Председателя увезли в районную больницу. Анна сидела рядышком и держала его за руку. Колесников ехал впереди на верном «козлике», указывая дорогу, чтобы «скорая», не дай бог, не вляпалась в приключение в виде очередной лужи – ледостава еще не было. Вместе с ним отправились Степан и Маша. Романов так и не успел поменять лампочку в фаре, и Колесников психовал – не любил недоделки и поломки.
Фельдшер сделал Романову укол.
- Давление зашкаливает. Еще и контузия «подмогла». Не бережете себя, Николай Алексеевич. Надо бы вам в больничке деньков десять полежать.
-Жить… буду? – спросил его председатель.
- Да ты всех нас переживешь! – улыбнулся доктор.
Колесников нервничал не только из-за поломок, ведь ему предстояло на время болезни Николая взять в руки бразды правления колхозом. Как отнесутся мужики к смене руководства? Ведь Романов – бессменный рулевой, и никто с ним не спорил. А тут? Начались ремонтные работы в РМЦ, и Колесников в этом деле ни бельмеса не понимает.
Надо бы с утра к главному механику идти и переговорить с ним. Пусть вводит в курс. Это штука сложная – не яблони сажать… Да и потом как быть – казавшийся бессмертным Романов дал слабину. Уработался, надорвался. Как, если пришлют какого-нибудь придурка, в жизни кроме ложки и … ничего не державшего? Развалит все к чертям собачьим, сволочь! Колесников хмыкнул: еще вилами по воде все писано, еще Колька живой, а он уже его сменщика по власти истово ненавидит.
Козлик прыгал по ухабам так, что старые рессоры грозили лопнуть от натуги. Маленькую Машу кидало из стороны в сторону, а Степа пару раз изнутри боднул головой крышу уазика. Но он лишь смущенно потер ушибленное место и улыбнулся застенчиво. Маша ответила ему ласковой улыбкой. Ей почему-то было спокойно и легко. Такие страсти вокруг, Люська дома одна осталась, у Николая Алексеевича со здоровьем плохо, тетя Аня – сама не своя… А Маше хорошо. Наверное, потому, Степа рядом.
Он взял ее ладошку в свою руку. На тонком запястье билась как крохотная птичка в силке, синяя жилка. Степан, забыв про то, что отец может увидеть, не утерпел и поцеловал Машину ладонь. Ничего не надо, лишь бы она была рядом.
***
Мне, Коля, ничего не надо. Лишь бы ты поскорее выздоровел, - сказала Анна Николаю.
«Скорую» трясло, и она ждала, когда же машина выскочит, в конце концов, на шоссе. Ведь растрясет мужика-то. И Анне было ужасно жалко Романова. В сердце клокотало все, не хватало дыхания. Она не могла даже думать спокойно о дочери. При каждой мысли о Люсе, к горлу поднималась гадкая волна: понять дочку было можно, а простить как?
Николай смотрел на нее глазами, полными страдания. Он вдруг слабо, не по-мужски сжал ее пальцы, мол, все хорошо, не дрейфь, Нюрка. Анне не хотелось сейчас оправдываться и извиняться перед Романовым. Зачем? Он и так все понимает. Не стоить бередить раны хорошему человеку. Сейчас, главное, добраться бы ему до палаты и лечь в постель. Там он под контролем. Анна готова была сутками у его койки сидеть, следить, не дать ему уйти раньше срока. Почему-то стало страшно за себя, за других жителей колхоза, словно Романов – последний человек, неравнодушный к ним всем: простым и не очень, трудолюбивым, и «так себе», красивым и некрасивым. Будто бы председатель – единственный надежный столп, будто бы на нем не только жизнь Анны, но и многих других держится. И жизнь – Люси – тоже.
Но, Господи, что творится с девкой? Куда ее занесло? Отродясь такого не было: Люська любила командовать, но никогда не вела себя так. Сказать взрослому, уважаемому всеми человеку, герою войны - такое паскудство…
Где Анна ее упустила? И ведь это еще цветочки… Видать, дочь пошла в своего дедушку Ваню. Тот тоже взгальный был, и все его боялись, трепетали перед ним, как осинки. Сказал тятя – нет – значит – нет. Обухом не перешибешь.
Да и черт с ним, с этим замужеством, не жили «богато» - нечего и начинать. Но уважение нужно ведь иметь? Дрянь какая! Правильно люди говорят: дитя воспитывать надо, пока она поперек лавки лежит.
