Продолжение воспоминаний Аполлинария Петровича Бутенева
Весною 1802 года, едва пятнадцати лет от роду, я слишком рано покончил мою детскую и отроческую жизнь и вступил в юношеский возраст, переехав для того из Москвы в Петербург. По счастью я скоро привык к новому моему положению, благодаря семейству высокого моего покровителя, которое отнеслось ко мне с трогательной и почти родственной заботливостью; между нами образовались связи признательности и взаимной дружбы, которые существуют до сей поры.
Фельдмаршал, светлейший князь Николай Иванович Салтыков, под кровом которого я начал мою петербургскую жизнь, служил с отличием в Семилетнюю войну против Фридриха Великого, а Екатериной назначаем был на важнейшие военные и придворные должности.
Он заведовал малым двором, т. е. двором великого князя Павла Петровича, которого потом сопровождал во время путешествия его по Европе. Затем он был главным наставником великого князя Александра Павловича до его женитьбы.
Он почти один из сановников екатерининского царствования не утратил почета и влияния при Павле. Его августейший воспитанник (Александр I) почтил его княжеским титулом и выразил ему свое уважение и доверие, поставив его во главу всего внутреннего управления империей, во время долгого своего отбытия из России, в течение европейских войн с 1812 по 1815 год.
У старого фельдмаршала было три сына. Один из них, уже занимая важную должность в министерстве иностранных дел, вызвался определить меня на службу в это ведомство, к чему я и готовился под его присмотром, читая то, что мне было нужно по его указаниям (князь Александр Николаевич, женатый на графине Головкиной).
Тут в первый раз познакомился я со старыми книгами Пуффендорфа, с дипломатическим сборником Ламберти (Гийом), с протоколами Вестфальского конгресса и с другими подобного рода сочинениями. Они мне тогда показались очень сухи, да и впоследствии, признаюсь, они не принесли мне той пользы, какую извлекал я из сочинений новейших, более приспособленных к ходу и свойству политических дел нашего времени, столь непохожего на времена прежние.
Второй сын князя Салтыкова (Сергей Николаевич) служил при дворе; но самый старший из них, князь Дмитрий (Николаевич, женатый на Анне Николаевне, урожденной Леонтьевой), не мог заниматься деятельной службой по нездоровью (он был слепорожденный), и жил в доме у отца с молодой своей семьей.
Прелесть и редкие достоинства супруги украшали эту образцовую семью. Граф Николай Иванович и жена его (Наталья Владимировна) с самого начала отнеслись ко мне с благорасположением, которое никогда не прерывалось, так что я сохранил к ним что-то вроде сыновней любви.
В высших сферах тогдашнего общества они представляли собой редкий пример семейственной добродетели, а по душе и образованию были людьми избранными. Жить с ними мне было очень приятно: фельдмаршал также благоволил ко мне и заставлял иногда читать себе вслух военные и политические сочинения.
Мне было так хорошо, что я не беспокоился отсрочками действительного моего поступления на службу. Эти отсрочки продолжались около двух лет, и вот по какому смешному и в то же время характеристическому обстоятельству, которое в то время возбуждало во мне чувство досады.
Когда я приехал в Петербург, новый мой покровитель дал мне рекомендательное письмо к князю Куракину (Александр Борисович), тогдашнему вице-канцлеру, который номинально начальствовал в департаменте иностранных дел (политическими делами заведовал граф Кочубей (Виктор Павлович)).
Вооруженный письмом князя Салтыкова, явился я на аудиенцию к вице-канцлеру. Он принял меня с вежливостью настоящего царедворца, сделал мне несколько пустых вопросов о моем воспитании, едва выслушал мои ответы и, направляясь к другим лицам, которые его ждали, сказал мне, чтоб я наведывался к нему в назначенные для представления дни, пока кончены будут околичности и предварительные справки, необходимые для поступлении моего на службу.
По тогдашней моей неопытности я только дивился столь быстрому исполнению моих желаний. Когда я рассказал старому фельдмаршалу, как лестно был я принят князем Куракиным, он тоже выразил уверенность в успехе. Вполне обнадеженный, я начал довольно часто ходить на представления к вице-канцлеру, жившему тогда в Чернышевском доме, у Синего моста (При Павле, во время эмиграции, Чернышевский дом был отведен принцу Конде, на время его пребывания в Петербурге), причем соблюдая правила тогдашнего этикета, т. е. являлся в губернском дворянском мундире и напудренный.
С восшествием на престол Александра пудра стала выходить из моды, и я, увлекшись примером некоторых моих молодых знакомых, которые слыли за щеголей, позволил себе однажды явиться к князю Куракину, хотя и в мундире, но без пудры. Князь Куракин был царедворец старого завета, строго державшийся всех правил этикета; а может быть, что в этот день он был не в духе. Приблизившись ко мне, он обмерил меня гневным взглядом и, вместо обычной своей ласковости, стал долго и строго выговаривать мне о непростительном незнании приличий и о том, как я осмелился явиться без пудры.
В комнате было много представлявшихся, и речь вице-канцлера до того смутила меня, что я не пытался даже извиниться или сказать что-либо в свое оправдание. Вероятно даже, что мне бы и не позволили говорить. Я возвратился домой чрезвычайно смущенный и опасаясь последствий моего поступка.
Сын фельдмаршала (Александр Николаевич), бывший членом коллегии иностранных дел, посмеялся надо мной и ободрил меня, сказав, что неудовольствие князя Куракина скоро пройдет и что при первом удобном случае он употребит для того свое посредничество. Так и случилось: вице-канцлер, человек в сущности мягкий, отозвался, что он сделал мне строгое замечание для моей же будущей пользы, обещал положительно ускорить мое определение на службу и даже назначил время, когда я должен к нему явиться для формального о том оповещения.
Но мне и тут, была неудача, потому что вскоре князь Куракин был замещен канцлером графом Александром Воронцовым, а товарищем к нему назначен князь Адам Чарторыжский, бывший перед тем посланником при Сардинском короле.
