Но обратимся всё же к титульному листу книги. К сюжету романа, действительно, он имеет отношение косвенное, зато к характеру произведения, к его жанру — самое непосредственное. Ничего не поделаешь, без разговора на эту тему никак не обойтись, если исходить из того, что слова, предназначенные читателям, начинаются отнюдь не с того, что автор садится и пишет текст. Рождению произведения предшествует тонкая работа мысли. Зачастую даже не связанная с тем, каким станет начальное слово.
Первоочередное и самое трудное в писательском деле — определиться с жанром. Сначала это является «головной болью» автора. Позже вопрос, а что, собственно, из-под пера писателя вышло, встаёт перед читателями и критиками. Нередко случается: сколько голов, столько мнений. И напрасно думать, что жанр — это определённый вид литературного произведения. Как раз ничего определённого в нём и не наблюдается. Далеко за примером ходить не надо. Достаточно выстроить ряд пушкинских творений: «Борис Годунов», «Медный всадник», «Капитанская дочка».
Очень часто люди здраво рассуждают: написано ведь на томике Пушкина — «роман в стихах», значит, роман. Но не будем забывать, что мы имеем дело с гением. А многие гении, как известно, имеют склонность к мистификации. Помните, с чего начал Александр Сергеевич «Евгения Онегина»? — с обращения к читателю, со слов:
Прими собранье пёстрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав…
Забава — разумеется, не определение жанра, тем не менее значимое слово, позволяющее призадуматься над характером произведения. Титульный лист никоим образом не забор, на котором пишут, что вздумается. Да и как верить написанному, если сам Пушкин многажды именовал «Евгения Онегина» совсем иначе.
В послании Дельвигу: «Пишу теперь новую поэму, в которой забалтываюсь донельзя». В письме А. И. Тургеневу: «Я на досуге пишу новую поэму, Евгений Онегин, где захлёбываюсь желчью. Две песни уже готовы». Пишет Бестужеву и снова называет свой «роман» поэмой: «Об моей поэме нечего и думать — если когда-нибудь она и будет напечатана, то, верно, не в Москве и не в Петербурге».
И позже немало других людей, в литературе сведущих, к его определению «роман» тоже относились явно скептически.
В. Белинский:
«Признаемся: не без некоторой робости приступаем мы к критическому рассмотрению такой поэмы, как “Евгений Онегин”».
«Не говоря уже об эстетическом достоинстве «Онегина», эта поэма имеет для нас, русских, огромное историческое и общественное значение».
«”Евгений Онегин” есть поэма историческая в полном смысле слова, хотя в числе её героев нет ни одного исторического лица. Историческое достоинство этой поэмы тем выше, что она была на Руси и первым и блистательным опытом в этом роде».
«Удивительно ли, что эта поэма была принята с таким восторгом публикою и имела такое огромное влияние и на современную ей, и на последующую русскую литературу?»
Герцен:
«”Онегин” — самое значительное творение Пушкина, поглотившее половину его жизни. Возникновение этой поэмы относится именно к тому периоду, который нас занимает, она созрела под влиянием печальных лет, последовавших за 14 декабря».
Достоевский в своей знаменитой «Пушкинской речи»:
«В ”Онегине”, в этой бессмертной и недосягаемой поэме своей, Пушкин явился великим народным писателем <...> Она (Татьяна) высказывает правду поэмы <...> Если есть кто нравственный эмбрион в поэме, так это, конечно, Онегин <...> Она (Татьяна) уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чём правда, что и выразилось в финале поэмы. Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы».
Так роман или поэма? Что ж, приглядимся к титульному листу внимательнее. Наверху, где обычно место для автора, значится крупным кеглем:
ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН.
Чуть ниже, следующей строкой, уже мельче:
роман в стихах.
Далее двумя строками, ещё мельче:
сочинение
александра пушкина.
У вас не возникает никакой странной мысли? Вы не первый, кого она посещает. Что ж, могу в её развитие добавить пару подсказок от самого Пушкина.
Первая: на обложках каждой главы (произведение, напомню, издавалось по совету Плетнёва поглавно) и на обложках двух полных изданий романа 1833 и 1837 года имени Пушкина вообще не было. Там стояло только: ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН. Во всех журнальных и альманашных публикациях отрывков из произведения Пушкин использовал написание его названия только без кавычек и только в родительном падеже: «Отрывок из III главы Евгения Онегина», «Из третьей песни Евгения Онегина» и т. д.
Вторая: П. В. Нащокин летом 1831 года пишет Пушкину из Москвы:
«...Между прочих был приезжий из провинции, который сказывал, что твои стихи не в моде, — а читают нового поэта, и кого бы ты думал, опять задача, — его зовут — Евгений Онегин».
