Из "воспоминаний" офицера лейб-гвардии Преображенского полка Александра Александровича Берса "о походе в Турцию 1877-78 гг".
Цепь, под прикрытием порохового дыма, пододвигалась незаметно для неприятеля вперед; но положение всех сомкнутых частей, двигавшихся за нами без выстрела, было скверное. Укрыться от пуль было некуда: мы шли по гладкому полю, покрытому снегом и служили неприятелю прекрасной мишенью в виде черных пятен на белом фоне.
Я все время не упускал из виду 6-ой роты, находившейся передо мной, и делал наступление перебежками. С большим трудом, при помощи прапорщика Сергея Арсеньевича Обухова, мы стянули под огнем людей и продолжали перебежки; но люди сейчас же снова растянули фронт; всякий по своему применялся к местности, как ему было удобней.
Держать людей под сильным огнем, в сомкнутом строе оказалось прямо невозможным, люди раздавались вширь инстинктивно.
Для пули, летящей более чем на версту, расстояние между первой и второй линией в какие-нибудь 200 или 300 шагов не представляет большой разницы, так что уставное правило, требующее во 2-ой линии сомкнутый строй, оказалось на деле неприменимым и даже опасным.
Неприятель посылал массу свинца видимо только туда, где он замечал какую-нибудь сомкнутую часть. В этом деле страдали даже З-й и 4-ый батальоны, которые находились в резерве в сомкнутом строе. Во время боя были такие моменты, в которые неприятель направлял всю силу своего огня не по наступающим в первой линии, а по резервам, благодаря только тому, что он видел вдали сомкнутые части.
Моя рота не могла добежать до лесочка сразу; на таком сравнительно небольшом расстоянии ей пришлось три раза ложиться в снег, чтоб только отвлечь от себя внимание неприятеля. Последний, потеряв из виду цель, которую представляла моя рота, направлял огонь на другую сомкнутую часть и принимался ее расстреливать; тогда я живо подымал роту, и мы опять делали перебежку.
Через несколько минут рота снова удостаивалась внимания неприятеля: пуля снова залетали к нам и заставили мою роту опять уткнуться в снег. Наконец мы добежали до леса. Вместе с нами под самый сильный огонь попал и принц Александр Петрович Ольденбургский, лично ведший наши батальоны вперед.
В этот день под ним была лошадь, которой не нравились гранаты; но его высочество под самым сильным огнем живо привел ее в порядок и продолжал с нами наступать.
Несмотря на скверное наше положение во время перебежек, веселое расположение духа не оставляло солдат; слышались солдатские шутки и прибаутки: так например перед самым лицом одного молодого солдатика, лежавшего возле меня, полоснула по снегу пуля и он довольно громко, а главное уж очень наивно ахнул; его сосед сейчас же подшутил над ним и сказал: - Что братец, не любишь; другие начали над ним смеяться; несколько минут спустя, этот солдатик был ранен в плечо.
Вообще я заметил, что во время дела, когда было не до шуток, всегда находились в роте шутники, которые всех смешили. Мне кажется, что некоторые делали это отчасти в возбужденном состоянии, чтоб хоть немного отвлечь от себя страх; но другие были просто хвастунишки-ухари, которые даже под пулями не могли удержаться, чтоб не похвастать своим пренебрежением к смерти.
Над каждой шуткой, сказанной во время дела даже самой плохой, люди смеялись всегда очень дружно. Я убежден, что эти шутки действовали освежительно на тяжелое психическое состояние человека, находившегося под пулями, именно тем, что вносили в его взвинченную психику свежие мысли.
Трудно себе вообразить положение хуже того, которое мы тогда испытывали: чистое снежное поле, негде укрыться, неприятель стреляет в нас, как в мишень, а откуда летят в нас пули, мы не знаем, почему и не можем ему отвечать.
Всякая стрельба, даже не по неприятелю, а просто в воздух, облегчила бы нам переход через эту поляну: во-первых, пороховой дым скрыл бы нас от неприятеля, а во-вторых, во время пальбы, наше незавидное положение, в котором мы очутились, не было бы столь очевидным для нас.
Во время этой перебежки, у меня в роте оказалось двое убитых и семь человек раненых; все они остались позади на поляне. Ни одного из них мне не пришлось видеть, и я узнал об этом лишь тогда, когда мы вбежали в лесок. Мне было ужасно жарко, я был насквозь мокрый от беготни, а главное от возни с ротой.