Лишь чрез два года, в июле 1804 года, наконец, удалось мне поступить на службу в департамент иностранных дел, под начальство князя Чарторыжского, который находился тогда на вершине своего влияния и скоро сделался управляющим министерством иностранных дел. Старый канцлер граф Воронцов, удрученный летами и болезнями, уехал к себе в деревню в бессрочный отпуск.
Вместе с графом П. А. Строгановым и Н. Н. Новосильцевым, князь Чарторыжский играл большую роль в первые годы царствования Александра I, пользуясь его особенным доверием.
Долгое ожидание служебного места проходило для меня приятно и не без пользы. Я взялся составить каталог Салтыковской библиотеки. Книги в ней покупались еще с середины прошлого века, при Елизавете и потом при Екатерине. Их было от 4 до 5 тысяч, большей частью на французском языке, содержания исторического, по разным наукам и словесности (между прочим, многотомная Энциклопедия); попадались кое-какие немецкие и английские сочинения, русских книг в этой библиотеке, принадлежавшей одному из древнейших и славных русских домов едва набиралась какая-нибудь сотня: вот доказательство, до какой степени равнодушно относились у нас в эту пору к успехам своего народного просвещения.
Расскажу теперь о Петербурге, как я его застал в 1802 году. В этой нашей новой столице, всего более поразила меня широкая, глубоководная Нева с ее прекрасными гранитными набережными и множеством всякого рода судов и купеческих барок, нагруженных товарами. Ничего подобного я прежде не видывал, и первые дни просто не отходил от окон в доме старого фельдмаршала (на Дворцовой набережной, почти рядом с летним садом и неподалеку от Зимнего дворца).
Летний сад с его знаменитою решеткой, Зимний дворец и крепость на том берегу Невы были те же, как и теперь; но Адмиралтейство и большая верфь оставались еще в том виде как они были построены при Петре Великом, окруженные бастионами и широкими рвами, чрез которые были перекинуты подъемные мосты, в голландском, простом и не рассчитанном на изящество вкусе.
Теперешнее прекрасное здание Адмиралтейства возникло при Александра Павловиче, и от прежнего сохранилась только высокая, позолоченная игла. Исаакиевская площадь в то время прорезалась надвое небольшим каналом, который шел от Адмиралтейства и доходил довольно далеко до другого канала - Крюкова.
Подъемный мост соединял собой обе половины площади, из коих на одной возвышался славный памятник Петру Великому, а на другой находился храм св. Исаакия, не нынешний великолепный и недавно освященный, а тот, что при Екатерине выведен был наполовину из прекрасного сибирского мрамора, а при Павле кое-как безобразно достроен из кирпича.
Эта половина Исаакиевской площади была тогда не так обширна, как теперь. Она шла до Мойки и перекинутого чрез нее деревянного Синего моста; вместо нынешних величавых зданий министерства государственных имуществ, похожего на дворец Фарнезе в Риме, колоссального, но не совсем правильного дома военного министерства, прежде принадлежавшего князю Лобанову и прекрасного дворца великой княгини Марии Николаевны, площадь эту окаймляли с этой стороны низенькие и невзрачные домики.
Напротив Зимнего дворца был тогда один только большой дом Кушелева, где помещался немецкий театр, а наверху, в больших залах, давались концерты и общественные празднества.
Ряд небольших и с виду жалких домов шел от угла Миллионной улицы вдоль по Мойке до нынешнего Полицейского моста, и самый заметный из них, где жил канцлер граф Румянцев, а потом граф Каподистрия, принадлежа к министерству иностранных дел. Дома эти снесены при Александре Павловиче, и на месте их возникло громадное, полукруглое здание с великолепной аркой, которая увенчана победной колесницей, в память славных походов 1812-1815 годов.
Ближайшие к дворцу улицы были плохо вымощены и не везде снабжены тротуарами. Казанский собор на Невском был еще деревянный, времен императрицы Анны. По Невскому шел бульвар для пешеходов, с обеих сторон которого оставалось еще слишком места для езды, как "под Липами" в Берлине.
Деревья на этом бульваре росли плохо из-за продолжительности и суровости наших зим, что и заставило его уничтожить. Невский проспект последовательно украшался большими и прекрасными домами. При Николае расширен мост Казанский, а на Аничковом поставлены конные статуи барона Клодта, которые, по-моему, прекраснее всех древних и новых.
По средине Царицына луга некогда находился летний императорский дворец, разобранный при Екатерине II; там видны были обелиск фельдмаршалу Румянцеву и статуя Суворова, из которых первый был потом перенесен на площадь кадетского корпуса на Васильевском острову.
На площади между императорской библиотекой и аничковым дворцом находился небольшой деревянный театр. Большой театр в Коломне, построенный при Екатерине, несколько раз переделывался и распространялся, но все на том же месте.
Вообще сказать, наша новая столица теперь неузнаваема в сравнении с тем, какой она была в конце царствования Екатерины II-й: так она распространилась в нынешнем столетии, особенно в тридцатилетнее царствование Николая Павловича. Само народонаселение с тех пор слишком удвоилось: в 1802 году жителей было менее двухсот тысяч, а теперь их более полумиллиона (5 384 342 чел. (2021 г.)).
Я увлекся описанием внешнего вида Петербурга, каким я его видел во время празднования первого столетия его основания, т. е. 16 мая 1803 года. В этот день несметное множество празднично одетого народа наполняло собою аллеи летнего сада, возле которого я жил; на Царицыном углу стояли балаганы, качели, и еще что много другого. Вечером, Летний сад, главные здания на набережной, крепость и небольшой Голландский домик Петра Великого, где он жил в первое время по основании города, были великолепно иллюминованы.
На Неве флотилия из небольших судов императорской эскадры, разубранная флагами, была также ярко освещена, и на палубе одного из этих судов видна была маленькая Голландская барка, которая еще в Москве подала Петру Великому первую мысль завести большой военный флот. Происходил также церковный парад и был крестный ход из высших военных и гражданских властей вокруг памятника Петру Великому.
