«Я всегда с интересом слежу за борьбой с литературными и кинематографическими жанрами. Помню, как отвергали мелодраму, издевались над мюзиклом, высмеивали абсурдную комедию, ниспровергали вестерн, проклинали гангстерские фильмы.
Шло время, и иногда громко и со слезами, иногда тихо и без эмоций, но жанры один за другим реабилитировали, и выяснялось, что мелодрама — это очень неплохо, а мюзикл — даже хорошо, и абсурдная комедия, если ее не чрезмерно много, способствует исправлению нравов. Да и в вестерне есть своя пластическая красота, и даже — скажем шепотом — морально он не столь уж ущербен, скорее наоборот.
В гангстерских лентах отыскались социальные мотивы, круто замешанные на драматических конфликтах западного бытия, так что и здесь отвергать все скопом стало неудобно.
Правда, с одним жанром до сих пор не разобрались. Имею в виду «фильм ужасов» — любимое дитя борцов с кинематографической заразой на идеологическом фронте. Его и ногами пинают, и слова при оценке подбирают особые: «пресловутый», «отвратительный», «порождение разложенного сознания» — еще из самых легких, и в карикатурах изображают: гадкий скелет, а на черепе надпись: «Фильм ужасов».
Все бы ничего, если б не одна весьма забавная вещь: подобные картины уже давно и небезуспешно снимают и у нас. «Кащей Бессмертный», «Илья Муромец», «Вий» — самые что ни на есть «фильмы ужасов».
Говорю на будущее критикам и исследователям: по принятой во всем мире киноведческой терминологии «фильм ужасов» — это не обязательно страшная, патологическая, мистическая картина, хотя в зависимости от позиции автора она может быть патологической и мистической, а лента с чудовищами — сказочными, фольклорными, литературными.
Вампир Дракула из Трансильвании, американская обезьяна Кинг-Конг, наша отечественная Баба Яга — традиционные, родственные друг другу персонажи из драм и комедий «ужасов». Я с нетерпением жду, например, экранизации «Страшной мести» Николая Васильевича Гоголя. Гениально придуманный первоисточник в сочетании с талантливой режиссурой может родить произведение, которое даст сто очков вперед любому «фильму ужасов».
Я это к тому говорю, что пришло время разобраться с терминами, откинуть привычные стереотипы и без предубеждения взглянуть на мировое киноискусство во всей его противоречивости. Но по возможности спокойно.
Хотел бы обратиться к предмету, который в нашей критике мало обсуждался, а если и обсуждался, то стыдливо или с оттенком явного осуждения. Понимаю, что будут возражения, готов к ним, но хотелось бы не окрика, не насмешки. Нуждаюсь в профессиональной дискуссии.
Речь пойдет о праве наших зрителей смотреть эротические фильмы.
Пока чрезмерно? Тогда о его праве смотреть эротические эпизоды, имеющие в картинах сюжетный и смысловой характер (эротизм, используемый исключительно с целью поднятия коммерческого потенциала картины, и порнографию мы обсуждать не будем: недопустимость их на наших экранах, думаю, сомнения не вызывает).
В одном из телемостов между СССР и США на вопрос американки: «Есть ли у вас реклама секса?» — тут же последовал ответ из Ленинграда: «Секса у нас нет». Отвечавшую стали поправлять: дескать, не секса нет, а его рекламы, пропаганды и т.д.
Между тем женщина сказала правду: секса у нас действительно почти нет. То есть биологически он, конечно, есть, иначе бы наша страна вымерла. Но в качестве предмета открытого обсуждения, научного анализа, социологического опроса или художественного исследования он почти отсутствует.
Не буду анализировать причины сложившегося положения. Скажу лишь о том, к чему это привело в кино.
Привело к тому, что под аккомпанемент громогласных заверений в том, что нашему народу подобное ни к чему, резко возрос интерес зрителей, особенно молодых, к эротическим проблемам. Неудовлетворенное любопытство к интимной сфере человеческой жизни, естественно, породило желание увидеть хоть что-то, узнать хоть что-то а поскольку это «хоть что-то» либо вообще не давалось, либо отпускалось в мизерных дозах, многие зрители вычленяли эту дозу из образной системы фильма и воспринимали только ее. То, что должно рассматриваться как часть единого целого, воспринималось как самоценная величина. Так мы получили немалый пласт людей, ходящих в кинотеатр в поисках вожделения и умудряющихся получить его там, где даже намека нет на что-либо подобное.
Что же касается думающего зрителя, то ему постоянно внушалось, что наша национальная традиция исключает возможность всякого рода откровенности.
Боюсь, что здесь больше от лукавства, чем от правды. Как это исключает, когда есть «Заветные сказки», собранные А.И. Афанасьевым, которые у нас до сих пор стесняются издать в полном виде, когда даже в академических изданиях с пропусками печатают некоторые стихотворения А.С. Пушкина, когда делают купюры в письмах А.П. Чехова, то ли из чувства целомудрия, то ли боясь разрушить образ великого писателя, созданный в значительной степени с оглядкой на мораль гувернанток.
Верно, что кино прежде всего визуальное искусство и что зрительный образ не адекватен литературному, но в этом случае необходимо не прятаться стыдливо за занавеску и ограничиваться намеками, а подыскивать кинематографический эквивалент слову того же уровня и той же нравственной высоты.
Этого делать, к сожалению, не умеют. Отдельные эротические эпизоды, появившиеся в наших фильмах последнего времени, как правило, вызывают лишь улыбку: срежиссированные дрожащими руками, сыгранные на пределе актерской зажатости, испуганно прерывающиеся, не успев начаться, они ни в коей мере не решают задачи: как аттракцион наивны и не нужны, а в качестве проблемных просто не годятся.
