Я проговорился.
Я понял это так чётко, что не смел двинуться с места, боясь в повисшей тишине вдруг увидеть её без движения на полу, как в тот последний жуткий эпизод, что изводил меня все эти месяцы. Или понять, что она снова онемела от нового потрясения, которое испытала сейчас по моей неосторожности… Сколько всего я передумал за эти секунды, минуты — бог мой, куда подевалось время?
Я захотел тотчас покончить со всем. Нож, верёвка, электричество и вода… Скорей, скорей! Но разве не будет гораздо худшим наказанием жить с этим мраком всю жизнь, сколько бы ни отмерило Нечто Надземное. Жить с совестью, бьющейся в вечной агонии… Совесть! Значит, она у меня ещё была. Какое счастье…
Я не заметил, как уткнулся воспалённым лбом в холодное стекло, так и не убрав ладонь с ручки окна.
— Я загадала увидеть Вас ещё раз… Когда вы кружились у той картины, говоря с господином Хо, а потом купили её.
Мой бирюзовый рисунок смыло вьюгой. Маша держала облезший влажный его клочок. Что она сказала только что? Я забыл… Я не запомнил… Время остановилось.
— Я живу в этом доме пять лет. Никого, кроме меня, здесь никогда не было.
— Скажите что‑нибудь её голосом!
Она бросилась ко мне, сунув клочок в карман своего пальто.
— Прошу Вас! Ведь Вам ничего не стоит… Я так давно не слышала этот голос!
Я отступил, озлобившись:
— Похоже, вьюга и болезнь лишили тебя рассудка!
Мой тон был тем угрожающим, что она слышала в последний раз перед падением. Как я хотел, чтобы она ушла. Как боялся этого. Как готовился к этому.
— Я скажу. И ты уйдешь.
Она закивала, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать. О чём же она горевала? О моей лжи. О человеческой жестокости. О том, что единственное существо, открывшее ей сердце и позволившее открыть своё, оказалось иллюзией.
Я бросил:
— Пойдём.
Сначала я посетил ванную, дверь которой была сорвана. Жужжала бритва, и ошмётки бороды сыпались к моим ногам.
Розовая комната оказалась единственным уютным миром, не тронутым стихией. Я сел за столик перед зеркалом, вынул привычным до сих пор жестом — хотя прошла такая уйма времени — пузырьки и баночки с гримом и взялся его наносить.
Десять минут — и дело было слажено: яркие пухлые губы, нос с небольшой горбинкой, клипсы, пёстрая юбка… Аккуратно и быстро приклеил рыжий парик.
Тётка оглянулась.
— А вот и я… Ты не рада меня видеть?
Госпожа О бодро встала, как делала только она одна. Мария, казалось, вот‑вот потеряет сознание.
— Почему ты не приходила ко мне? — показала она, будто была немой, как прежде.
— Почему… Болела. Имею же право?
Девушка через силу улыбнулась. Госпожа О комментировала:
— Ты видела сон… Опять сон! А, когда долго-долго спала в больнице… Сон. Удивительная планета… Там тоже люди. Человек в шапке… восточной шапке… Отец. Встретил тебя. Утром там учатся… Буквы совсем другие, другой язык. Но ты всё понимала. И читала. Не помнишь, что… Цветы растут… А, из сердца много-много света — на цветок, и он растёт. Ух ты… На горизонте… Там тоже горизонт? Да? Весь мир круглый, ты подумай… Мосты… Хотя нет воды. И святые дома… И жилища людей. На холмах и горах. Ты не хотела уходить оттуда… Училась, а иногда пела. Люди слушали… Ты никогда не пела. Но там… удивительно… начала. Отец сказал: нужно возвращаться. Ты хотела побыть ещё. Он сказал: здесь, на планете, можно отдохнуть… Но развивают талант и сердце только на Земле. Только на Земле учатся любить.
Спазма реальности сжала горло Марии. Не глядя на меня, она жестом извинилась и вынула из кармана подаренный Тёткой телефон. Подержала его какое‑то время, расставаясь с очередным дорогим сердцу предметом, и положила на край кровати.