В этом торжестве приникали участие Государь и царская Фамилия. Я там не был, не имея возможности предварительно запастись местом и не отважившись тесниться в толпе народа, который стремился туда со всех сторон. Летом того же 1803 года я был обрадован приездом батюшки, который привез с собой из деревни двоих моих младших братьев для определения в первый кадетский корпус и маленькую сестру Надежду, которую удалось ему поместить в Смольный монастырь.
На исходе 1803 года приехали жить в Петербург Гончаровы. Мне было очень приятно очутиться снова в их кругу и часто видеться с любезным товарищем моего отрочества (Николай Афанасьевич Гончаров). Родители возили его в большое общество и сами вели жизнь на широкую ногу. Из угождения им, мой молодой приятель покинул первоначальное свое намерение вступить в военную службу и выбрал статскую: к тому же войны у нас в то время ни с кем не было.
Скоро он перешел в коллегию иностранных дел, так что мы сделались товарищами и по службе; но он прослужил недолго. Женившись очень рано и получив в управление большие имения, он стал жить в Москве и в деревнях, и вскоре заботы о воспитании многочисленного семейства заставили его совсем отказаться от общественной деятельности. Одна из дочерей его, красавица Наталья Николаевна, вышла замуж за великого нашего поэта Пушкина.
Жизнь моя текла мирно и однообразно. По временам исполнял я обязанность чтеца при старом фельдмаршале, готовился к службе под благосклонным руководством второго его сына, считался домашним человеком в семействе старшего его сына, был попечителем маленькой сестры моей и двух братьев, и домашними занятиями старался дополнить свое образование.
Старший сын (Дмитрий Николаевич) фельдмаршала был большой меломан и сам отлично играл на фортепьяно; ему аккомпанировали часто собиравшиеся у него артисты. Тут в особенности полюбил я инструментальную классическую музыку, и мне посчастливилось слышать величайших виртуозов того времени, Роде, Фильда, Бейло (Baillot), Ромберга и Тица, неподражаемого в квартетах Моцарта и Гайдна.
Общественные удовольствия в Петербурге, стесненные при Павле, оживились с воцарением его преемника (Александр I). Зимой русский, французский и немецкий театры ежедневно привлекали публику, в особенности второй из них. Процветали комическая опера и водевиль; между актерами господствовала пением и игрой славная г-жа Филис. В высокой комедии оставалось еще несколько дарований, г-жа Вальзиль, старик Офрен, Фрожер, Дюкроаси. В русской трагедии и драме были еще первоклассные актеры.
Их учитель, старик Дмитриевский, лишь изредка появлялся на сцене; но Яковлев, Шушерин, Плавильщиков играли прекрасно, а между актрисами в трагедиях отличалась Семенова (вскоре покинувшая сцену и сделавшаяся супругой князя Гагарина) и сестра ее (Нимфодора, позднее вышедшая за графа Мусина-Пушкина-Брюса). Г-жа Самойлова славилась пением в народной опере. Постоянной итальянской оперы тогда еще не было.
Частые маскарады чередовались с театральными представлениями. Сверх того случайно приезжали знаменитые артисты, привлекаемые молвой о русской щедрости, как например славные трагические актрисы, девицы Жорж и Бургоан (Bourgoing). Танцовщик Дюпор (Луи-Антуан) целую зиму привлекал к себе внимание и щедроты петербургской публики; из русских танцовщиц он составил балетную труппу, которая соперничала, с подобными труппами Италии и Парижа.
В течение поста ежедневно бывали духовные концерты, в которых отличались первоклассные виртуозы, аккомпанируемые превосходным придворным оркестром и великолепными хорами Императорской капеллы. Тут исполнялись также оратории великих мастеров: Генделя, Моцарта, Гайдна. Мне также довелось играть на скрипке в задних рядах, при исполнении оратории "Сотворение мира" Гайдна.
В летнее время высшее общество не разъезжалось, как теперь. Император Александр жил летом в Каменноостровском дворце, а общество селилось по соседним островам. Устраивались часто общественные гулянья. Семейство фельдмаршала Салтыкова на летнее время не покидало Петербург: оно перебиралось только на дачу, находившуюся близ устья Невы и Екатерингофа, близ Петергофских ворот.
Наша летняя жизнь мало походила на сельскую. Не имея лошадей, я ходил в город и назад пешком, и таким образом близко узнал улицы, площади и многочисленные каналы в отдаленных частях Петербурга. Лица остававшиеся в городе по необходимости отправлялись гулять на острова и на Черную речку, и эти прогулки совершались водой, обыкновенно в прекрасные, светлые петербургские ночи.
По Неве и ее протокам между островами скользило множество простых и богато разукрашенных лодок с гуляющими обоего пола. За богатой лодкой следовала другая, с музыкой или с певцами-лодочниками, которые оглашали воздух попеременно то отрывками из опер, то народными песнями. Подобные прогулки продолжались часто до восхождения солнца, которое в эту пору скрывается за горизонтом лишь на короткое время.
Местом для зимних городских прогулок в то время служили прекрасные гранитные набережные Невы, в особенности Дворцовая и Английская. Там, в светлые дни, между 12 и 3 часами, всегда можно было встретить лучшее общество. Государь почти ежедневно там прогуливался. Появлялись также императрицы, по большой части в каретах. Не раз встречал я на набережной молодых великих князей Николая и Михаила, гулявших пешком, в сопровождении наставников.
Всех реже показывался великий князь Константин Павлович, и я не помню, чтобы встречал его пешего, тогда как встретиться с Государем можно было рассчитывать ежедневно, и эта встреча всегда бывала приятна, благодаря его ласковому виду.
Иной раз он останавливался, милостиво обмениваясь несколькими словами с теми лицами, которые имели честь быть ему лично известны; в особенности был он рыцарски любезен с дамами, и вообще со всеми раскланивался приветливо. Иногда, гуляя, он заходил к знакомым, частным образом и невзначай.
Так, в один прекрасный зимний день, я сидел у фельдмаршала Салтыкова, который был немного не здоров и читал ему вслух; вдруг входит слуга с докладом, что Государь, гуляя но Дворцовой набережной, вошел в прихожую, спросил о здоровье своего семидесятилетнего бывшего наставника и всходит по лестнице.