Спустившись в низину, заваленную снегом, я сейчас же провалился в рыхлый снег по самый пояс. При помощи людей, бывших при мне, я вылез из него и мне сделалось еще жарче. С усилием переводя дыхание, пришлось на минутку присесть около громадного дерева, и в продолжение самого короткого времени в это дерево ударились две неприятельские пули, но оно было так толсто, что могло нас всех прикрыть.
Мой жалонер Петухов и не думал о закрытии, стоял в стороне и преспокойно грыз сухарь. Я не мог не позавидовать покою этого простого человека, но в то же время приказал ему встать за дерево.
… Все наше хорошее настроение, вызванное в нас и положением дел и возрождающейся весной, отравлялось теми сценами, которые нам пришлось увидеть во время наших переходов до Адрианополя.
По мере того как мы подвигались вперед в до-Балканской Болгарии, все турецкие жители до-Балканских деревень бежали за Балканы, забрав в пароволовьи каруццы свои семейства и весь свой домашний скарб; они устроились биваками на южных склонах Балкан. Но после нашего зимнего, неожиданного для них перехода через Балканы, все эти беженцы бросились от страху уже далее по большой дороге, ведущей на Филиппополь.
К ним присоединились обозы за-балканских турок из города Софии, из Софийского округа и из всех многочисленных деревень, лежащих по дороге на Филиппополь; все это было объято паникой. До Филиппополя обозы дошли благополучно; но уже далее начались бедствия.
Судя по брошенным турками вещам, которые нам приходилось видеть по дороге, можно было заключить, что первоначально турки забирали в каруццы все свое достояние, но где-нибудь по дороге ломалась каруцца или падал от истощения вол; тогда им приходилось делать уже более строгую разборку и они бросали ненужные вещи.
По дороге валялись поломанные каруццы, а возле них были разбросаны веретена, тёплые драные одеяла, подушки, много всякого цветного тряпья, от которого еще издали пестрела дорога; тут же валялись Кораны и пр. Мимо тех мест, где ночевал их обоз, нельзя было пройти без того, чтоб не заткнуть от вони нос и не отплюнуться сто раз.
Все турецкие биваки вообще отличаются особенной вонью, но на этих ночлежных пунктах, кроме того, еще носилась миазмы от разлагающихся трупов. Хотя мы всегда спешили проходить мимо этих ночлегов, но все-таки нельзя было не заметить следов тех драм, которые здесь разыгрывались.
Масса поломанных телег, частью тут же сожженных в кострах, валялись по всему биваку; изнеможенные и брошенные волы лежали без корму, без жвачки; а некоторые из них, которые еще кое-как могли передвигаться, бродили по биваку и глодали валяющаяся в грязи метелки из жесткой травы, которыми турки подметали у себя в доме полы.
Но самое ужасное было видеть трупы стариков, старух и больных детей, брошенных еще живыми, как лишний хлам и умерших от голода, холода, болезни, истощения. По положению трупов можно было заключить, что эти дети боролись со смертью; некоторые старики лежали мертвые на спине с застывшими открытыми глазами, прижав к груди Коран.
Старые турчанки с распущенными выкрашенными в ярко рыжий цвет волосами и ногтями, лежали в самых отчаянных положениях. Все это лежало в грязи, а некоторые дети вовсе с нею смешались; у некоторых лица были изъедены свежей оспой.
Трудно выразить, до чего это печальное зрелище действовало на мой дух; я старался побороть в себе тяжелое чувство, но при каждом новом ужасном явлении, меня опять начинало коробить. Наши лошади подозрительно фыркали при виде под ногами мёртвого тела и сами бережно его обходили.
Среди всех этих ужасов, я заметил одну сидевшую закутанную турчанку; подойдя к ней, я увидел, что возле нее лежит умирающий ее ребенок, бросить которого у нее не хватило сил. В другом месте лежал старик, по-видимому мертвый, но на самом деле еще хлопавший глазами в предсмертной агонии; он был покрыт хорошим, ярким, ковровым одеялом.
Я подошел к нему и увидел слабое движение век; а возле него уже сидел братушка и покуривал трубочку. Он произвел на меня впечатление хищника, стерегущего добычу, или ворона, сидящего около падали; для меня не было сомнения, что братушка метил на одеяло и с нетерпением ждал нашего ухода.
Живые дети были подобраны некоторыми полками; их отогревали в фургонах, нянчились с ними в продолжение всего похода; затем привезли их в Россию и воспитывали; девочек выдавали замуж и считали их свадьбу семейным полковым торжеством.