Но ведь на титуле значилось: «Сочинение Александра Пушкина»? Совершенно верно, как и на обложках «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина» значилось: «изданные А. П.» Как и в «Капитанской дочке», где Пушкин объявил себя издателем «Записок», принадлежащих покойному Гринёву, и тем самым отдав авторство другому лицу и заодно как бы «ограничив» произведение жанром «записок».
На этот раз автор опять пробует внушить читателю, будто его, Пушкина, роль не особо-то и велика. Предлагает подумать, что он всего лишь скромный издатель и комментатор некоего стихотворного опуса Евгения Онегина в виде дневниковых записей с описанием светской жизни петербургского молодого человека: про то, про сё, что глаза увидели, что уши услышали, и ещё про его роман с Татьяной Лариной, который начался случайно, долгое время не имел никакого продолжения, а спустя годы завершился ничем.
Надо принять во внимание, что Глава первая, названная Пушкиным «началом большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено», была издана в 1825 году с прозаическим предисловием. Из него, редактируя рукопись, Пушкин убрал две фразы «Звание издателя не позволяет нам хвалить, ни осуждать сего нового произведения. Мнения наши могут показаться пристрастными». Почему убрал? Критик и прозаик Владимир Козаровецкий предложил следующее объяснение:
«Такая подсказка с порога раскрывала пушкинский мистификационный приём, и он эти слова убрал. Тем не менее в комментариях Пушкин-издатель демонстративно дистанцируется от «автора-повествователя»: «Скромный автор наш перевёл только первую половину славного стиха». Это Примечание 20 к строке с переводом общеизвестного стиха из Данте («Оставь надежду навсегда»; Гл. 3, XXII), с его язвительной иронией в адрес «автора-повествователя», совершенно очевидно написано от лица «Издателя»-Пушкина и является основанием для утверждения, что и весь корпус примечаний написан от того же лица.
В самом деле, если бы некоторые примечания принадлежали самому повествователю, было бы необходимо в каждом таком примечании это недвусмысленно указывать. Именно так Пушкин поступил в отдельном издании Первой главы 1825 года: после Примечания 2 к строфе VIII («Мнение, будто бы Овидий был сослан...») и Примечания 11 к строфе L («Автор, со стороны матери, происхождения африканского...»), которыми Онегин рассчитывает безоговорочно убедить читателей, наслышанных о пушкинской ссылке (а многих — и уже знакомых с его стихотворением «К Овидию», написанным в ссылке) и о пушкинской родословной, что Пушкин и есть этот самый «автор-повествователь», — после каждого из этих Примечаний Пушкин, «открещиваясь» от них, добавляет: «Примеч. соч.», чтобы было понятно, что эти примечания вставлены именно «автором-повествователем».
Точно так же «Издатель»-Пушкин не может пропустить «своеволие» Онегина-повествователя, который, выдавая себя за Пушкина, пытается приписать Пушкину своё безоговорочное уважение к Академическому словарю в Примечании 6 к строфе XXVI той же главы («Нельзя не пожалеть, что наши писатели слишком редко справляются со словарём Российской Академии...»), — и тоже приписывает к онегинскому примечанию: «Примеч. соч.» Во втором и третьем изданиях «Евгения Онегина» в Примечаниях к роману от этой игры, проливающей слишком яркий свет на фигуру повествователя, Пушкин отказался: Примечания 2 и 6 были вообще сняты, а Примечание 11 заменено ссылкой: «См. первое издание Евгения Онегина». В результате весь корпус Примечаний был приведён к единообразию и полностью принадлежит перу «Издателя»-Пушкина; тем прозрачнее становится адрес «Примеч. соч.» в Примечании 11 для тех, кто всё-таки не поленится и разыщет это «первое издание», и тем очевиднее наглость лжи повествователя, пытающегося выдать себя за Пушкина.
Таким образом, Пушкину в книге принадлежат обложка, титульный лист и шмуцтитул, прозаическое посвящение на французском с мистификационной подписью «Из частного письма» (пушкинисты единодушны в том, что французский текст этого эпиграфа принадлежит Пушкину) и комментарии; всё остальное — «роман в стихах» (в том числе и стихотворное посвящение), “принадлежащий перу Онегина”».
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—141) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 65. Пушкин: «Сам виноват кругом и около»
Эссе 68. «Тот, кто женится на ней, будет отъявленным болваном»
Эссе 71. Любовный треугольник менее всего можно положить в основание пушкинской трагедии