Я быстро приподнялся, отдал Государю глубокий поклон и, уходя, видел, как он подошел к большим креслам, в которых сидел старый фельдмаршал и стоя разговаривал с ним, пока тот не пригласил его сесть такими словами: - Садись, батюшка. Слова эти, которые долетели до меня уже в другой комнате, были мне необычны по отношению к Государю; но такова была у нас в старину простота обращения.
Прогуливаясь по набережной, можно было обозреть лучшее тогдашнее общество, самые модные наряды прекрасного пола, великосветских львов, блестящих представителей военного сословия, важнейших государственных лиц, иностранных дипломатов, имена и физиономии которых я узнавал, когда мне случалось иметь товарищем прогулки какого-нибудь снисходительного и опытного чичероне.
Готовясь к моей службе, я в особенности следил за лицами, приемами и внешним обхождением иностранных дипломатов, которых в первые годы Александровского царствования до великих европейских войн (1805-1815) было много в Петербурге: позднее в дипломатическом корпусе наступили значительные недочеты.
Я нетерпеливо желал увидеть представителей Франции, тогда еще республики, но имевшей во главе своей человека (Наполеона), который наполнял целый мир славой своего имени, торжествовал над Европой и переделал ее, был завоевателем Египта, победителем при Маренго.
Тогдашний французский министр в Петербурге генерал Эдувиль, малоизвестный во французской армии, решительно ничем не отличался по своей внешности, так что никак нельзя было признать в нем одного из паладинов нового Карла Великого. В обществе более ценили секретаря посольства, Реневаля (Rayneval); сын его, человек превосходный, был, много лет спустя, моим сотоварищем в Риме.
Английским послом был старый, но бодрый моряк, адмирал Уоррен. К числу старожилов и наиболее уважаемых дипломатов принадлежали посол шведский граф Штединг и посланники неаполитанский герцог Серра ди Каприола, сардинский граф Жозеф Местр, датский граф Блом.
Мне припоминается еще старый генерал граф Люзи, бывший представителем Пруссии. Я не уверен, кто был тогда послом австрийским, граф Стадион (Иоганн Филипп) или граф Саурау; оба они последовательно занимали эту должность в Петербурге и оба потом достигли первых должностей в Австрии.
В июле 1804 года удалось мне, наконец, поступить на действительную службу. Я представлялся князю Адаму Чарторыжскому, который жил в небольшом деревенском доме на Черной речке по близости Каменноостровского дворца. Ему было тогда лет тридцать, он отличался очень красивой наружностью, но держал себя сдержанно, и выражение лица его было холодное, чтоб не сказать гордое.
Сказав мне несколько незначащих слов, он велел мне явиться к обер-секретарю Коллегии иностранных дел, Вестману (Илья Карлович). В Коллегии одна канцелярия была переводческая, другая вела переписку с консулами и с властями внутри государства, третья заведовала личным составом, четвертая счетоводством.
Собственно политические дела ведались исключительно в министерской канцелярии, которой управлял тогда Родофиникин, впоследствии директор азиатского Департамента, член Государственного Совета и самое доверенное лицо у графа Нессельроде. Главными сотрудниками Родофиникина в сочинении политических бумаг были статские советники Жерве, Шулепов и Убри.
Статские советники Юдин и Крейдеман заведовали - один русской перепиской, а другой шифрами. Князь Чарторыжский плохо знал по-русски, и при нем вошло в обычай переписываться с нашими посольствами в чужих краях исключительно на французском языке. До тех пор депеши наших посольств и наставления сочинялись по-русски.
При Екатерине и Павле дипломатические донесения посылались прямо на имя Государя, и ответы на них часто писались в виде императорских рескриптов, либо за подписью самого Государя, либо, по его именному указу, подписанные тем, кто управлял Коллегией иностранных дел.
По заведенному порядку я отправился к Вестману (отцу того Вестмана (Владимир Ильич), который управлял канцелярией министерства при графе Нессельроде и управляет ею теперь). Он велел мне принести присягу, и немедленно меня посадили переводческую канцелярию в распоряжение Поленова (недавно умершего одним из старейших чиновников министерства по административной части, в которой он всегда был силен).
Мой прямой начальник, Вестман, пользовался большой властью в кругу своей деятельности и большим уважением князя Чарторыжского. Он был довольно строг и, подавая собою примерь усердия к службе, требовал того же от подчиненных. С этих пор я не был больше хозяином своего утра: с 9 или 10-ти часов до 2-х или 3-х пополудни приходилось оставаться в канцелярии, которая тогда помещалась на Английской набережной, где ныне Военная Академия.
Тотчас же я познакомился с многочисленными моими товарищами, между которыми вспоминаю графа Бальмена (Александр Антонович, он перешел потом в военную службу и находился приставом при Наполеоне на острове Св. Елены), Бодиску (Александр Андреевич, умершего посланником в Соединенных Штатах), барона Аша, Древновского, молодого и любезного поляка, очень умного и привлекательного (он вскоре умер), Блудова (Дмитрия Николаевича), который был несколько лет старше меня и которого я знал еще в Москве: у нас был некоторое время общий наставник, француз Мартине.
Часто случалось, что нам нечего было писать и переводить, и мы проводили время в болтовне, так как идти домой до положенного часа не позволялось. Всего скучнее были очередные дежурства, когда приходилось оставаться в канцелярии целые сутки для приема конвертов из-за границы и изнутри государства, надписанных не прямо к министру, а в Коллегию иностранных дел.
Очередь доставалась по два или по три раза в месяц; из дому приносили обед, а также подушки и одеяло на ночь, и спали мы на тех же самых больших столах, за которыми работали днем. На вечер мы запасались также книгами для чтения.
Поступив на действительную службу, вскоре имел я весьма редкое в наших канцеляриях удовольствие: мне довелось прочитать целый ряд современных депеш и бумаг, относившихся преимущественно к событиям до и после разрыва наших дипломатических сношений с французским правительством.
В этих сношениях последовала больше чем остуда по причине отвратительного убийства герцога Энгиенского и потом, когда Бонапарт присвоил себе императорский титул, которого Александр Павлович не захотел признать и признал только через три года, в Тильзите.
