Продолжение воспоминаний Аполлинария Петровича Бутенёва (1812-1813)
Никогда не забуду, как отрадно мне было въехать в Тверскую губернию. Картины опустошения, беспрестанно встречавшиеся в течение почти двух месяцев сменились для меня картинами мира и благоденствия. Вместо безлюдных или сгоревших деревень и покинутых полей я проезжал по многолюдной стороне, в которой жизнь текла по-прежнему: пастухи выгоняли на пастбища свои стада, деревенские женщины, в своих живописных сарафанах, черпали воду в колодцах, расстилали полотна сушить на солнце, работали в огородах; на улицах и в поле играли и развились здоровые и веселые ребятишки.
Попадалось довольно и земледельцев, занятых посевами; но большинство озабочено было, как я узнал, составлением конного ополчения: то были ямщики, издавна занимавшиеся почтовой ездой между Москвой и Петербургом. Эти отрадные впечатления нравственно успокаивали меня во всю дорогу, так что я даже забывал свою лихорадку и меньше страдал от тряской езды, продолжавшейся день и ночь.
Перед Новгородом посчастливилось мне встретить на станции отставного генерала Озерова (Петр Иванович, любимый адъютант в. к. Константина Павловича, бывший с ним в итальянском походе в 1799 году, под Аустерлицем и Эйлау.
Он жил в Смоленской деревне с семейством и в 1812 году один из первых составил местное ополчение. Имения его были опустошены проходом войск и потерпели от пожаров. Отправив в безопасное место семейство и малолетних детей, он ехал в Петербург, чтобы вновь вступать в службу, и успел в армию Кутузова, при которой находился до самого изгнания французов, в декабре), который, не зная меня лично, но увидев, как я сгорбился и страдаю, пригласил меня пересесть к нему в его покойную коляску.
3 или 4 сентября вечером мы, наконец, въехали в Петербург. Мой сострадательный спутник, довершая свое одолжение, подвез меня прямо к Лондонской гостинице, находившейся тогда против Адмиралтейства. Как ни был я истощен, но на следующее утро я пошел представиться канцлеру графу Румянцеву (Николай Петрович).
Он долго меня расспрашивал, что со мной было, очень жалел князя Багратиона (Петр Иванович) и порицал графа Ростопчина (Федор Васильевич) за его резкость и горячность. От него узнал я, что за два или за три дня перед тем приехал курьер от Кутузова (Михаил Илларионович) с донесением о Бородинской битве. Ее торжествовали, как великую победу, и Государь (Александр I) тотчас же возвел старого генерала в звание фельдмаршала.
Конец 1812 года
Я не был в Петербурге всего три месяца, и когда возвратился туда, внешний вид города показался ми значительно изменившимся. Движения на улицах не убавилось, соблюдалась даже чистота с строго заведенным полицейским порядком, и дрожек было не меньше прежнего; но красивых карет и колясок встречалось уже не так много.
Пешие толпы, и не на главных только улицах, попадались чаще, и в этих толпах гораздо реже можно было встретить военную или европейскую одежду, а все больше русские бороды и кафтаны, тогда как прежде, на каждом шагу, попадались солдаты и блестящие офицерские мундиры. Императорская гвардия находилась в походе.
Столицу охраняли два-три линейные полка, несколько эскадронов донского казачьего войска и взводы полицейских жандармов, а по улицам ходили отряды ополченцев последнего призыва, в грубых сермягах, с крестом на шапках, простым топором за поясом или в руке с длинной казацкой пикой, которой владеть они еще не привыкли.
Иные были снабжены казенными ружьями и достаточно обучены для содержания караулов и отправления гарнизонной службы. Таких ополченцев видел я на карауле у ворот и поездов Зимнего Дворца. Их сельская одежда и вооружение кололи глаза непривычному зрителю в нарядной и великолепной столице нашей.
Еще страннее было видеть на улицах, по набережным и на бульварах, каких-то молодых людей, иной раз с диковинным выражением лиц, в причудливых нарядах, в необыкновенных шапках, касках, колпаках, и вооруженных как кому случилось.
