Николай Степанович Акимов слыл в деревне умным мужиком. Умным, да хитрым. Все под себя и для себя. Если на государство он работал с прохладцей, не геройствуя почем зря (хотя и в хвосте тоже не тащился), то на семью впахивал – будь здоров.
Некоторые селяне за глаза обзывали Акимова «недобитком», и совершенно справедливо. Мало их, кулаков, давили, давили, так ведь нет – вылезают откуда-то из недр земли, выползают, как черви перед дождем: сначала скромненько оглянутся вокруг, освоятся, смотришь, а у них уже и домок-пятистенок поставлен, а там – забор. И не какой-нибудь штакетник, грозящий обвалиться через тройку лет, как не смоли опорные бревна, а каменный или вообще – кирпичный – на века. И откуда деньжищи такие, непонятно.
И все-то у недобитков основательное, надежное, красивое. Огород, так соток на сорок. Сад, так вообще на гектар. И лошадка в хозяйстве, и коровки, и овечки, и гуси, и всякой живности полный хлев. И пруд на участке собственноручно выкопанный, и колодец, и банька – пять на пять. И сидит «недобиток» в собственной «беседке», попивает бражку и горя не знает!
За что его любить? Что, другие хуже? Вроде, одинаково лямку тянут, а почему-то у Акимова и лужок посочнее для коров прихвачен, и участок под картошку без лишних каменьев, с пуховой земелькой, и тракторист пахать-боронить к Акимову в первую очередь сворачивает. Хотя у Акимова для этого лошадь в личном пользовании имеется. Да куда там! Лошадь сытая, жопастая, ленивая. Окучивать гряды не лошадиное дело – хозяин для души ее при себе держит, да за сеном зимой на саночках гоняет. Живоглот, одним словом!
Ну, Васька знал, в чем причина благополучия отца и матери. А секрет прост – подъем в четыре утра. Встал, морду умыл, простокваши попил, и – вперед, да с песней. До семи утра работы много можно переделать: хлев вычистить, дрова в избу для матери перекидать, воды натаскать в чан, да и в баню. Там у бати печка специально на заказ сварена. Котел на двести литров – на всю семью хватит. Снег во дворе раскидать. Это зимой. Пока в школе учился.
А летом: как пошел, пошел, пошел – конца и края работе не видать. Летом – сенокос, осенью – уборка картофеля на продажу. У бати еще и подряд взят: капуста, свекла, морковь: семена колхозные – пот батин, материнский и Васькин. Лет десять назад еще и с табаком спину гнули. Но потом колхоз от табака отказался – невыгодно его в области выращивать – света и тепла маловато.
В семь утра, когда другие еще только глаза продирают, Акимовы уже обедают! Мать вынимала из печи сковороду селянки: зажаренных до хруста окуней, политых сметаной со взбитым яйцом, сковороду «картофницы», где мятая картошка, покрытая хрустящей корочкой еще скворчала по краям. А мама еще и масла сливочного туда бухнет – красота! Чай краснеет в литровых кружках, и САМ забеливает его молоком из крынки. И блинцы с подслащеной сметаной – ешь – не хочу!
Мужики наворачивают за обе щеки. На обед уходит целый час – не торопятся, заправляются основательно, с чувством и расстановкой. Сметают все, что хозяйкой предложено. До полдника далеко, часов восемь. Раньше мама и близко к печи не подойдет – своих дел навалом.
Учеба у Васьки, уроки, внеклассные занятия, гулянка с парнями или разборка какая – если к четырем не успел – ходи голодный, сам виноват. Вся семья у мамы к дисциплине приучена. Работяг ведерный чугун щей дожидается, каша пшеная под прижаркой, топленого молока горшок под румяной корочкой, картошка с мясом, коричневатая, пропеченая на совесть, и чай, и сливки, и простокваша, и сальце розовое, и капустка хрустящая! Вот как ели в семье Акимовых – каждый – за троих. Но и работали – каждый – за четверых! Потому и достаток был, и лад, и покой.
Васька с малых лет рос оболтусом и драчуном, но к годам четырнадцати выправился в рослого, плечистого парнягу. Курить начал. Но батя на дурную привычку смотрел сквозь пальцы – да пусть себе смолит. Главное, чтобы десять соток за утро выкосил. Пусть гуляет с пацанвой, но чтобы за день три куба дров переколол и в дровянике поленницу сложил. Потому зимой у Акимовых голова не болит, чем здоровенную печь топить – с лета у Василия дровяник от дров разбух – знает свое дело Акимов.
