А потом все разрушилось. То самое, теплое, доверчивое, без ненужной опеки, дружеское между Степаном и матерью рухнуло, как домик из кубиков.
Как обычно, Степа со своей веселой компанией гуляли по бульвару. Вскоре к ним присоединились и девчонки, такие же авантюристки и ветрогонки, как и ребята. Видимо, улизнули от навязчивой опеки родителей или теток-бабок-нянек. Симпатичные столичные штучки без стыда и совести. То, что надо на отдыхе: воздух тут такой, что ли? Степка заметил, что никто у моря не страдал предрассудками.
Кутили в кафе, потом, высыпав на улицу, прихватив несколько бутылок сладкого, тягучего как мед, вина для дам, отправились на морское побережье. Одна из девочек, Светланка, уже по-хозяйски вцепилась в Степку, как бы дав понять своим разбитным подружкам: не лезьте, этот мальчик – мой. Хотя «мальчик» года на три младше своей подружки. Но голова кружилась, сердце билось с такой удалой силой, что даже дыхание спирало. Нет, любовью тут и не пахло, Степка давно понял, что во время отпуска он, легко сходясь с новой знакомой, так же легко ее забывал. И в кого он такой бесчувственный?
Уже глубокой ночью, когда компания разделилась на парочки, Светланка увлекла Степана за собой. Она вела себя так, что он понял: одними поцелуями дело не закончится… И женится никто не заставит. Опытная девица. Нахалка. И Степана пробила легкая дрожь. Он шел как телок на привязи, слушая такие словечки, такие обещания… что дух захватывало.
- Побежали скорее, иначе я сейчас умру, милый! – она тащила его вверх по каменным ступеням, на площадку обозрения, - я обожаю заниматься там любовью!
Они вскарабкались на гладкую плиту, огороженную перилами. Перед ними простиралась вся земля, как на ладони. Светланка впилась в губы Степана жадным, смелым поцелуем, одновременно расстегивая на его груди рубашку…
- Подожди, Света, да подожди ты! – Степан отстранил от себя девушку, - мы не одни.
В ста метрах от них целовалась парочка. Они стояли в круге света, льющегося от фонаря. Время от времени их губы размыкались, они что-то говорили друг другу, смеялись. Светловолосая молодая женщина гладила своего своего мужчину по щекам, по плечам. А мужчина зарывался носом в ее пушистые волосы.
Что-то знакомое в женском профиле: манера держать голову прямо, смех, и этот легкомысленный, очень женственный сарафан… Мама…
- Степка, куда ты? – вскрикнула Светлана, - да что с тобой, дурачок?
Но Степан стремительно убегал вниз по ступеням и не оборачивался. Он ломал по дороге ветки акации и всхлипывал, как маленький. Он ненавидел мать, ненавидел себя за трусость. Почему он не подошел? Почему не врезал по морде этому козлу? Как она могла? Да как она посмела вообще? Мерзость какая, мерзость!
Остаток ночи Степан провел на берегу моря. Он лег на песок, борясь с тошнотой. Море, могучее существо, дышало, своей огромной грудью во сне. Морю было плевать на страдания какой-то там букашки по имени Степка. К горлу парня подступали рыдания.
Ну вот зачем? Что он, сопляк какой? Что это за истерика? Как будто мать его забыла в детском садике. Она – взрослый человек…
Она предательница. Вот в чем вся соль. И вовсе не в отце или сыне. Ей просто нравится таскаться с чужими мужиками! Она кидала Степке проклятые десятки, откупаясь от него!
«Ну ты ведь брал?» - вкрадчиво вползала в голову скользкая мысль. «Ты ведь брал, святоша!» И Степану становилось физически плохо. «Брал, брал! И тебе очень нравилась мама. Тебе нравилась такая мама.»
- Я не знал! – бил кулаком по песку Степка.
- Знал, знал! Все ты знал, все чувствовал! Просто запихнул свою глупую башку в песок, не желая ничего знать!
- Нет!
- Да. Да! Да!!! Тебе нравилась такая мама. Ведь она была по-настоящему счастлива! – внутренний, такой вкрадчивый, такой бесовской голос побеждал, подавлял Степкину гордость, Степкино достоинство. Подавлял, душил и глумился над Степкой.
Он, совершенно разбитый, вскоре уснул под дыхание могучего и равнодушного моря.
***
Всю дорогу ехали молча. Мать догадалась, в чем дело, но не пыталась ни спрашивать об этом, ни оправдываться… Наверное, это было правильным решением: каким-то внутренним женским чутьем Ольга понимала: не надо. Степка больше времени проводил не в купе, а в узеньком коридоре, где просто смотрел в окно. В купе он возвращался, когда уже темнело, и пора было ложиться спать.