Донесения графа Моркова (Аркадий Иванович), внезапно покинувшего Париж в силу повелений из Петербурга и донесения оставленного им в Париже нашего поверенного Убри (Петр Яковлевич) были первыми животрепещущими дипломатическими бумагами, которые чрезвычайно возбудили мое любопытство: до тех пор я знал про такого рода сношения лишь по старинным книгам Коха, Мартенса и др.
Мне даже было поручено переводить по-русски те из Парижских донесений, которые назначались для обнародования в русских газетах. Также поручали мне переводить на французский язык с печатных русских подлинников манифесты и политические декларации нашего двора в тех случаях, когда находили нужным, чтобы про них знали в Европе.
Мне пригодился издавна приобретенный навык выражаться и писать довольно правильно на французском языке. Тяжелее было справляться с немецкими переводами, а по-английски я выучился гораздо позже.
1805 год
Я продолжал жить в семействе фельдмаршала, проводя утренние часы на службе, а свободное время посвящал чтению книг и заботам о братьях и сестре, которых по праздникам я навещал в кадетском корпусе и Смольном монастыре. Иногда даже мне позволялось по воскресеньям и в свободное от ученья время брать к себе моих братьев, которые были почти одних лет с внуками фельдмаршала.
Воспитанниц Смольного не отпускали из заведения. Я постарался снискать расположения почтенной его начальницы, г-жи Адлерберг, а равно и начальника первого кадетского корпуса, старого генерала Клингера, известного в немецкой словесности своими сочинениями в прозе и стихах.
Канцелярские наши работы не могли ни занять, ни образовать молодых людей, желавших вступить на дипломатическое настоящее поприще. Они состояли в скучной переписке по тяжебным делам, денежным взысканиям, наследству иностранных подданных в России, и пр. По этим делам производилась переписка с иностранными посольствами и русскими присутственными местами.
О политике не было тут и речи. Лишь изредка, в тех немногих случаях, когда в политической канцелярии министра накопится много переписки, некоторые дела присылались к нам. Так, в начале 1805 года, мне поручили переводить громадные связки политических и торговых бумаг, которые должны были служить приложением к инструкции чрезвычайному послу, отправлявшемуся в Китай. Работа эта очень меня заняла, возбудив мое любопытство.
Летом 1805 года, взяв отпуск на несколько месяцев, я поехал со всем семейством фельдмаршала в Москву и получил приятную возможность повидать в Москве некоторых моих родных и съездить к батюшке в Тульскую деревню, ту самую, где слишком год назад скончалась моя чудесная мать. Мне досталось только скорбное утешение поклониться ее могиле.
Но я еще застал девяностолетнего слепого моего дедушку; он уже не вставал с постели, однако голова была еще очень свежая и расположение духа живое. Он меня расспрашивал о Петербурге, в котором служил 50 или 60 лет назад.
В бытность мою у батюшки, случилось мне, у одного богатого деревенского соседа, увидеть славного графа Орлова-Чесменского. Он сильно состарился, но показался мне очень еще свеж, огромного роста, в военном мундире Екатерининского времени, с Андреевской и Георгиевской лентами.
В таком убранстве приехал он на сельский обед. С ним прибыла многочисленная свита в прекрасных колясках; он же явился на простых дрожках, в одну лошадь, которой правил сам, имея возле себя единственную свою дочь, в то время лет двадцати от роду.
За обедом играл домашний оркестр, и когда подавали сладкое кушанье, граф Орлов попросил, чтобы призвали домашних девушек и заставили их пропеть. Зала огласилась любимыми народными песнями. Граф был очень доволен и, обратившись к дочери, сидевшей за обедом на почетном месте, приказал ей встать, пойти к певицам и петь с ними вместе. Молодая графиня очень охотно исполнила приказание, попела и опять села на свое место.
Позднею осенью мы возвратились в Петербург. В столице было довольно грустно и пусто: Государь находился при войсках в Германии. Вести оттуда приходили горестные. В течение нескольких дней не знали, где находится наша армия и что сталось с Государем, который подвергался личной опасности. Ничто так не свидетельствует о народной любви к Александру Павловичу, как восторженный прием ему, когда он возвратился в столицу после несчастного похода и большого проигранного сражения (Аустерлиц).
Я помню, вечером, в первых числах декабря, все вдруг оживилось в городе: Государь здрав и невредим возвратился к себе во дворец. По всему городу, немедленно и без всякого приказа, зажглись огни, и народные толпы наводнили собой улицы.
1806 год
Аустерлицкая неудача, роковая для Австрии, не могла поколебать русского могущества, ни даже омрачить славу нашего оружия. Войска наши везде дрались храбро, а князь Багратион, командуя передовыми полками кутузовской армии, одержал даже блистательные успехи над корпусом маршала Мортье. У нас недоставало лишь искусных военачальников для борьбы с Наполеоном, который до тех пор не знал поражения.
Поэтому Александр Павлович не захотел вступать в переговоры с Наполеоном и не последовал примеру других держав, которые все, кроме Англии, признали за ним императорский титул. По возвращении Государя в Петербург, в Министерстве иностранных дел последовала важная перемена.
Князь Чарторыжский удалился от дел, и его место занял старый генерал Будберг (Андрей Яковлевич), бывший при Екатерине послом в Швеции (нынешний наш министр в Берлине есть внук его брата). Он оставался в этой должности около года. Я его видел издали, и мы, низшие чиновники, знали только нашего Вестмана (Илья Карлович). Зато, в зиму с 1805 на 1806 год, мне довелось на придворном публичном маскараде, увидать человека исторического, который приобрел известность еще со времен Фридриха Великого и слыл одним из лучших его учеников.
Это был старый герцог Брауншвейгский, фельдмаршал прусской службы, памятный своим манифестом и неудачами против французов в начале большой революции и в конце того же 1806 года плачевно довершивший свое долговременное поприще Иенским страшным поражением, которое сокрушило Прусскую монархию.
Он приезжал с важным политическим поручением от прусского короля к императору Александру и был принимаем с великим уважением при дворе и в обществе. Это был маленький старичок, лет семидесяти, но еще очень бодрый, с умным выражением лица, живой в обращении и приемах. Он оставался недолго и приезжал, вероятно, по случаю предстоявшего разрыва между Пруссией и Францией.
