги» накопил, - спрашивал Василий.
- Ну, не на две, а есть немного, - отвечал отец.
А зачем? Никуда не выезжали с матерью. Ни разу. На кого оставить такое хозяйство. Не видели моря, ни Белого, ни Черного. А страна такая огромная, столько всего в ней интересного. Москва, например. Съездить к мавзолею Ильича, посмотреть на кремлевские звезды неужели не хочется. Не хочется.
- Что мы там не видели? Телевизор на что? – говорят.
Мать, запертая в тюрьме бесконечной работы, не чувствует своей тюрьмы. Ей нравится так жить. И отцу нравится.
- Ничего ты не понимаешь, сынок. Земля – наша сила. В земле – вся суть, вся соль. Оторвшься от земли, станешь слабым и никому не нужным.
- А как же путешественники? Ученые? Архитекторы?
- Да ученых нам дела нет. Мы – крестьяне. Наше место тут, - упрямо твердят свое.
Да еще и к председателю примазываются, в друзья набиваются. Матушке не терпится породниться с уважаемой семьей. И через кого – опять же через Ваську. На свадьбе председателя мама проходу не давала ни жениху, ни невесте:
- Посмотри, Нюрочка, наши-то рядком сидят, что барашек с ярочкой. До чего пара хороша. Любо дорого!
Васька, правда, около Люси сидел. Сидел и чувствовал, как не нравится все это Люсе. Не хочется ей в невесты записываться. Она ведь играла пока, задирала Ваську, пробовала свою силу. А тут – сразу, нахрапом – невеста! Да кому это понравится? Конечно же, прятаться начала, избегать встреч, придумывать отговорки. И сейчас – обухом по голове, заявила, что на лето уезжает на работу.
Василию эти Люськины штучки надоели. Хотелось сразу сказать – хватит. И, правда, хватит уже? Пусть веселится. Пускай гуляет. Васька себя тоже не на помойке нашел, унижаться перед этой свистушкой. Да кому она сдалась, кроме него? Пускай валит на юг, крутиться среди чужих мужиков – они-то ей рога живо обломают. Дура. Дура…
А сердце ныло, ныло… Люся затащила, затянула Василия в свои сети, опутывала, отталкивала и снова манила к себе. Сумасшедшая, дикая, глупая Люська… Любимая Люська. Что же она творит, глупая?
А что она творит такого? Просто старается жить, так, как ей хочется. Стремится к свободе. Хочет быть главнее всех, сильнее всех. За что ее судить? Она влюблена в дурака Степку, ждет чего-то от этой любви, и совершенно не хочет задуматься: а нужна ли ей эта любовь? Ведь это мираж, вранье! Нафиг ей дался Степан? С ее-то сумасшедшим характером? Но ведь и он, Васька, тоже не фантик. Унижать себя не позволит. Люська, Люська… Дура…
В окно постучали. «Легок на помине» - подумал Василий, увидив улыбку Степана. И чего не спится? Его, поди, батюшка с собой на работу не берет. Бережет. Пусть поспит дорогой сыночек. А может, взять этого оболтуса с собой. Научить косить – пусть ковыряется, а он, Степан, заляжет где-нибудь в холодке, в шалаше, подумает над своей жизнью…
- Привет, бродяга! Погоди, сейчас выйду! – Василий натянул сапоги.
Пожали друг другу руки. Присели на скамейку. Василий закурил. Степан не стал ходить вокруг да около – сразу спросил:
- Вася, ты не знаешь, Люся Машу привезла?
Василий помолчал, затянувшись сигаретой. Выпустил дым. Прищурился.
- Все страдаешь?
- Страдаю, тряхнул густой челкой Степан.
- Ну-ну. Когда собаке делать нефиг, она …. Лижет, - Вася плюнул на окурок и вдобавок, тщательно его втоптал в землю.
Степан ожег его угрюмым взглядом.
«Звереет» - подумал Василий и поспешил миролюбиво охладить пыл друга:
- Ладно, ладно. Не буду, не ори. Сказать ничего хорошего не смогу. Моя, стерва такая, на юг вместе со стройотрядниками наладилась поварихой. Дом отдыха они там строят. И Маху с собой поволокла.
- Когда? – хрипло спросил Степан.
- А, в аккурат, сегодня. Поезд отходит ровно в девять утра, - уныло ответил Василий, - я, брат, сначала тоже хотел с ней намылиться. Но потом подумал: что я, дундук, что ли, за девкой бегать? Пускай валит на все четыре стороны. У меня тоже…
Василий не договорил. Степка уже заводил мотоцикл. Вася сорвался с места:
- Куда ты, черт?
- В город!
Васька, как был, в линялой куртяшке и сапогах, скоренько сел за Степкину спину.
- Успеем, Степан?
- Если бы не такой кабан как ты, то я бы быстрее долетел. А так – Боливар не выдержит двоих! – кричал Степка.
- Выдержит, не сомневайся! – ухмылялся Василий.
Ветер трепал их волосы, играл с ними, радуясь: вот какие дураки без касок нынче объявились. Раздувал пузырем их рубахи, веселился от души. Степан жал на газ, поторапливая свой «Боливар», упрашивая: давай, брат, давай быстрее! Вот как все просто разрешилось. Вот как все просто, на самом деле. Он обнимет Машу. Он скажет ей главные слова. Он поклянется в том, что никогда больше ее не обманет! Да ведь он никогда ее не обманывал!
Вася крепко обхватил Степана за пояс. Он тоже думал о разном. Думал, как рассердится батя, увидев, что дорогой сынок улизнул неизвестно куда. Как разозлится капризная Люська, деланно разозлится, конечно. А потом взглянет на него и разозлится еще больше – явился тютя деревенская, в сапожинах. А ничего, ничего, пусть побесится краля. Зато все кобели увидят – чужая девка, руки прочь. Ничего, ничего. Бросить Люську он всегда успеет…
Мотоцикл небыстро, но упорно наматывал в тугой клубок километры серого, пустынного шоссе, освещенного утренним солнцем. Птахи звенели в блаженной тишине росистого утра, замолкая лишь на полсекунды, пока двухколесное чудище тарахтело под соснами, на ветвях которых свистели любопытные птицы. Проводив любопытными глазками-бусинками неспокойных человеков, птахи продолжали свою песенку, радуясь каждому дню своих малюсеньких суетливых жизней.