Мать робко спрашивала, не хочет ли он есть. Степан отрицательно мотал головой. Ольга попробовала ему дать деньги:
- Сходи в вагон-ресторан, или на станции купи себе чего-нибудь.
Но у Степана темнели глаза, ходуном ходили скулы, а руки сжимались в кулаки. Он отворачивался. Ни копейки от матери не брал и перебивался кипятком. Напьется и опять становился на свое место у окна. В Ленинграде они молча пересели в другой поезд, хотя еще до курорта договаривались погулять по любимому городу Ольги, посетить Эрмитаж, Петропавловку, побродить по Невскому. Не сложилось. Поезд мчал их в родной город.
Бабушка встретила внука и дочь радостным воплем:
- А, милые мои! Как снег на голову! И без телеграммы!
Степан, швырнув чемодан в коридор, буркнул:
- Я в деревню. К отцу.
- Да Степа, хватит! – вдруг громко сказала мать, - просто поешь сначала, а потом езжай!
- Перебьюсь! – Степан захлопнул за собой дверь.
Отец встретил его с улыбкой.
- Привет, отпускник. А мать где потерял? – Колесников взъерошил сыновью шевелюру, но заметив неестественную бледность парня, встревожился, - что случилось.
Степка мужественно сдержал слезы и улыбнулся беспечно (как мог):
- Ой, а ты не знаешь нашу маму. В городе осталась. Пока всех подружек не обойдет, фиг приедет. А я сюда. Бать, есть что-нибудь порубать, сожрал какую-то пакость на вокзале, потом всю дорогу целовался с вагонным унитазом.
- Ф-у-у-у-у, Степка, прекрати, - смеялся отец, - молоко, картоха, хлеб и сайра! Сойдет?
- Да хоть полено березовое. Я голодный как черт!
Степан приказал себе молчать. Молчать! И никому, и никогда!
Но рассказать пришлось. Все как-то само выскочило, как река прорывает плотину. А помог в этом Васька Акимов.
Он очень обрадовался, увидев Степку.
- Земеля! Родный ты мой, приехал! Загорел-то как! Молодец, молодец! Ну, как там на югах, по морде наполучал от местных? Не плакал? Нет?
- Да нормально, Васька ну тебя, - отмахивался, улыбаясь, Степан.
Акимов, стервец такой, раздобыл в сельпо пиво и заманил Степана в ночное. Они разожгли костер, испекли прошлогодний картофель и начали его есть, обжигаясь и дуя на посыпанную солью сахаристую в разломе мякоть.
- Вкуснее этих, самых, рябчиков?
- Там шашлыки больше подают, - Степан говорил с горячей картошкой во рту, и у него получалось, - «там афлыи олье оаю»
Перед пацанами расстилалось совсем другое море, зеленое, травяное, огромное, но… родное. Скрипели коростели, но солировали ночные сверчки, и надоедные комары тоненько зудели на фоне сверчкового соло. Недалеко всхрапывали лошади, и изредка в лесу бухал филин. Пахло костром, луговой свежестью, потягивало лесной сыростью и теплым лошадиным духом. Огромная луна царила в фиолетовом небе, словно и солнца тут отродясь не было. И звезды, звезды… Они не такие знойные, и не такие яркие, как на южном небе, но такие свои, близкие сердцу, задорно перемигивались друг с другом.
- А тебе Люська Калинкина… как? – вдруг спросил Степана Васька.
- А кто это такая? – Степан, правда, не помнил никаких Люсек.
Васька хлопнул по коленям:
- Ну ты дал! Целый год в одном классе! Люська! Калинкина! Глазастая такая, вторая парта у окна!
- А! Матрешка, что ли? – осенило Степана.
- Какая она тебе матрешка? – набычился Васька.
- Ну, румяная потому что, - поспешил успокоить друга Степан.
Васька поворошил угли костра. Посопел обиженно. Вытащил из кармана телогрейки пачку «Примы», и закурил.
- Ну ты че, Вась? Ну, хватит. Я не специально. Симпатичная чувиха, что ты сразу в бутылку-то полез?
- Я и не полез. За матрешку и по мордам можно схлопотать. Я вокруг этой матрешки кругаля наматываю столько времени, а ты тут кобенишься. Лорд Байрон кляпов… Привык, что бабы тебе на шею вешаются… Думаешь, все такие, что ли? – не унимался Вася, - да ты мизинца Люсиного не стоишь, понял?
Степан вздохнул. Ему было наплевать на какую-то Люську Калинкину. Любит Васька матрешку, ну и пусть себе любит.