А как воспитывать? Кровиночка, ласточка, крохотка любимая… В чем ее вина? Каково ей сейчас – родная мать дочерь избила и с чужим мужиком укатила. Сиди, Люся, думай что хошь! Матери некогда…
Анна пригорюнилась и заплакала, стараясь отворачиваться, чтобы Николай не увидел ее слез.
***
А в деревне остались две женщины. Одна – еще совсем молодая, другая - совсем еще не старая. И обеим было горько и тоскливо, правда, по разным причинам. Но кому от этого легче?
Ольга выкурила уже несколько сигарет подряд – лучше не становилось. Она налила себе в бокал сладкого вина, с юга привезенного, впитавшего в себя все краски лета и жар смелого солнца, запах и вкус рубинового винограда. Специально берегла к празднику. Думала, усядутся вместе и выпьют. И, может, поговорят с Сергеем. Есть, о чем поговорить. Причина разговора давно висела в воздухе как пелена табачного дыма: словно накурил кто, а проветрить дом не соизволил.
Не получилось. Эта маленькая девушка вихрем ворвалась в их дом, и опять все полетело в тартар.
Ольга выпила вино маленькими глоточками, наслаждаясь сладостью и терпкостью южной неги и зноя. Воспоминания окутали, согревая. Там ей было так хорошо, там она любила. Все остальное – не важно. Она уже и не помнила лица Георгия, лишь тепло поцелуев и огонь его тела.
Все, что за чертой – казалось сном. Тяжелым, тягучим, больным сном. Бесконечным сном. Тут, за чертой – всегда холодно, всегда сумеречно, всегда – снег. Господи, как надоел этот снег. Полгода ждешь, когда он растает, а оставшиеся полгода с содроганием в сердце готовишься к его приходу. Невыносимо… Холодно. Тошно. Муж давно не видит ее перед собой, увлеченный дурацкой работой. А сын… А сын не хочет видеть. И он прав, его мать – предательница. Он еще так молод, ее мальчик. Он совсем не знает жизни. Он не знает, что это такое – разбитые мечты. Он не знает, что такое – бабий век.
Разве она хотела этого: резиновые сапоги вместо модельных туфелек, скотный двор вместо просторной городской улицы. Колхозная столовка с макаронами на тарелке со сколом вместо уютного ресторанчика на приморской улице, где сочное чанахи в обливном горшочке исходит ароматами трав и специй… Разве нравится ей отражение потухших глаз в зеркале вместо сияющих, озорных, с чертовщинкой? И волосы, легкие пушистые, разбросанные морским ветром вместо прилизанного (где тут гриву распускать) пучка…
Сын не хотел видеть ее, и она не пыталась оправдаться. Она ждала, когда Степан, убитый поступком матери, все расскажет отцу. Она ждала и готовилась: может, хоть что-то в ее жизни сдвинется с мертвой точки. Наверное, ей станет плохо, наверное, ей придется тяжко без мужней заботы и мужниных денег. Но она будет дышать полной грудью, как дышала там, за чертой, в объятиях Георгия.
Но Степан улыбнулся ей вчера. Улыбнулся и дал понять, что никуда Ольга не денется. Здесь ее место, среди грязи, мрака, холода и суровых, мало улыбающихся людей. И не за себя Ольге теперь нужно переживать, а за сына. И так будет всегда, до скончания пресловутого Ольгиного «бабьего века»
И она начала переживать. Кто эта девушка в простом пальтишке? Откуда она? И почему Степан прямо потянулся к ней, посветлев лицом. Отец, как обычно, ничего вокруг себя не видит, а Ольга сразу подметила смену настроения сына, который весь день бродил сам не свой, мрачный, угрюмый, пасмурный, как ноябрьский вечер. Что-то у него творилось в такой закрытой нынче от матери жизни, и Ольга хотела с ним поговорить, успокоить своего дорогого мальчишку.
Все пройдет, и это – тоже. Нужно только потерпеть. А, вон как вышло… Значит, и Степану придется остаться здесь. С этой девицей. Судя по одежде с казенной меткой (Ольга сразу рассмотрела предательское клеймо на ветхой подкладке пальто), сынок влюбился в существо без роду и племени. Красивый, удачливый парень, и это убогое существо… Вероятно, Ольге на роду написано – мучиться и страдать.