- Ты, сыночек, девушку себе еще не завел? – украдкой, лисой подкатывала к Ваське мать, здоровая, рослая, как вековая сосна, в три обхвата, Акимова Дарья.
Васька морщился, отнекивался, допивал чай и старался убечь. Но от такой не убежишь.
- Ты не торопись пока. И на городских вертихвосток не смотри. Они у нас не приживутся, - вздыхала Дарья.
- Ой, мама, началось в колхозе утро! – ершился Васька, - ну, давай, сватай мне кого-нибудь быстрее, да я побежал!
- А вот девочка хорошая такая. Черненька, из твоего класса, Нюркина дочка, как тебе?
- Ну, мама! Надоела! Она же – безотцовщина! Ты сама говорила! – смеялся и злился одновременно Васька.
- Ну и что? Ну и что? Зато девочка какая ладная. Вчерась смотрю, она воду несла, так любо дорого глядеть – полные ведра волокет! Не крякнет! А еще, - мать понизила голос, - бабы говорят, что Нюрка, матуха ейна, с председателем играет… Глядишь, и породнятся. Вот и невеста с приданым!
- Все, мама, отстань, - капризным тоном, как маленький, канючил Вася, и смывался на улицу.
Смываться-то он смывался, но с матерью был абсолютно согласен. Такая жена ему и нужна. И все бы у них получилось. Ведь Василий любил ее на самом деле. А еще он умел ждать, терпеть и догонять. Куда Люся денется с подводной лодки? Пускай пока пасется на воле – Василий подождет!
То, что Люся серьезно запала на Степана, Вася понял сразу. Он не очень и расстроился, подумаешь, Степка Люсю в упор не видел. Поэтому разборок с мордобитием другу не устраивал. Если сам дурак, то причем здесь Степка. Да и какой из него муж? Мотылек! Будет порхать с цветка на цветок, влюбляясь во всех и каждую «раз и навсегда». Хоть и хороший, по сути, мужик, правда, немного малахольный.
И вот влюбился в Машу Степан и потерялся, забороздил «океаны космических пространств». Ну и ладушки. Пускай радуется. А вот за Люськой надо приглядеть – как бы не натворила чего. Отчаянная.
Весть о том, что Романова увезли в районную больницу, облетела все село со скоростью ракеты. Василий, услыхав, что вместе с Колесниковым в Тихвин рванули и Степан, и Маша его, и тетка Нюрка, неторопливо оделся, причесался и отправился прямиком к дому тетки Нюры. Наверняка, болезнь Романова – Люськиных рук дело. Видать, прознала она про любовные шашни Степана, разозлилась, как черт. А председатель под горячую руку попал! Иначе с матерью полетела бы в город.
Под ногами Васи еще пока совсем не скрипел ноябрьский снежок, не чета январскому. Это даже и сравнивать нельзя. Это как, это как… Люська с Машкой – любовью Степана волшебной. Справились. Ага. Бросили девку одну, и горя им всем мало. А она сейчас возьмет, и в колодец сиганет. Придурки!
Так и есть – сидела Люся на стуле и ревела белугой. Увидела Васю – вспыхнула, глазищами сверкнула, чисто – ведьма.
- Чего тебе? – рявкнула.
- Да ничего! – рявкнул и Вася в ответ, - у дома скорая, крик, гам на всю улицу стоит! Что мне думать? Может, здесь ты поубивала всех нафиг! – он немного соврал и приукрасил события, происходившие недавно. Но результат того стоил.
- Никто тут не шумел, никого я не убивала, просто Николаю Алексеевичу плохо стало, - испуганно пролепетала Люся.
- Ну и хорошо. А сама чего ревешь? – Василий присел напротив Люси, и стул, мамин хрупкий венский стул застонал под весом тяжелого тела Василия.
- Я не реву.
- Ну так и вытри сопли.
- Ну и иди отсюда! – выпалила Люся.
- Куда я пойду? Мне велено тебя сторожить! – Васька опять врал.
- Кто повелел? – ах, как надеялась Люся на то, чтобы сторожить ее велел Степан.
- Кто повелел, тот и повелел. Умойся иди, распустила слюни! – приказал Вася.
Потом, когда Люся умылась, Акимов придумал занятие.