- Лишь бы человек хороший был. А то…
- Что, «а то»? – Вася закипал. Это уже опасно. Не хватало им сейчас разодраться.
- Ну, бывает так. Ты ей все, а она…
- Да не томи ты, что стряслось-то? С девкой с какой-нибудь не поладил? – спросил Вася.
И Степана прорвало. Он все рассказал другу. И не жалел, потому что Акимов – могила. Акимов – мужик. Он не будет смеяться и трепать об этом на каждом углу.
Степан ждал понимания и поддержки. Но не получил от Васьки ни понимания, ни поддержки. Вместо этого Вася презрительно протянул:
- Эвон, че… А ты, сопляк, еще судить-рядить собственную матку берешься?
- Так ведь она бате изменила, - начал было Степан, но Акимов его перебил.
- А тебе какое дело? Она – матерь! И не тебе ее обсуждать! Она тебя вырастила, выкормила, а ты еще выкобениваешься? Не сметь! Ишь, ты, моралист какой! Пока жрешь за материн счет, и думать забудь. Она – матерь, понял? Да пусть она трижды проб… , заткнись, и никому об этом не говори!
Васька прикурил от головешки еще одну сигарету. Выпустил дым, взмахнув белобрысым чубом:
- Своих народи сначала. Узнаешь, почем фунт лиха. Ты же мужик, Степка. Так и будь мужиком до конца…
***
В августе Степан уехал в город. Мать обняла его за плечи:
- Будь умницей, Степа. Не запускай учебу.
Он не стал от мамы убегать. Простить ее было сложно, но Васька вправил мозги знатно. Судить мать – не по мужски. И сопли распускать – вообще смешно, ишь, ты, дитятя какая обиженная. Разрывало от другого – нужно было закончить девятый и десятый класс. Ну, может быть, это и хорошо. И нужно. А хотелось поступить в училище вместе с Акимовым. А на деле – что?
Акимов, молодец, друган! Он и тут поставил все точки над «и».
- Вот ты скотина, конечно! – гудел он, - родоки тебя выпихнуть из деревни хотят, стараются! Это мне придурку – наша путяга – высший институт! А ты-то что? Ленинград! Поступишь, человеком станешь! Ну, а не поступишь, так тебе, дураку, в путягу вернуться никогда не поздно. Учись и радуйся, что не в Америке живешь! Там в институтах только богатые учатся. И даже школы – платные! Сидел бы сейчас на улице и милостыньку просил!
- А может, наоборот, заводами владел, - фыркнул Степка.
- Так тебе и дали завод, придурку такому! – ответил ершистый Акимов.
В общем, началась у Степана новая старая жизнь. Стараниями матери удалось попасть в свою родную школу, в свой бывший класс. Ребята обрадовались возвращению «заблудшей овцы», особо не доставали вопросами. Ирка-поганка сделала вид, что ничего такого не случилось почти год назад. Первого сентября, после торжественной линейки, она сама к нему подошла:
- Степ, давай забудем про нашу ссору, хорошо?
- А я и не ссорился, - ответил, Степан, откровенно любуясь Иркой.
Она была хороша. Ни на кого не похожа: не девочка, наивная школьница – скорее, юная женщина, ради шутки переодетая в школьную форму. И форма ей очень шла, ладно подогнана по талии, опрятна и… пуговичка, будто нечаянно, расстегнутая, показывала, как что-то трепещет в ямке на шее. Длинные соболиные брови, мраморная, не тронутая загаром кожа, миндалевидные глаза, и запах тонких духов от волос…
- Ну и хорошо. Погуляем сегодня? Я, честно говоря, соскучилась. Давно не спорили о жизни.
- Отлично. Во сколько?
- В четыре. Созвонимся, - Ирка махнула хвостом и ушла в класс.
***
Они наслаждались красотой осеннего города, блеском сияющих церковных маковок. Настроение у Степана было на высоте. Все-таки, здорово, когда рядом – Ирка. Болтовня их ни к чему не обязывает, а Иркино отличное чувство юмора и тонкое ироничное отношение к жизни - так нравится Степану. Они задумали выпить кофейку и съесть мороженого, а потом сгонять в киношку. А потом, может быть, Ирка пригласит Степана в гости. Может быть. А почему, не может, интересно?
И вдруг – прямо перед ними – парочка девчат. И одна из них – Матрешка. Люська Калинкина, собственной персоной.
Степан отчего-то обрадовался. Та самая Люська! Вот чертяка – Васька по ней страдает, а она здесь, в городе разгуливает в компании… в компании малюсенького, голубоглазого, пушистого создания, просто неземного существа!
Автор: Анна Лебедева