То были (как мне объясняли) охотники, ополчавшиеся (здесь собиравшиеся на войну) на собственные средства: правительство отправляло их к главнокомандующему для распределения по разным армейским полкам, куда ему было угодно. Мне памятен один из этих вольных легионов: черная одежда с ног до головы, и меховая черная шапка с бляхой, на которой означена мертвая голова (здесь череп с костями). Они назывались бессмертными.
Другой отряд, преимущественно из иностранцев, прусаков, австрийцев и всякого рода немцев, назывался (точнее первого) отрядом Германским. Он был, по-видимому, лучше устроен и содержался в большем порядке, нежели другие тогдашние ополченские отряды.
Потом он значительно усилился по выступлении Русских войск за границу, и во многих случаях оказывал существенные услуги общему делу, находясь под начальством генерала графа Вальмодена, который покинул австрийскую службу и поступил в нашу, во время войны 1812 года.
Профессор Арндт (Эрнст Мориц), поэт и политический писатель, очень известный и любимый в Германии, жил в Петербурге, когда набирался этот отряд. В "Записках" своих он называет некоторых офицеров, которые впоследствии прославились, служа в прусском войске.
Осень в этом году стояла прекрасная и, не смотря на то, в Петербурге было люднее, чем в прежние годы, а дачи рано (в сентябре) опустели. Двор против обыкновения пребывал в город, вместо Царского Села или островов. Многие московские семейства перебрались в северную столицу искать спасения от неприятеля.
Но, при всем этом многолюдстве и наружном оживлении, на лицах проходящих людей замечалось что-то сосредоточенное и самоуглубленное: время было тяжкое и заботливое, и никто не мог быть уверен в ближайшем будущем. Эта озабоченность сказывалась еще разительнее в высших слоях общества и в способах развлечений блестящей столицы.
Театры "Русский" и "Немецкий" не закрывались, но были почти пусты, а театр "Французский", до того времени наиболее посещаемый знатным обществом, закрыли совсем, дабы не вызывать ропота рядовых обывателей, для которых французское слово сделалось ненавистным.
Редко бывали у кого собрания; в гостиных, как и в семейном кругу, беседа только и велась что о неприятельском нашествии, которое со всех сторон надвигалось к средоточию государства. Самые крепкие умы сознавали, что опасность с каждым днем росла.
Люди благоразумные и опасливые помышляли уже о необходимости выезда в более отдаленные места, и само правительство озабочивалось вывозом государственной собственности, воспитательных заведений, важнейших канцелярий, архивов и пр., так как неприятельские отряды уже вторглись в Прибалтийские губернии и держали в осаде Ригу.
Но эти меры предосторожности не порождали уныния; напротив, в них усматривали твердую решимость Государя выдерживать борьбу и готовность его на всякие лишения, лишь бы не уступить врагу и не склоняться на позорный для России мир.
Повторялся знаменитый отзыв Александра Павловича о том, что он скорее удалится в Сибирь и отрастит себе бороду по пояс, нежели помирится с Наполеоном (слова Наполеона на острове Святой Елены: будь я Русским, царем, я отрастил бы себя бороду и держал бы в руках всю Европу).
Императрица Елизавета Алексеевна, женщина характера благородного и возвышенного, но чрезвычайно скромная и обыкновенно любившая оставаться незамеченной, в это время проявила себя с особливым достоинством и заслужила всеобщую любовь: было известно, что она разделяла и всячески поощряла твердую решимость Государя вести борьбу до конца и, в случае необходимости, покинуть столицу.
Она сама заведовала приготовлением к вывозу наиболее ценных сокровищ Зимнего Дворца, в том числе прекрасной картинной галереи Эрмитажа.
Вскоре по возвращении моем, получено было, наконец, официальное известие о вступлении французов в Москву и о страшном на другой день вспыхнувшем пожаре, обратившем ее в пепел. Петербургское народонаселение, вовсе не ожидавшее такого события, объято было ужасом. Государь и те лица, которые, по своему положению, могли предвидеть такую развязку, предались тяжкой скорби.
Но вместо умолчаний, Государь поспешил объявить о том народу в превосходном манифесте, который был принять с единодушным патриотическим восторгом и вполне достиг своей цели, т.е. оживил умы и усилил ревностную готовность на всякого рода пожертвования. Манифест этот писан стариком адмиралом Шишковым (Александр Семенович), заступившим Сперанского (Михаил Михайлович) в должности государственного секретаря.
