Стояло невыносимо жаркое лето. Такого сроду не было. Горели торфяники. Лес дышал таким же зноем, как и ссохшаяся пашня. Вся земля застыла в полуобмороке.
В таком же забытьи ползли на работу люди, едва переставляя тяжеленные ноги. Москва плавилась и дрожала от усталости.
В такой испепеляющий полдень люди, стоящие на автобусной остановке в районе Лианозово, на мгновение встрепенулись, потому что увидели нечто совершенно поразительное.
По тротуару бежал человек. Одетый в ветровку и спортивные штаны, в кроссовках, с немаленьким рюкзаком на плечах, он бежал размеренно, как на тренировке стайеров. При этом с дыхания он не сбивался, на вид даже не потел особо.
Мальчишка даже присвистнул от удивления, а потом крикнул вдогонку: «Ты – дурак?» На это мужчина не обернулся, но важно бросил: «Сам дурак. Я - йог».
Бегущего человека звали Костик Капустин. Лет ему уже тридцать семь стукнуло. Преподаватель физкультуры по диплому, менеджер по должности, хронический холостяк по убеждениям, любитель всякой восточной традиции.
Он считал себя почти суперменом и пренебрежительно смотрел на мужичков с брюшком, обремененных женами и детьми, незатейливых по интеллекту и простецких по одежде.
Вот и сейчас бежал он «прикинутый» по последней моде. Правда, район его дислокации – далеко не самый престижный в столице, зато парк есть.
Психологический портрет его у вас уже, наверное, нелицеприятный сложился. Только неправда это. Константин был легким, ироничным, теплым.
Однажды за друга насмерть с хулиганами бился. Рукой со сломанной лучевой костью умудрился классический апперкот навесить, а потом врачи на операции четыре часа мучились с осколками.
В юности девчонку он любил, атлетку-прыгунью с русыми хвостиками. А та бросила спорт и растолстела на пятнадцать килограммов. Все равно любил, а она закурила и запила. Все равно любил, а она со своим тренером замутила. Все равно любил, но больше никогда не подошел к ней.
Константин рано потерял отца. Хороший был батя, спокойный, твердый. Ранний инсульт, паралич, и голос стал другой – слабый, старческий, уходящий, будто и не он это вовсе.
Костику было шесть лет. Он не испугался беспомощного вида отца, скорее, удивился, зачем отец старичка изображает. Он испугался, когда взглянул на мать. Та уже прощалась с мужем, потому что в тонком любящем сердце поселилось предощущение утраты как черная жаба.
Она смотрела невидящими глазами и сильно держала сына за плечо или держалась за него. Костик не понимал до конца, но не поморщился, не отодвинулся, словно прилип на долгие минуты.
В юности пришла к Костику неожиданная мысль – он решил жить и за себя, «и за того парня» - за отца. Он прочитал умный отцовский дневник, где не было места слюнтяйству и фальши, зато искрилась всеми цветами радуги бесконечная жажда жизни – приключений, путешествий, творчества, радости от каждого дня. Отец успел мало, Константин решил все наверстать.
В первые институтские каникулы он рванул в Карпаты, чтобы покорить Говерлу, накупаться в стремительных ледяных горных речушках и выстроить планы на будущее. Тренер по дельтапланеризму смотрел сурово, а потом подобрел, потому что Костик рвался вперед без оглядки, подбадривал новичков и визжал от восторга, ныряя в бездну.
Тогда пришла к Константину мечта о теплых южных морях, о восточной экзотике, об Азии, ведь отец очень хотел там побывать, но не довелось.
Первая заграничная поездка его состоялась в Индию, и Костик заболел ею на долгие годы. Ему увиделась идеальная Индия с изнеженным перламутровым рассветом, чистейшим воздухом, обволакивающим неутомительным теплом, космическим пространством девственной природы.
Людей он не видел. Суета Мадраса и Бомбея прошли мимо. «Я услышал Бога», - торжественно сказал Константин друзьям по возвращении. А потом добавил: «И увидел его».
«Богом» оказался высокий худой старик с негромким певучим голосом. Обретший внутреннюю тишину, йог сидел в замысловатой позе. Но временами он вскидывался, делал несколько сложных упражнений и замирал снова.
Рядом с ним сидело несколько последователей, но постепенно они выбывали, потому что деятельные европейцы никак не могли полностью погрузиться в себя. Выпирали впечатления, воспоминания, нетренированное тело уставало и зажималось до судорог.
Один за другим «сходили с дистанции» англичане и немцы. Остались только Костик и молодой парень из Палестины. Если Костик брал физической подготовкой, то палестинец волей.
В Костике временами мелькала пресловутая внутренняя тишина, а палестинец продолжал быть в исступлении. «Зачем тебе это?» - спросил его Константин. «Чтобы легче умереть», - сказал палестинец с горящими глазами, и тоже ушел, потому что решил, что готов умирать.
Константин проводил его сочувственным взглядом и снова удивился, потому что палестинец собирался умирать за ислам, а ведь занимался совсем другим, не совершая намазов. Костик решил, что потенциальный террорист-самоубийца просто сумасшедший, и постарался забыть его.