- Хозяйка, называется! Посуда не мыта, со стола не убрано! Понятно теперь, почему Николаю Алексеевичу плохо сделалось. Глянул на хату, ахнул, - Васька вытаращил глаза, показывая, как председатель «глянул», - и чуть не умер от страха, - Васька картинно осел на пол и сложил на груди руки.
Люся вдруг расхохоталась.
- Неправда!
- Че, неправда, так и было! – смеялся в ответ Акимов.
И они вместе принялись за уборку. И так у них слаженно пошла работа, что, взглянув на сковороду мяса, Люся, деловито сокрушаясь, сообщила:
- С этими жениханьями совсем про тушенку забыли!
- А что, председатель тебе замуж предлагал? – дурачился Васька.
- Мне не предлагал. Маму звал.
- А ты мамку не пустила?
Люся вдруг помрачнела.
- Я, Вася таких дров тут наломала…
И все-все, без утайки рассказала ему. И как любила Степку, а он ее – нет. И как он оттолкнул ее сегодня, а она его за губу укусила. И как нахамила пожилому человеку, и как получила от матери затрещину, а от председателя – прозвище хуже всякой затрещины, и какая она несчастная, и что ее никто не любит.
Васька внимательно слушал и жалел дурную Люську. Она снова разревелась, уткнувшись ему под мышку, как кутенок. А Вася жалел ее и гладил легонько по черным, густым волосам.
- Не плачь. С чего ты взяла, что никто тебя не любит?
- Так, и никто, - всхлипывала Люся.
- Ну и … с ними. Я-то тебя люблю.
Люся отпрянула даже.
- Как это?
- Так это. Люблю. И все! – Вася медленно приблизился к мокрому лицу девушки и легонько, едва губами ее губ коснувшись, поцеловал эти тугие, яркие губы.
- Сладко. Варенье ела? – спросил он оторопевшую, обалдевшую, потрясенную до мозга костей Люсю.
- Водку пила, - прошептала она.
- А мне нальешь?
Люся достала из буфета початую бутылку и рюмку.
- И себе возьми.
Люся подчинилась.
Вася налил до краев рюмки. Они выпили, не чокаясь, и Люся, задохнувшись, замахала руками, как машут руками все кокетки на свете.
- Отлегло от сердца? – спросил он.
- Отлегло, - все так же, шепотом, ответила она.
Василий поднялся, надел шапку.
- Ну, я пошел.
Но Люся, удивленная, смущенная Люся, вдруг схватила его за руку.
- Оставайся!
Он снова присел на стул. Пытливо взглянул в Люсины черные глаза.
- Жалеть не будешь?
- Не буду, - в ее голове шумело, голова кружилась, а под сердцем играл мятный холодок, как играл он в Люсином детстве, когда она раскачивалась на «гигантских шагах». Люся решительно тряхнула головой, и выдохнула, как пловец перед прыжком.
«А, может, она навсегда забудет проклятого Степана»
Люся обняла Василия, и он провел жесткой ладонью по ее щеке. И снова – щекотка в груди, и голова куда-то «побежала»…
***
Люся думала, что утром им обоим будет ужасно стыдно. Она и глаза боялась открывать, и ненавидела себя за страшный, ужасный поступок.
«Как Верка! Господи, да я ведь …» - промелькнула в ее голове.
Но Васька, проснувшись, чмокнул Люсю в нос, схватил ее в охапку и стащил с постели. Началась веселая, шумная возня. С Васей было весело и легко. Они снова обнимались и целовались, и Люся с ужасом для себя открыла: никаких мыслей о Степане. Вообще – никаких! Значит она, и в правду, та самая нехорошая женщина, что бросается под всех, под первого встречного!
Она сообщила об этом Василию трагическим тоном, и тот, вдруг щелкнул ее по носу и приказал умываться, приводить себя в порядок, потому что они «будут варить тушенку». Люся так и сделала. А потом Васька умело разделывал остатки свиной туши и гонял Люсю за солью. И за лавровым листом, и за перцем. И они снова целовались, и им было хорошо. Просто здорово!
А мама ничегошеньки не знает. И не узнает никогда! Не надо ей знать, что вытворяла этой ночью ее дочка. Люся «лечилась». Может быть, теперь ей будет легче смотреть на Машу, на Степана, на Николая Алексеевича. Господи, стыд какой… Как ей все это пережить?
Автор: Анна Лебедева