В нем, между прочим, было одно красноречивое и в тоже время, имевшее политическое значение место, где говорилось, что в зареве пылающей Москвы пораженная Москва узрит предвещание своего освобождения. В то время думали, что это выражение употреблено единственно для одобрения умов, но слова оказались пророческими.
В то же время по Петербургу и в губерниях ходила солдатская песня, сочиненная вслед за оставлением Москвы. У меня сохранились в памяти следующие стихи из нее: Град Москва в руках французов. Это, право, не беда: наш фельдмаршал князь Кутузов отплатить готов всегда. Знает то давно Варшава, и Париж то будет знать.
В то время, конечно, никто не мог думать о воздаянии, которое последовало 19 марта 1814 г., т.е. о торжественном вступлении императора Александра в Париж. Отдохнув несколько дней дома и освободившись от лихорадочных припадков, я принялся снова за прежние занятия свои в дипломатической канцелярии.
Эти занятия не были обременительны; в то время пресеклись наши сношения почти со всеми Европейскими державами: Наполеон заставил их воевать с нами. Наши миссии оставались только в Константинополе, Стокгольме, Кальяри, Палермо, Рио-Жанейро и Вашингтоне. Зато сношения с Англией не только возобновились, но участились, как никогда прежде; точно также и со Швецией. С обоими этими государствами были заключены в Стокгольме союзные договоры против общего врага.
Канцлер граф Румянцев вел переговоры и заключил мирный и союзный договор с испанскими кортесами. Уполномоченным от Испании был г. Зеа, бывший прежде испанским генеральным консулом в Петербурге и отказавшийся признать своим государем Иосифа Бонапарта.
Позднее этот высокодаровитый и отменно честный государственный человек был Испанским министром у нас, а потом в Константинополе, где я познакомился с ним в 1820 году. Он кончил свое поприще в должности первого министра в Испании, после короля Фердинанда, во время регентства королевы Кристины.
Этот договор с Испанией, бывший почти последним дипломатическим занятием графа Румянцева, был заключен и подписан в маленьком и неизвестном по истории город Псковской губернии Великих Луках, где, по причине тяжкой болезни, граф Румянцев должен был остановиться, возвращаясь из армии в Петербург.
Когда я вновь увидел графа Румянцева, он еще не совсем оправился от своей болезни (апоплексического удара). Кроме того, он был нравственно удручен войной, которую отвратить ему не удалось. Его личное самолюбие страдало, Государь не мог оказывать ему прежнее уважение, а в обществе на него взводили обвинение в пристрастии к Наполеону.
Вследствие того он не прилагал уже обыкновенного своего усердия к делам министерства и перестал подвергать беспрестанным испытаниям служебную ревность своих подчиненных, от которых, бывало, требовал самой мелочной канцелярской точности.
Что касается до меня лично, я продолжал пользоваться его вниманием, благосклонностью и доверием, и всякий раз, когда встречалась какая-нибудь работа, которая требовала осторожности и скромности, он сам назначал меня заняться ею вместе с другими чиновниками старше меня по службе и боле опытными.
В это время надлежало выбрать и назначить некоторых новых представителей Государя в чужих краях. К лондонскому двору назначался генерал граф Ливен (?) впоследствии князь)), в соответствие назначенному оттуда и уже прибывшему в Петербург генералу лорду Каткарту (Уильям Шоу).
Предшественником этого дипломата был английский военный агент, генерал Вильсон (Роберт Томас), появившийся в русской армии еще до Бородинской битвы. Я его видел в нашем военном стане, честимого нашими офицерами; он иногда выезжал даже на аванпосты, с казаками.
Почти в тоже время последовало назначение Татищева (Дмитрий Павлович) в Испанию (куда он мог прибыть только по восстановлении короля Фердинанда). Один из начальников отделения дипломатической канцелярии, князь Козловский (Петр Борисович), прославившийся умом, ученостью и в тоже время своими странностями, и перед тем долго находившийся в Кальяри поверенным при короле Сардинском, был назначен министром в Турин на случай королевского туда возвращения.