Лето 1806 года, во время краткого промежутка между Аустерлицким поражением Австрии и Иенским погромом Пруссии, памятно мне попыткой сближения между Россией и Францией. Почин шел от Наполеона, который, одолев Австрию, замышлял уже гибель Пруссии.
Вследствие негласных его предложений, в Париж для переговоров послан был Убри (Петр Яковлевич), в то время один из главных чиновников дипломатической канцелярии нашего министерства.
Он поспешил заключить мирный трактат, известный под именем трактата Убри. Осталось тайной, превысил ли он свои полномочия, или самые эти полномочия были выражены не вполне определительно; только император Александр отказался подтвердить этот трактат, о чем и было объявлено особым манифестом, который сообщен всем европейским государствам.
Когда Убри уезжал в Париж, ему завидовали многие наши молодые дипломаты; кончилось тем, что ему было велено ехать секретарем посольства в Берлин, т. е. вместо повышения, его понизили в службе. Впрочем, немилость была показана только для виду и продолжалась недолго. Этот почтенный и опытный государственный человек занимал потом важные должности в Италии, Испании и Германии, некоторое время даже заведовал Министерством иностранных дел и кончил долгую жизнь старейшим из наших дипломатов во Франкфурте на Майне.
Неудавшиеся переговоры с Францией доставили нашей канцелярии много работы; вместо тяжебных дел и денежных взысканий у нас появились ноты и депеши, что было манною в пустыне для меня, зарождавшегося дипломата. Не успев сблизиться с нами, Наполеон тотчас объявил войну Пруссии, и как пред тем мы воевали в пользу Австрии, так теперь император Александр решился оказать великодушную помощь Пруссии.
Англия опять участвовала в этой второй коалиции против завоевательного честолюбия Наполеона, но только деньгами, а не оружием. Разгромив прусские войска, 14 октября 1806 г. под Иеной, Наполеон овладел всеми крепостями Пруссии и ее столицей, так что с ноября месяца королю и его семейству с остатками двора не было другого убежища, как в маленьком Мемеле, поблизости русской границы. Французские войска двинулись в прусскую Польшу и заняли Варшаву (тогда принадлежавшую пруссакам).
Наступлению их могла положить преграду только русская армия, сперва под начальством старого фельдмаршала Каменского (Михаил Федотович), а потом ганноверца Беннингсена (Леонтий Леонтьевич, получившего известность в русской службе еще при Екатерине), которому удалось в нескольких сражениях, между прочим, при Пултуске, сдержать напор неприятельских сил.
Наполеон принужден был расположиться на зимние квартиры, и в исходе января месяца, когда он вздумал возобновить военные действия, произошла битва при Прейсиш-Эйлау, столь кровопролитная и упорная, что обе стороны считали ее выигранной.
Французы двинулись назад, Наполеон расположил свою главную квартиру поближе к Варшаве, и военные действия повсюду были приостановлены до весны. B зимнюю войну, кроме князя Багратиона и Милорадовича, отличились молодые, до тех пор неизвестные генералы: Барклай-де Толли, Витгенштейн, Паскевич, граф Воронцов (Михаил Семенович), Каменский (Николай Михайлович), казацкий атаман Платов и другие.
1807 год
Вскоре после сражения при Прейсиш-Эйлау 27 января (8 февраля) 1807 года, император Александр уехал в главную квартиру Беннигсена, в Бартенштейн, чтобы благодарить войска за их стойкость и подвиги и ободрить их своим присутствием. Туда же отправился министр иностранных дел с некоторыми чиновниками дипломатической канцелярии; товарищ же его и мой непосредственный начальник А. Н. Салтыков, остался в Петербурге дли управления министерством в его отсутствие и для ведения переписки с нашими представителями и консулами за границей.
Это обстоятельство было весьма благоприятно для моего политическая обучения, доставив мне случай принимать участие в работе и переписке министерской канцелярии, куда стекались все депеши и иностранные сообщения: мы разбирали их и важнейшие отправляли в главную квартиру для доклада Государю.
Его пребывание в армии продолжалось до возобновления в мае месяце военных действий, которые некоторое время, казалось, были для нас благоприятны, как вдруг последовала решительная битва 2 (14) июня при Фридланде. Наполеон командовал лично и принудил нашу армию отступить с великим уроном и близ Тильзита переправиться за Неман, составлявший тогда, как и теперь, нашу границу с Пруссией. Вслед за тем Наполеон предложил Александру знаменитое свидание на Неманском пароме, и заключен Тильзитский трактат.
О "фридландском деле" в Петербурге узнали почти в одно и то же время, как и о Тильзитском свидании и мире. Очень хорошо полню, что столица была опечалена не столько неудачей наших войск, как этим быстрым заключением мира, который считался унизительным для России, тем более, что трактат подписан был 27 июня, в самую годовщину славной победы, которою ровно 98 лет назад Петр Великий одержал при Полтаве.
Русское общественное мнение сделалось крайне враждебно к Наполеону. Еще когда он провозгласил себя императором, что случилось почти в одно время с провозглашением империи на острове Сен-Доминго, князь Александр Николаевич Голицын позволил себе выразиться в шутку в присутствии Александра Павловича, что императорское общество становится не совсем прилично (les emperenrs comnienceut a devenir de mauvaise compagnie). Уверяют, что Государь смеялся этому острословию своего любимца.
Как ни любили Александра Павловича, но он был встречен холодно в Петербурге по возвращении из Тильзита. Вскоре прибыл французский генерал Савари один из любимцев Наполеона, в качестве чрезвычайного и временного посла (В присылке этого Савари выразилась наглость Наполеона: Савари был участником в гибели герцога Энгиенского, из-за траура по которому, принятому при нашем дворе, начались неприязненные отношения между Наполеоном и Александром.