Пять раз ездил Костик в Индию к своему учителю. Перед последней поездкой и состоялся тот удивительный кросс в московской жаре. Снова Костик хотел себя проверить. Проверил и поставил галочку, мол, все получается. Характер строится как надо. Значит, и тело совершенное не за горами, а потом и просветление. Или в обратном порядке. Он все не мог запомнить или не считал это важным.
Гуру оценил оставшегося в одиночестве последователя, удостоил нескольких слов. И вдруг Константин устало выдохнул внутри себя, и перевернул страницу жизни. Высокий худой старик-буддист стал ему неинтересен. Костик рвался вперед, а тут тихая безмятежность. «Хорошо, покой тоже вещь полезная, а дальше что?» - спрашивал Костик себя и стал искать новое.
Он прожил в горной Индии еще полгода. Костик встречал гуру и суфий, лам и монахов. Они не тронули его душу.
Там на высоте он вдруг заскучал по маме. Ему снились ее шаги в темноте, когда она запоздало возвращалась с работы и старалась не разбудить сына. Он доехал до провинциальной столицы, нашел телефон и позвонил в Москву.
Оказалось, что мама умерла месяц назад, и ее похоронили бывшие сослуживцы. С «ищущим просветления» наследником связи не было.
И тогда обуяла Костика беспросветная черная тоска, потому что жизнь вдруг утратила смысл. Он виделся себе подонком, предавшим мать, родину, свои родовые корни. Пока он стремился к облакам, сгорел его дом.
Константин вернулся домой и впервые в жизни напился до беспамятства. В бреду горячечного сна снилась мама с длинными волосами абрикосового цвета, или они такими казались на фоне солнца, восходящего над Гималаями. Мама смотрела грустно, а облако над самой высокой вершиной напоминало летящий крест.
Константин пришел в себя к концу года. Нужно было выходить на работу, потому что даже довольствование малым не может продолжаться совсем без денег. Он снова пришел на свою фирму, с которой увольнялся уже несколько раз из-за индийских вояжей. И снова его взяли, потому что любили за легкий нрав и небанальное общение с клиентами, оборачивающееся отличными продажами.
Костик поработал до февраля, а потом снова затосковал. Заболела душа, умаялась прямо. Чуть отвлечется от рутины – то мама плачущая руки заламывает, его зовет, то падает он с горы, расшибаясь в лепешку.
Снова неуемная жажда перемен позвала Константина прочь от мегаполиса с его комфортом и «обоями в цветочек», как он иногда иронично выражался.
В этот раз Индии совсем не хотелось. Поехал Костик ровно в другую сторону – на север. А вот на полпути свернул на запад, потому что позвала его сестра отца Людмила.
Она звонила несколько раз на мобильник и настойчиво просила приехать. И Константин, под грустным впечатлением от собственной бесчувственности, поехал на трясущемся холодном пассажирском поезде в глухой угол, недалеко от Прибалтики.
Тетка Люда своих детей не имела, и ждала племянника с распростертыми объятиями. Костик ткнулся лицом в ее плечо, и сердце заныло – отца нет, и мамы не стало.
Тетка за обедом постепенно рассказала все - что болеет, заботиться о ней некому, а дом кому-нибудь завещать надо. При этом она пыталась заглянуть Костику в глаза. А тот глаза отводил, потому что ничего не мог обещать. Вдруг горы опять позовут, или океан поманит, или еще какое-нибудь приключение наклюнется?
При этом энтузиазма особого у Константина не было. Он думал скорее по инерции, ведь мамина смерть изменила все. Чего-то другого хотела душа. Чего?
Он решил побыть несколько дней у тетки, потом съездить на север, а потом принимать решение. Сиделку ей, что ли, нанять? В таких мыслях он с утра пораньше бегал в окрестностях маленького теткиного городка и вдруг остановился, едва не упав.
Молочное облако в виде вытянутого креста висело над куполом храма. Вдруг стало жарко. Константин не понял, от переживаний ли это, или правда тут воздух прогревается по-другому. И он пошел туда, не отрывая взгляда от облачка, которое так остро напомнило маму на фоне Гималаев. Он шел так, будто мама ждала его за порогом.
Это был монастырь. Костик подумал и перекрестился на пороге. Полутемный коридор обволок особым запахом, и Константин, чувствительный к благовониям, пошел невольно принюхиваясь. Основное помещение тоже было освещено только свечами. «Электричество они экономят, что ли», - подумал Костик, двинулся вперед и замер.
Все пространство перед ним было заполнено очень тихим народом. Они стояли как вкопанные, не шевелясь, не переминаясь с ноги на ногу. Потом стало ясно, что люди выстроены в два ручейка.
Впереди было светлее. Константин прошел сбоку и увидел, что два священника принимают исповедь.