Г-н Италинский (Андрей Яковлевич) был тогда посланником в Константинополе, а генерал Сухтелен (Петр Корнилович) уже два года находился в этой же должности в Стокгольме; Дашков (Андрей Яковлевич) в Соединенных Штатах и граф Фридрих Пален в Бразилии: вот и все тогдашние наши представители в чужих краях.
Барон Николаи (Павел Андреевич) был назначен советником посольства в Лондоне, Блудов (Дмитрий Николаевич) на ту же должность в Стокгольм, Потемкин (Иван Алексеевич, впоследствии мой предместник в Риме) и Полетика (Петр Иванович) советниками в Турин и Мадрид; молодой Северин (Дмитрий Петрович), позднее близкий мой приятель, также в Испанию, барон Засс (умерший недавно на покое генеральным консулом в Неаполе) в Лондон и Кокошкин (Николай Александрович, ныне министр в Дрездене) туда же.
Нельзя сказать, чтобы я несколько не позавидовал этим назначениям: служба за границей всегда заманчива для новичка-дипломата. Но петербургская тогдашняя жизнь послужила мне утешением, ибо вскоре наступил у нас ряд торжеств и празднеств. Почти ежедневно получались известия о победах над неприятелем; отбитые вражеские знамена целыми сотнями проносились по улицам столицы, и устраивались военные процессии в честь славных наших генералов.
В особенности чествовали графа Витгенштейна (Петр Христианович), который с самого начала войны беспрестанно имел удачные дела и кроме того победоносно удержал Наполеоновы полчища от наступления на Петербург. Для него написан был гимн, в котором он назван "Спасителем Петрова Града".
В тоже время граф Витгенштейн получил более наглядное и в особенности более существенное доказательство своей популярности и общественной к нему признательности, - такое доказательство, какому еще не было примера в России.
Жители столицы и соседних уездов, принадлежавшие ко всем без различия сословиям, желая выразить общее уважение к благородному воину, защищавшему и спасшему Петербург, открыли по собственному почину подписку и на собранные деньги купили неподалеку от Петербурга прекрасное имение, которое, с соизволения Государя, и было подарено ему в знак народной признательности. Это имение (Дружноселье, спасибо за подсказку @victoire) находится до сих пор во владении потомков фельдмаршала князя Витгенштейна.
В то время как в Петербурге происходило такое всеобщее ликование и ежедневно получались из армии бюллетени, возвещавшие о новых для нас победах и о новых поражениях бегущего неприятеля. Бюллетени, которые переходили из рук в руки или громко читались на улицах, император Александр нашел, что, наконец, настало время лично перенестись в главную квартиру победоносных его армии, находившуюся в то время в Вильне для того, чтоб, собрав их вместе под начальством покрытого лаврами старика князя Кутузова, торжественно отпраздновать чудесное избавление империи.
Таким образом, Государь имел полное основание видеть явное покровительство Провидения в столь быстром и полном осуществлении на деле знаменитого и богобоязненного манифеста, в котором он объявлял, за полгода пред тем, что меч не будет вложен в ножны, пока хотя один неприятельский воин останется на Русской земле.
Отличия и награды посыпались в изобилии на армию, генералов, офицеров и солдат, начиная с генералиссимуса (после моего возвращения из армии, я слышал, как рассказывали в обществе интересный анекдот и пророческое предсказание касательно князя Кутузова.
Он только что возвратился из Турции в Петербург, когда его назначили, по единогласному народному указанию, главнокомандующим наших армий, перед тем выдержавших неудачный бой под Смоленском.
В то же время, приехавшая в Петербург искать защиты от преследования Наполеона знаменитая г-жа Сталь была принята с самой любезной предупредительностью и Государем, и высшим Петербургским обществом. Наш старый воин встретился с нею на вечере в одном светском салоне и так как он всегда отличался изысканной вежливостью к дамам, то и к г-же Сталь он отнесся с особенным вниманием и любезностью.