***
Люся так и застыла на стуле. Мать, услышав новость о том, что Николаю Алексеевичу сделалось плохо, вскочила, накинув на себя телогрейку, и вылетела вон, забыв поплотнее затворить за собой дверь. И в щель теперь просачивался льдистый, говорящий о скорой зиме, холодок. Но Люся не чувствовала сквозняка – ее жгла совесть. И злость.
Вот так выглядит настоящее унижение, и от этого чувства не хочется жить. В Люсиной голове постоянно, словно испорченная пластинка крутила одну и ту же мелодию, звучали слова: чокнутая, ненормальная, падаль, пошла прочь. Чокнутая, ненормальная падаль, пошла прочь! Пошла прочь, чокнутая и ненормальная падаль. Слова трансформировались в осмысленные предложения и били, били в самое темечко! Били больно, еще больнее, чем материнская оплеуха.
За что? За что ее оттолкнул Степан? За любовь? За что ударила мама – за правду? И председатель – за что? Кто он такой? Царь и Бог? А, может, Люся, просто хотела уберечь Машу, оборонить маму от злобы и жестокости и обана. Ведь мужчины – обманщики. Все до одного! Разве это не так? Разве она, Люся, не права?
- Христа распяли за добро, - говаривала когда-то бабка Груня.
- Как это, распяли за добро? За добро говорят: спасибо! – не понимала ее маленькая Люся.
- Вырастешь – узнаешь. А покуда не выросла, так запомни – бросай добро в воду. Не жди благодарности от людей. Жди обид и гонений!
- А зачем тогда и нужно это добро!
- На том свете нас за все Господь спросит.
- Бога нет, баба! – возмущалась Люся и убегала на улицу.
Значит, так оно и вышло. За все добро обижают Люсю злые люди…
Но вторая половина Люсиной души встрепенулась и змеей зашипела:
- Какое добро, падаль? Какое добро, чокнутая? Ты же вор! Ты же у Маши нагло парня уводишь? Ах ты… падаль… Ты же председателю, пожилому человеку на дверь указала! Пас-с-с-с-куда! Ах, т-ы-ы-ы…
- Брысь! Это моя жизнь, моя мать, моя подружка, мой Степка! Мои! И никто не смеет к ним приближаться! Никто! Я за них отвечаю! – Люсина первая половина топнула ногой.
- Эх, т-ы-ы-ы…
Люсе было страшно. Кто вор? Она? Вот ее дом, вот ее еда – живите, ешьте, не жалко. Грейтесь у печи – ради Бога! Но только самое сокровенное, чистое, святое – не трожьте. Это, как яблоня с золотыми яблочками, как Жар-птица – ее любовь к маме и к Степке! Всего-то и было у Люси – мама и Степка. Так ведь нет – тянут и тянут руки загребущие, зыркают глазами завидущими на то, что дорого Люсе больше всего на свете! Ведь это чудовищно несправедливо!
Вот она любит Степана. Любит однобоко, как умеет. Мучается. А появилась Маша – и нет Степы. Лишь отвращение на его лице. Что Люсе досталось – вкус крови, больше ничего. Маша страдала всю жизнь, понятно. Маша имеет право. А она, Люся, почему не имеет таких прав? Кто это сказал?
Вот мама. И она, оказывается, имеет право. Зачем тогда всю жизнь твердила Люсе, как им хорошо вдвоем, и никто им не нужен? Шла бы замуж за председателя, когда Люся еще маленькая была. Называла бы Люся председателя сейчас папой. Не считали бы Люся с мамой копейки, не ютились бы в избушке бабы Груни. Обман. Всюду обман. Видимо, ждал Романов, пока Люся вырастет и уйдет из дома навсегда. Чтобы не маячить перед глазами. Чтобы не мешать счастью. Уф, как гадко… Никто не спросил у Люси – а ей каково? Никому это не интересно…
Никто, никто не понимает Люсю. Наверное, вся деревня пальцем показывает на Люсин дом: смотрите, здесь такая падаль живет! Наверное, ее в психушку надо сдать на опыты! Никто не любит Люсю…
Люся сжалась в комочек и зарыдала громко, отчаянно, жалобно! Она никак не могла остановиться, и не слышала, как стучали в дверь, и как, в конце концов, она распахнулась со всей дури. В дверном проеме стоял запыхавшийся Вася.
- Уф, жива, здорова. Где все?
Автор: Анна Лебедева