До сих пор неизвестна та депеша, которую Наполеон в 1804 году велел предъявить Александру и в которой он спрашивает что сделал бы наш Государь, если бы ему доложили, что в Петербург едут нанятые Англией злоумышленники на императора Павла. Такой дерзости Александр Павлович стерпеть не смог и, благодаря ему, против Франции появился союз держав, предполагавший возвратить французов под власть Бурбонов).
Щегольская военная молодежь, окружавшая генерала Савари и еще более блестящая, многочисленная свита, его преемника, герцога Коленкура не могли подкупить нашего высшего общества, несмотря на все его пристрастие к знатным иностранцам, и в особенности к французам. Их почти никуда не приглашали, и хотя двор оказывал им всякого рода внимание, но знатные дома большею частью оставались для них долгое время недоступны.
Осенью 1807 года, вскоре по возвращении Государя в Петербург, назначен министром иностранных дел граф Николай Петрович Румянцев. Граф Салтыков оставаясь, некоторое время его товарищем, почти не принимал участия в делах, будучи с ним в холодных отношениях. Мне же пришлось снова ограничить мои служебные занятия скучной перепиской в переводческой канцелярии.
1808 год
Зима с 1807 на 1808 год в Петербурге была гораздо оживленнее, нежели та, которая ей предшествовала. По заключению с Францией Тильзитского мира, Государь возвратился в столицу, как и его многочисленная блестящая императорская гвардия, принимавшая участие в недавних сражениях. Не показывался только генерал-аншеф Беннигсен, более всех отличившийся при Пултуске и Эйлау.
После кончины императора Павла его больше не видели в Петербурге, также и как графа Палена и князя Зубова: все трое имели на то одинаковые причины. Но кроме, возвращения военных людей, которые тогда как и потом составляли большинство в наших придворных и городских собраниях, аристократический кружок значительно пополнился и особенно оживился вследствие возвращения дипломатического корпуса всех стран, который во время войны поубавился.
Во главе дипломатов, сияя славой своего повелителя, стоял герцог Коленкур, посол Наполеона. Окружавшая его свита из людей военных и гражданских всех затмевала великолепием обстановки. Сам Коленкур господствовал в дипломатическом корпусе своим политическим влиянием. Он жил в особом прекрасном доме на Дворцовой набережной, почти рядом с театром Эрмитажа.
Этот дом был, тотчас после Тильзитского мира, куплен в казну для французского посольства у князя Волконского, во взаимство Наполеону, который предоставил русскому посольству в Париже отель Телюсон.
Такой обмен любезностей продолжался до 1840 года, когда обе стороны согласились прекратить его; дом французского посольства, по приказанию Николая Павловича, причислен к Зимнему дворцу. Он называется теперь запасным дворцом. Император Александр оказывал Коленкуру особенное предпочтение; двор следовал его примеру.
Но (как я уже заметил прежде) далеко не так относилось к нему высшее наше общество, и лишь постепенно ухаживая за публикой и давая великолепные праздники и пышные обеды, удалось ему добиться лучшего приема. Государь явно и громко высказывал свое личное расположение к нему и к Франции вообще, и только это сдерживало в границах выражения неприязненных чувств, которыми одушевлена была тогда Россия.
Сам я еще мало вращался в обществе и не настолько созрел умственно, чтобы подметить такое настроение; но люди, постоянно посещавшие высший круг, передавали мне свои наблюдения. И эти наблюдения запечатлелись в моем уме как довольно любопытное свидетельство, до какой степени независимости доходило у нас в то время общественное мнение.
Замечательно, что в таком самодержавном государстве как наше, при государе столь любимом как был Александр Павлович, несмотря на вкоренившееся в высших классах предпочтение к иностранцам, политические обстоятельства того времени произвели в обществе глухой, но все же внятный ропот противоречия открыто выражаемым симпатиям двора.
Это общее настроение заметил я и в моем непосредственном начальнике графе А. Н. Салтыкове: он разделял чувства большинства, между тем как министр (Румянцев), у которого он был товарищем, поклонялся Наполеону и его политике. Эта политика восстановила нашу дружбу с Францией и вместе с тем поставила нас в необходимость вести в одно и тоже время две войны, одну с Англией, другую со Швецией, несмотря на то, что у нас еще с прошлого года была на руках война с Турцией, возникшая из необходимости удержать за собой покровительство над Молдавией и Baлaxией, состоявших под охраной России.
В то время как сухопутные войска, под начальством старого генерала Михельсона (Ивана Ивановича) некогда прославившегося своими успехами против Пугачева, овладели Яссами и Бухарестом, адмирал Сенявин (Дмитрий Николаевич) с русским флотом победоносно действовал в Архипелаге и в июне 1807 года одержал морскую победу, которой навел трепет на Константинополь, так как дело происходило у входа в Дарданеллы, близ острова Тенедоса.
Но эта победа не имела последствий, из-за того же Тильзитского мира, из-за которого наши военные действия против турок были приостановлены. Позднее мне случилось лично узнать славного адмирала Сенявина, у дяди моего Спафарьева, которому он был другом и товарищем по службе. Наш посланник Италинский, накануне того дня, когда, по турецкому обыкновению, его хотели посадить в Семибашенный замок, успел выбраться из Босфора и отплыл на Мальту, а оттуда в Россию.
По поводу этих трех войн, которые велись одновременно, в обществе ходил рассказ, будто граф Румянцев, на одном собрании во дворце, жаловался, что у него на руках разом три войны, и что кто-то из его политических противников, кажется адмирал Чичагов, будто возразил ему словами жены Сганареля в комедии Мольера: "Если они так тяжелы для вас, отчего вы их не сложите на землю?" (qu'il n'avait qu'a les mettre a terre).
Турецкая война происходила далеко и покамест без особенных успехов, война с Англией сначала велась только на бумаге; но военные действия против Швеции, по близости к Петербургу, не могли не занимать собой общественного внимания. В зиму с 1807 на 1808 год они (военные действия) начались вторжением в шведскую Финляндию; наши войска под начальством старика Кнорринга (Карл Федорович), немедленно и почти без сопротивления заняли ее.