Когда во время разговора с нею зашла речь о предстоящем отъезде его для принятия главного начальства над нашими армиями, и он стал жаловаться на слабость зрения и на свои преклонные лета, г-жа Сталь с живостью сказала ему: Но, я по крайней мере, надеюсь, генерал, что вы еще будете иметь случай произнести слова, приписываемые в одной трагедии Митридату: Мои последние взоры упали на бегущих Римлян.
И действительно только после окончательного изгнания французских армий из наших пределов и в то время как престарелый воин напрягал свои последние усилия в преследовании отступавшего неприятеля, он кончил жизнь в городе Бунцлау, в Силезии), который, кроме почестей, отличий и ордена Святого Георгия первой степени, получил еще более блестящую и более лестную награду, так как ему был пожалован титул князя Кутузова-Смоленского с правом передачи его в нисходящее потомство. Но после него остались лишь дочери.
Отъезжая к армии в начале декабря 1812, император Александр на этот раз не взял с собой канцлера графа Румянцева, на том основании, что его недуги и его преклонные лета требовали внимательного ухода в столь суровое время года (тогдашняя зима останется памятной в истории по своей суровости), однако обошелся с ним при прощанье внимательно и благосклонно.
Государя сопровождал в главную квартиру и во всех кампаниях до 1815 г. включительно граф Нессельроде (Карл Васильевич), только что произведенный в статс-секретари и назначенный временно заведовать министерством иностранных дел. Граф Румянцев остался номинально во главе этого министерства и продолжал заведовать дипломатической канцелярией, равно как административной и финансовой частями, вследствие чего еще более сузился круг занятий, возложенных на меня и на моих товарищей.
Тогда оказалось в моем распоряжении более свободного времени, и я употреблял его большей частью на поддержание моих близких сношений с семейством Салтыкова (Николай Иванович), которые не прерывались даже во время моего нахождения при армии: мы переписывались так часто, как только было возможно.
Гораздо реже получал я известия от моих родственников из Ревеля и от жившей в их доме моей сестры, а потому я и воспользовался сокращением моих служебных обязанностей для того, чтоб испросить отпуск и поехать поделиться с ними моими воспоминаниями о тех военных событиях, которых я был личным свидетелем. В конце декабря, при 20 и 25 градусах мороза, я отправился в Ревель, где и провел Рождественские праздники и встретил новый 1813-й год.
1813-1821 гг.
1813 г. Я начал этот год также весело, как весело провел последние дни предшествовавшего года, в Ревеле, в семействе моих добрых родственников Спафарьевых, у которых жила моя сестра со времени ее выхода из Смольного. Этот маленький городок был в то время оживлен более обыкновенного, благодаря тому, что провинциальное дворянство имело обыкновение съезжаться туда на праздники.
Не смотря на свои скромные денежный средства, это дворянство всегда отличалось образованием, хорошими манерами и таким уменьем держать себя в обществе, какое встречается лишь в столицах.
Местная молодежь, в описываемую мною эпоху, обыкновенно доканчивала свое образование в германских университетах (этот обычай вышел из потребления с тех пор, как стал процветать университет в Дерпте, открытый в царствование Александра 1-го); по возвращении оттуда, она большей частью предпринимает военную карьеру, вступает на службу в гвардию, преимущественно в кавалерийские полки и принадлежит к числу самых храбрых и самых блестящих офицеров нашей армии.
Во все царствования, со времен Петра Великого, дворянство Эстляндии, Лифляндии и впоследствии Курляндии было рассадником выдающихся людей, занимавших высшие должности в русской службе, в особенности в военном звании. Некоторые из них даже оканчивают свое поприще на высших должностях внутри империи или в столице; но большей частью, после нескольких лет проведенных на службе, они возвращаются домой, женятся и поселяются на своей родине для того, чтоб управлять своими имениями, которые и в административном и в хозяйственном отношении очень благоустроены.
Дворянские семьи проводят часть года в деревнях, а зимние месяцы в городах, в особенности в Ревеле, куда съезжаются для посещений балов, концертов и весьма недурного немецкого театра.
В ту пору этот театр находился под управлением прославившегося по всей Европе драматического писателя Коцебу (Август фон), который женился в Ревеле на девушке из одного очень хорошего семейства.