Молодой священник исповедовал всхлипывающего парнишку лет двенадцати. С другой стороны, склонившись к тумбе, похожей на академическую кафедру, мужчина в замызганной фуфайке бормотал что-то нечленораздельное. А осанистый крупный священник средних лет слушал, не перебивая, затем произнес несколько фраз, и мужик затряс головой из стороны в сторону так, словно еще мгновение – и она оторвется. Он склонился еще ниже, и на голову ему лег золоченый передник (или как его там называют?).
Далее речь священника была слышна всем. Торжественно, даже величественно он произнес: «Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Власий, вся согрешения твоя. И аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь».
Константину стало нестерпимо жарко. «Прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих…» - произнес он несколько раз протяжным шепотом. Молодой священник тоже накрыл голову парнишки и, глядя на икону - летящий женский образ с развевающимися одеждами, повторил удивительные слова.
Какое-то незнакомое, очень сильное чувство испытал Константин. Он увидел все происходящее в храме как величайшую поэзию Духа.
Как древние витязи стояли священники. Их лица были суровы и тверды. С такими лицами хорошо идти в бой, заперев внутри страх и сомнение. Все просто для них – жизнь или смерть. «У Бога все живы».
Облачения священников как кольчуги поблескивали в свете свечей. А то из облачения, чем покрывалась голова исповедующегося человека (епитрахиль), - вдруг становилось щитом, защищающим от врага. Те из людей, кто склонял голову перед этим щитом, тоже брал в руки меч (он же - Крест) и шел в молитвенном состоянии в длинный ряд таких же воинов.
Битва намечалась грандиозная. «Не то слово! Космическая!» - подумал Константин и тут же нашел еще одно слово: «Божественная!»
Так в православном храме Константин нашёл то, чего так жаждала его душа. А жаждала она Бога.
Спустя несколько лет Костя, будучи трудником одного из северных монастырей, рассказывал мне идею грандиозного фильма. Говорит, не доросли мы такое снимать. А может, когда-нибудь кто-нибудь дорастёт.
Расскажу тоже поэтически. И отчасти богословски.
Над ледяной пропастью размером с галактику возвышался мост-радуга шириной с солнечную систему. Края радуги были оплавлены и закручивались внутрь как папирус.
В конце радуги, внезапно обрывающейся заточенным лилово-золотым острием, стояла неподвижная исполинская фигура Ангела. Он стоял, скрестив на груди руки, и смотрел вниз. Он сиял прозрачным живым огнем, готовым в любой момент взорваться стремительным испепеляющим напалмом.
О чем думал Ангел, Светлейший из самых светлых ангелов? Исполненный Любви и Милосердия, он оплакивал падших собратьев, которые кружили вороньем над самым дном ледяного провала.
Ангел помнил момент своего творения, когда светоносные существа вылились из нетварного света, и Божественная Любовь вдохнула в сияющие сгустки волю, разум, чувства и свободу духа.
Величайший дар свободы… Чтобы осуществить его, Господь изменил однажды небесный мир, вытеснил свет из укромного пространства, чтобы дать возможность падшим ангелам, изнемогающим от Божественного света, жить во тьме.
Бунт творения против создателя… Как это знакомо… Все начинается от потери Любви, а далее известный сценарий – тщеславие, гордость, зависть, ненависть, гнев, безумие.
Величественный Ангел помнил прошлую войну. Тогда на границе небес ярость сражалась с Правдой. И пали потерявшие свет, и наполнились они несказанной ненавистью и страхом. И люди, обретшие ветхую плоть, ушли оплакивать себя. А Господь по бесконечной Милости Своей послал к ним ангелов, чтобы, не нарушая свободы их воли, помочь вернуться домой.
«Покайтесь», - сердцем прошептал Ангел в сторону замерзающей бездны. Вместо ответа лед обернулся клокочущей оранжево-алой лавой, и она потянулась прямо к его ногам. Ангел не шелохнулся, лишь перевел взгляд на воинство, собранное за ним – «тьмочисленное», удивительное.
Рядом с ангелами-меченосцами стояли молчаливые люди – молодые мужчины, крепкие старцы, женщины с длинными волосами, покрытыми платками разных стран и эпох, лобастые младенцы и строгие подтянутые отроки.
Их высокая молитва сплетала золотыми нитями, ведущими к Господу, небесную лествицу, по которой через веру и добродетели восходит человеческая душа.
Ангел вновь поразился Промыслу Божьему, ведь люди заняли места в поредевшем на треть небесном воинстве. Именно те места! Смирение, нестяжание, любомудрие, благочестие… Святые, смирившие себя до нищеты духа, заняли место нечестивых гордецов, бывших некогда ангелами. Хитрые и коварные духи освободили место для любящих и надежных людей.
Темные духи, ядовитые от собственной злобы, пали так низко, а вознеслись в Небесное воинство не ангелы – простые милосердные и благочестивые люди.
Этот удивительный рассказ восторженно лился из уст Константина. И не было в нем ничего кинематографического. Это была жизнь настоящая. Мы верим, а значит, знаем.
И Константин был тоже настоящим. И в храме он был дома.
Слава Богу за все!
священник Игорь Сильченков.