— Сейчас… Мне не передать всех чувств, которые я испытываю… к Вам. Столько всего сразу открылось для меня. Это нелегко. Но…
Она заговорила очень горячо:
— Не смейте глушить свой дар, не растрачивайте его попусту, он нужен людям, несчастным и радостным! Он — не игрушка! Он — как стрелка на часах, которая не смеет остановиться…
Она перевела дух и заговорила спокойнее:
— Мне всё равно, что Вы презираете меня, потому что я кто? Глупый винтик-механизм… И я знаю, что это неважно. Но моя любовь пойдёт за Вами повсюду, куда бы ни решили пойти Вы. Это не навязчивость. Вы ведь ни разу не заподозрили меня в чувстве к Вам. И я открываюсь Вам сейчас не для того, чтобы чем‑то Вас обязать или вызвать жалость. Есть вещи, о которых молчат всю жизнь…
Но я думаю, что госпожа О появилась потому, что её создателю хотелось быть самим собой. Вы ведь не знали меня, какая я, зная лишь о моём безобразном прошлом. Вы просто захотели меня спасти, заподозрив что‑то, вероятно, по моему неосторожному поведению. Вы захотели проявить заботу о ком‑то, кто бы не удивился и не засмеялся, что король проявляет нежность…
Вы — угловатый и нескладный по характеру, как внешне — госпожа О. Благодаря ей в Вас открылось столько мудрости, которой Вы и сами от себя не ожидали, и это Вам понравилось. Вы начали рисовать, хотя прежде и не думали, что какой‑то другой дар, кроме актёрского, может засиять в Вашем сердце… Эта роль дала Вам самого себя, чего Вы давно хотели. Как давно искали.
Она глубоко вдохнула, чтобы подавить слёзы.
— Я не хотела всё испортить. Я была неловка на той лестнице. Вас бросили в тюрьму. Вы похудели так сильно… И Ваше имя поливают помоями только из‑за одного мгновения моей глупой неосторожности. Там пишут, что я сделала это специально, из мести… Поэтому сейчас я сказала Вам о своих чувствах. Вы можете быть уверены, что во мне нет и не может быть ненависти к Вам или всего того ужасного, о чём там пишут…
С такой нежностью на меня не смотрел с тех самых пор ни один человек. Внешне меня сильно штормило, но после её слов самая сердцевина меня успокоилась, будто обрела утерянный стержень, чёрную точку, из которой к Вселенной тянулась одна из струн.
Я поймал её в вихре, крикнув в самое ухо:
— Я спою тебе одну из песен, что ты пела на той планете. Позволь мне спеть её, прежде чем ты уйдёшь.
Свист ветра не позволял Марии вдаваться в пространные объяснения, а она пыталась их развернуть.
— Мне надо идти, — в отчаянье повторяла она — я читал это по её губам.
Я продрог: выбежал босиком и в одежде Тётки, на ходу срывая парик и все накладные штуковины, пока искал её. По лицу размазалась яркая тёткина помада.
***
Я подал ей сухое платье и мягко-пушистое махровое полотенце. Маша насквозь вымокла.
— Я сама отнесу в сушильню.
Я кивнул, и тут предательское урчание раздалось на весь дом так сильно, что я вспотел от стыда.
— Ой…
Маша зажала рот, чтобы не рассмеяться. Вот же засранка!
Холодильник снова был пуст. Удивительно, что на сей раз нашёлся рис в дальних закромах — ах да, я вспомнил, что пытался готовить сам. Маленькие коробочки с молоком, штук пять, лежали на нижней полке, чему Маша неожиданно обрадовалась.
Уже через полчаса она поставила передо мной нечто рисово-белое с лёгкой голубизной, сладко пахнущее.
Продолжение следует...
#чоинсон
Друзья, если вам нравится моя русско-корейская киноповесть, ставьте лайк! А за подписку отдельное благословение и благодарность!