Следует отказаться еще от одного стереотипа: будто бы крупнейшие мастера зарубежного кино интересуются эротизмом лишь как средством привлечения в кинотеатры зрителей, которые иначе бы не стали смотреть предложенную им скуку.
Говорить так — значит утверждать приблизительно следующее: Боккаччо и Чосер, Рабле и Свифт, Вольтер и Мопассан описывали в своих бессмертных книгах веселые или грустные «безобразия» только для того, чтобы удовлетворить похоть читательской массы.
Неужели Феллини и Бергман, Рене и Фасбиндер, Пазолини и Висконти — не буду дальше перечислять, иначе список окажется слишком длинным, — для которых эротизм есть великая радость (в «Декамероне» Пазолини) и мрачное бесчувствие (в «Молчании» Бергмана), способ сложной игры с окружающим миром (в «Казанове» Феллини) и жестокий миф, уходящий корнями в историческое прошлое (в «Гибели богов» Висконти), — исследовали его, имея в виду лишь переростков, громко сопящих в тишине кинозалов?
Глупо и недостойно так думать, когда речь идет о крупнейших мастерах кино, заслуживших, чтобы их картины показывали у нас, во-первых, чаще, а во-вторых, без изъятий, подобных тем, которые были сделаны в «Конформисте» Бертолуччи. Честное слово, лучше бы картину вообще не выпускать, чем устраивать над ней такую вивисекцию.
Я понимаю все сложности, когда от общих рассуждений нужно будет переходить к делу. У нас много зрителей, не готовых к спокойному, как следует нормальному человеку, восприятию эротических эпизодов.
Я понимаю чувства матерей, тревожащихся за нравственность своих детей, хотя предполагаю, что в первую очередь нравственности учит жизнь, а уж затем искусство. Я знаю, что возможны неожиданные и даже печальные эксцессы. Но я также понимаю, что фигура умолчания, глубокая вера в то, что проблемы секса второстепенны и не требуют внимания. ни к чему хорошему привести не могут. По мне, один из признаков цивилизованного общества состоит в том, что его члены на любом уровне, в том числе на уровне искусства, обсуждают любые вопросы, включая считающиеся «неприличными»...
Приблизительно такую статью я мог бы написать десять или пять лет назад, хотя ее вряд ли бы опубликовали. Но в последние годы произошло два важнейших события, заставивших по-новому взглянуть на поставленную проблему.
Прежде всего в повседневную жизнь людей на Западе и Востоке вторглось видео. Эффект запретного плода, вполне естественно, привел к тому, что значительную часть кассет, демонстрируемых на подпольных просмотрах, составляют не классические произведения мирового кино, не забавные комедии и леденящие кровь приключенческие ленты, а такая разнузданная порнография, что просто оторопь берет. Маленькие фирмы Италии, ФРГ, Швеции, специализирующиеся на порнографии — игровой и мультипликационной, получили у нас достаточное число клиентов, познающих искусство любви через грубые и безнравственные экранные ухмылки.
Можно бороться с этим — и борются — с помощью милиции и суда, однако «запретный плод» начеку: порнография просто уходит в еще более глубокое подполье и продолжает свое грязное дело.
Мы вряд ли чего-либо добьемся, если будем противопоставлять ей бесполый кинематограф и стерильную «чистоту» отношений, сконструированную в тиши студийных кабинетов. И нас может ждать успех, если, призвав на помощь традиции искусства, отбросив трусость и лицемерие, мы предложим зрителям высокий эротизм, который потому и является высоким, что опирается на нравственность.
Второе важнейшее событие — это СПИД, перепугавший миллионы людей и заставивший по-иному посмотреть на то, что казалось привычным и навеки установленным.
Я могу себе представить, сколько людей поморщилось, услышав в передаче о СПИДе с экрана телевизора слово «презерватив». Но тут уж ничего не поделаешь: болезнь важнее, чем чьи-то слабые уши. И вообще из-за СПИДа мы стали откровеннее, пусть даже вынужденно.
В нашем искусстве, исследующем проблему семьи, сексуальный момент либо вообще не присутствует, либо отодвинут на задний план по сравнению с воспитанием детей и духовной совместимостью. В реальной же жизни, как говорят социологические исследо-вания, именно сексуальная неудовлетворенность служит причиной огромного числа разводов.
При чем здесь СПИД? А при том, что он заставил человечество вернуться к проблеме, редко обсуждавшейся и, казалось многим, навеки похороненной философией «сексуальной революции»: проблеме моногамии, единственного партнера до конца жизни — главной на сегодняшний день гарантии от опасности заражения.
Искусство не может ограничиться теперь строгим покачиванием головой и невнятными рекомендациями.
Многовариантность любви, основанная на смене партнеров, должна смениться, как того требует жизнь, многовариантностью постоянного партнерства. Кино должно давать уроки — не столько по технике брака, хотя и этим было бы неплохо заняться мастерам научно-популярного кино, сколько по одухотворению секса. Слова «удовольствия супружеской жизни» должны быть лишены иронического привкуса, им должен быть возвращен первоначальный смысл. Именно удовольствия. Именно супружеской жизни.
Я голосую за право нашего зрителя видеть на экране красоту не только души, но и человеческого тела. С термина «эротизм» должен быть снят наконец покров двусмысленной тайны.
Еще раз скажу, что понимаю все связанные с этим трудности. Но начинать надо» (Дмитриев В. Поговорим об эротике // Советский экран. 1987. 23: 20-21)