Вообще эта местность по справедливости славилась красотой женщин, принадлежавших к дворянским семьям, и на балах можно было видеть более хорошеньких и со вкусом одетых молодых девушек, чем в петербургских салонах, а большинство танцующей молодежи состояло из блестящих гвардейских офицеров, возвратившихся домой на время вакаций (здесь каникул).
Немецкая театральная группа была хорошо составлена; я еще до сих пор не позабыл, как она хорошо исполняла одну небольшую пьесу, которую написал Коцебу на тему еще свежих в памяти исторических событий.
Эта пьеса носила заглавие: "Der Flussgott Niemen und noch jemand", т.е. "Бог реки Немана и еще некто" (под именем "еще некто" появлялся на сцене сам Наполеон; и его манера одеваться, и его манера себя держать, - все было довольно верно передана лучшим актером труппы). Сюжетом для нее служил славный исход кампании 1812 года, бедственное отступление французов и бегство Наполеона.
Театральная зала бывала набита битком, и пьеса давалась ежедневно в течение масленицы: до такой степени публике нравилось зрелище, полное живого, реального интереса. Вообще нельзя не отдать справедливости жителям трех немецких провинций, входящих в состав империи, что, в эпоху вторжения Наполеона, они были одушевлены таким патриотизмом и такою преданностью, которые ни в чем не уступали преданности и самопожертвованию коренного Русского населения (А. П. Бутенев не знал, что многие из немецких дворян (в особенности курляндцев) передались Наполеону. Они были прощены особым манифестом Александра Павловича)).
После трехнедельного пребывания в Ревеле, я возвратился в Петербург, совершенно успокоенный на счет моей сестры, которая была окружена привязанностью и попечениями в доме таких добрых родственников и уже успела свыкнуться с местным обществом, в среде которого нашла подруг одного с ней возраста.
Остальную часть зимы я провел в Петербурге спокойно и однообразно, посвящая утро исполнению служебных обязанностей в канцелярии министерства, а остальную часть дня, проводя в семействе Салтыковых и, в особенности в обществе добрейшего графа Дмитрия, который, со смерти жены, находил утешение только в заботах о воспитании детей и в своей страсти к музыке.
Чувства радости и патриотического энтузиазма, вызванные избавлением империи от такого колоссального неприятельского вторжения, служили в течение всей этой зимы неистощимым источником всех разговоров в среде столичного населения, не оставляя места ни для каких других интересов. Впрочем, эта зима не отличалась блеском ни частных, ни общественных празднеств по причине отсутствия из столицы Государя.
Военная молодежь находилась в лагерях вместе с императорской гвардией, и семьи, оставшиеся в Петербурге, заботились не столько о светских развлечениях, сколько о находившихся в армии мужьях, сыновьях и братьях. Вместо балов и концертов во всех гостиных занимались только тем, что устраивали складчины для вспомоществований больным и раненым воинам, которые в значительном числе были привозимы в Петербург для излечения.
В этом числе даже было несколько раненых французов высшего круга (между прочими полковник граф Сегюр (впоследствии написавший интересную историю кампании 1812 года) и вюртембергский генерал князь Гогенлоэ (здесь Кристиан Гогенлоэ-Лангенбург-Кирхберг), который впоследствии был назначен Вюртембергским посланником при петербургском дворе, женился на русской и оставался в Петербурге до самой своей смерти в 1858 или 1859 г., постоянно пользуясь уважением и при дворе, и в высшем обществе, за которыми ходили с такою же заботливостью, как и за всеми остальными.
Вдовствующая императрица (Мария Федоровна) и императрица Елисавета Алексеевна, желая сделать эту гуманную и благотворительную деятельность еще более плодотворной, приняли на себя высшее над нею руководительство, и мне не раз случалось слышать трогательные рассказы о маленьких француженках, немках и итальянках, которые были найдены нашими казаками подле трупов их родителей, погибших при переправе через Березину и которые были перевезены по приказанию вдовствующей императрицы Марии Федоровны в столицу и помещены в учебные заведения, где воспитывались на ее счет и под ее надзором.
Я лично знал одну из таких несчастных сирот, которой было только три или четыре года, когда, ее отец и ее мать погибли при Березине. Эта молодая девушка, француженка, была воспитана в Смольном в католической религии; там она научилась в одно и то же время и своему родному языку, на котором умела произносить лишь несколько слов, когда была привезена в Петербург, и русскому языку, на котором стала выражаться свободно.