В публике были скорее недовольны этой войной, приписывая ее французскому влиянию, а также и потому, что это внезапное нападение на Швецию огорчало всеми уважаемую и любимую императрицу Елизавету Алексеевну, которая была очень привязана к своей сестре, шведской королеве (здесь Фредерика Баденская) и которая в то время и без того была опечалена кончиной малолетней своей дочери великой княжны Марии.
Какое-то время говорили, что в Париж намереваются отправить послом моего непосредственного начальника графа Салтыкова, и таким образом мне предстояла бы возможность несколькими годами ранее деятельно вступить на дипломатическое поприще за границей; но это намерение не состоялось, и в Париж был отправлен граф Петр Александрович Толстой.
С ним поехал, советником посольства, граф Нессельроде (Карл Васильевич), которому потом суждено было заведовать русским министерством иностранных дел в течение слишком 40 лет, пример, кажется единственный в жизни политических людей. Ему было тогда около 30 лет от роду. При графе Толстом и при его преемнике князе Куракине он, собственно говоря, был главным деятелем посольства. Своими дарованиями и благоразумной сдержанностью уже тогда подготовил он себе то высокое положение, которое занял в последствии.
Осенью 1808 года граф Румянцев уехал в Эрфурт, где происходило знаменитое свидание, и оттуда в Париж для переговоров о заключении мира с Англией, которые едва успели открыться, как были прерваны. При дворе Наполеона граф оставил по себе память изяществом приемов и отменного вежливостью в обращении и отзывах. В Тюльери говорили, что он напоминал собою версальских придворных.
В его отсутствие, продолжавшиеся месяцев 7 или 8, граф Салтыков правил его должность, и мне опять посчастливилось работать в министерской канцелярии и познакомиться с любопытнейшими политическими делами. В Финляндии война шла с переменным успехом; но, не смотря на храброе сопротивление шведских войск, превосходство наших сил должно было одержать верх, и к концу 1808 года почти вся эта страна была нами завоевана.
1809 год
В первых числах января были в Петербурге король и королева прусские. С ними приезжал брат короля, принц Вильгельм, отличившийся потом во время войны 1813-1815 годов. Это был блестящий молодой человек, изящный в обращении, с живым выражением лица с прекрасными черными усиками и который вовсе не походил на короля своего брата, белокурого, важного и задумчивого. Этот молодой принц тогда только что возвратился из Франции, куда его посылали с каким-то поручением к Наполеону.
На мой взгляд, он казался скорее парижанином, нежели немцем. В присутствии прусской королевской четы произошло обручение, а потом бракосочетание любимой сестры Государя, Екатерины Павловны с двоюродным ее братом (по матерям) герцогом Георгием Ольденбурским. Она была прекрасна лицом (хотя слегка напоминала собою императора Павла), изящна в обращении, умна, даровита и отменно образована.
Весна и лето 1809 года были ознаменованы нашими успехами в Финляндии и взятием Свеаборга или Северного Гибралтара, который сдался генералу Сухтелену. В Турции военные действия шли вяло, а война с Англией состояла лишь в том, что английский флот, появившийся в Балтийском море, мирно плавал вдоль берегов Эстляндии и Финляндии, лишь изредка имея незначительные дела с нашей Кронштадтской эскадрой, не производя нападений на берега наши, которые были беззащитны от Кронштадта до Ревеля и даже не помогая шведской флотилии, действовавшей против нас со стороны Финляндии.
Англичане довольствовались тем, что заперли наш военный Ревельский порт, куда укрылись главнейшие наши корабли, будучи не в состоянии бороться с чрезмерным превосходством английского флота, которым командовал адмирал Сомарец (Джеймс, Saumarez).
В течение этого же 1809 года, кроме трех войн на оконечностях государства, мы должны были помогать Наполеону в его войне с Австрией. Еще весной оттуда нарочно приезжал князь Шварценберг хлопотать если не о содействии, то, по крайней мере, о невмешательстве России. Славный своим происхождением, благородством характера и блестящим умением вести беседу, он был отлично принят Государем и двором и встретил в обществе самое радушное гостеприимство, чем именно хотели уколоть Коленкура.
Александр Павлович, из высших соображений, считал необходимым сохранять добрые отношения к Наполеону: 30-ти тысячный корпус, под начальством князя Сергея Федоровича Голицына, занял Галицию, но не имел случая драться с австрийцами. Только русские войска, вместе с французскими и польскими, почти без бою взяли Варшаву, которая была захвачена австрийцами в самом начале войны.
Любопытно, что нашей дивизией, которая тогда заняла Варшаву, командовал князь Суворов (Аркадий Александрович), сын славного покорителя Польши, а во главе польского отряда был племянник короля Станислава, князь Иосиф Понятовский.
Тогдашние наши войны не возбуждали народного сочувствия ни в столице, ни внутри государства, кроме разве войны против турок, этих извечных наших неприятелей. О войне с англичанами мало кто и думал, в чем я имел случай удостовериться, в кратковременную мою поездку в Ревель к родным, летом 1809 года.
С берега виден был английский флот, и это не мешало Ревелю веселиться по случаю Ивановской ярмарки, на которую съехалось местное дворянство. Ярмарка сопровождалась танцевальными собраниями и спектаклями, в полной беззаботности. Это было нечто вроде негласного перемирия.
Правда, английские моряки не выходили на берег, но посылали в окрестности за водой и свежими припасами и передавали начальникам наших береговых укреплений английские и немецкие газеты с известиями о том, что происходило в Австрии.
В начале зимы, пользуясь досугом, который давала мне моя служба, я еще раз на короткое время съездил в Москву вместе с Гончаровым, мать которого тяжко заболела умственным расстройством и которую надобно было бережно отвезти в Москву (Она была родом Новосильцева. Старики помнят, как она доживала век в сломанном недавно домике, на самой середине Тверского бульвара. А. С. Пушкин мог знать мать своего тестя).
Перед тем, граф Румянцев, в вознаграждение за Фридрихсгамский мир (завершивший войну со Швецией, итогом которой было вхождение Финляндии в состав Российской империи на правах автономного княжества), был сделан государственным канцлером; а, товарищ его (здесь Н. И. Салтыков) вскоре потом решился совсем оставить службу в министерстве иностранных дел.
Продолжение следует