Когда все старания отыскать во Франции ее родственников остались безуспешными, императрица Мария обеспечила ее будущность, дав ей приданое и пристроив ее в России. И эта был не единственный случай в этом роде; о подобных случаях нередко приходилось узнавать из множества различных рассказов о страшных бедствиях, которыми сопровождалось отступление французов в 1812 году.
Я уже упоминал о том, что, со времени моего возвращении из армии, мои служебные занятия в дипломатической канцелярии гр. Румянцева сделались менее сложными и менее интересными за отъездом Государя и вследствие сосредоточения всех наших политических сношений в его главной квартире, где находился граф Нессельроде с несколькими избранными дипломатическими чиновниками.
Из главной императорской квартиры сообщали графу Румянцеву в Петербург некоторые депеши и политические мемуары скорее из вежливости и для его личного ведома, как лицу все еще носившему титул канцлера империи, но вовсе не для того, чтоб он давал дальнейшее движете этим делам, тем боле, что иностранные представители, аккредитованные при нашем дворе, находились по большей части также в главной императорской квартире.
В Петербурге оставались лишь очень немногие члены дипломатического корпуса, и в том числе граф Жозеф де Местр, впоследствии прославившийся своими политическими сочинениями, которые были написаны большей частью в Петербурге, но не всегда отличались беспристрастием в суждениях о России и о войне 1812.
Я имел случай познакомиться с этим сардинским посланником в петербургском обществ, где его любили и уважали и где он обращал на себя внимание, как своим умом, так и своей оригинальностью; но я был более близко знаком с его братом графом Ксавье, который вступил в русскую военную службу и, женившись на фрейлине Загряжской (Софье Ивановне), окончательно поселился в России, где и умер в 1852 году.
Хотя он и не имел дарований своего знаменитого брата, но успел приобрести общее уважение столько же благодаря своим военным и ученым заслугам, сколько благодаря сдержанности своего характера, приятности в обхождении и уменью хорошо владеть как пером, так и кистью! Он написал несколько небольших рассказов, которые были в свое время в большом ходу: "Voyage autour de ma chambre (1794)"; "Le Lepreux de la cite d’Aoste (1812)" и "La jeune Siberienne (1815)".
Сюжетом для этого последнего рассказа служит невымышленная история одной девушки, добравшейся до Петербурга пешком в первые годы царствования Александра для того, чтоб просить о помиловании отца, который был сослан в Сибирь при Павле.
Однако я должен сознаться, что хотя остальные зимние месяцы я провел приятно и весело в маленьком кружке родных и друзей, но все-таки не мог позабыть о более деятельной жизни, которую вел в течение несколько месяцев, следуя за нашей армией, и с нетерпением желал дипломатической деятельности за границей.
Это желание было тем более естественно, что император Александр, не довольствуясь избавлением своей империи от страшного неприятельского нашествия, двинул свои армии за границу с целью помочь и другим европейским державам свергнуть с себя невыносимое иго Наполеона.
Неизменная благосклонность, с которой относился ко мне граф Румянцев, дала мне смелость воспользоваться первым удобным случаем, чтоб выразить мое желание быть командированным за границу, если не в качестве чиновника причисленного к которой-нибудь из наших дипломатических миссий, то, по крайней мере в качестве курьера, для передачи политических депеш.
Канцлер очень благосклонно выслушал мою просьбу и обещал, при первой в том надобности, послать меня с депешами к нашему посланнику в Лондоне, предупреждая, что единственный безопасный путь в Англию идет через Швецию, так как, хотя наши армии и вступили в Пруссию, все немецкие и голландские порты еще находились в руках французов.
Не прежде как с наступлением весны и с открытием навигации должна была состояться моя командировка в качестве курьера, везущего депеши к нашим посланникам в Стокгольм и в Лондоне. Весь апрель я провел в ожидании, сгорая нетерпением, наконец, увидеть чужие страны, о которых всякий начинающий службу дипломат мечтает как о главной цели своей карьеры.
Продолжение следует
