Только ли красотой можно объяснить отношения царя с Натальей Николаевной? В работе о «любовном» треугольнике Александра Зинухова «Медовый месяц императора» обращает на себя мысль, которая, на мой взгляд, очень соответствует психологии Николая Романова:
«Кто знает, может, его подогревало то, что она жена Пушкина, может, Николаю Павловичу невыносимо было сознавать, что талант существует независимо от его монаршей воли, законов, приказов. Если нельзя унизить талант, то человека — можно. Восторженная почитательница императора Николая І, фрейлина А.Ф. Тютчева, в своих воспоминаниях пишет, что этот человек, «соединивший с душою великодушной и рыцарской характер редкого благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещённый, хотя и лишённый широты», в течение своего 30-летнего царствования был для России тираном и деспотом, душившим всякое проявление инициативы».
Исходя из поэтического признания лирического героя стихотворения «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…», что по темпераменту юная «Натали» была не очень страстной с мужем уже почтенных годов, что любовь «Пушкина» не разбудила ни душу её, ни тело, можно сделать два допущения. Она и с императором, возможно, не была очень страстной, но его она, такая, устраивала. Пушкина угнетала царская опека. А Наталия Николаевна воспринимала её иначе. Она, как и другие, окружающие её, гордилась царским вниманием. Не на листке писчей бумаги видела она себя мадонной, а ощущала себя таковой во взоре самого императора.
В этой связи правомерно соотнести детали реального мира с теми, что осмыслялись Пушкиным в мире литературном. После выхода в свет поэмы «Полтава», которая тогда не имела успеха, Пушкин публикует (а это 1830 год) «Возражения критикам “Полтавы”»:
«Наши критики взялись объяснить мне причину моей неудачи — и вот каким образом.
Они, во-первых, объявили мне, что отроду никто не видывал, чтоб женщина влюбилась в старика, и что следственно любовь Марии к старому гетману (NB: исторически доказанная) не могла существовать.
<…>
Я не мог довольствоваться этим объяснением: любовь есть самая своенравная страсть. Не говорю уже о безобразии и глупости, ежедневно предпочитаемых молодости, уму и красоте.
<…>
Мария (или Матрёна) увлечена была, говорили мне, тщеславием, а не любовию: велика честь для дочери генерального судии быть наложницею гетмана! Далее говорили мне, что мой Мазепа злой и глупый старичишка. Что изобразил я Мазепу злым, в том я каюсь: добрым я его не нахожу, особливо в ту минуту, когда он хлопочет о казни отца девушки, им обольщённой. Глупость же человека оказывается или из его действий, или из его слов: Мазепа действует в моей поэме точь-в-точь как и в истории, а речи его объясняют его исторический характер. Заметили мне, что Мазепа слишком у меня злопамятен, что малороссийский гетман не студент и за пощёчину или за дерганье усов мстить не захочет. <…> Мазепа, воспитанный в Европе в то время, как понятия о дворянской чести были на высшей степени силы, — Мазепа мог помнить долго обиду московского царя и отомстить ему при случае. В этой черте весь его характер, скрытый, жестокий, постоянный».
Словно в свой завтрашний день заглядывает. Это ведь уже то время, без сомнения, не раз возвращавшее его мыслями к дням, когда он спал и видел юную красавицу Гончарову своей женой и одновременно с какой-то трагической грустью или горькой обречённостью, по-другому не скажешь, говорил сестре о своей уже свершившейся женитьбе.
Как писал Лев Николаевич Павлищев, автор воспоминаний об А. С. Пушкине «Мой дядя — Пушкин. Из семейной хроники» (который действительно ему приходился дядей): «По возвращении же своём в 1831 году в Петербург из Москвы, вскоре после свадьбы, вместе с молодой женой, он сказал моей матери:
«Боюсь, Ольга, за себя, а на мою Наташу не могу иногда смотреть без слёз; едва ли мы будем счастливы, и свадьба наша, чувствую, к добру не приведёт. Сам виноват кругом и около: из головы мне выпало вон не венчаться 18 февраля, а вспомнил об этом поздно — в ту минуту, когда нас водили уже вокруг аналоя».
Заметьте, не я, он сказал: «Сам виноват кругом и около».
В 1835 году он уже понимал: это был его собственный выбор.
Не берясь утверждать, что А. Зинухов прав в своей гипотезе (потому как заверяю, что свечку не держал), я всё же полагаю: выстроенная им линия событий вполне реалистична. Поэтому каждый волен сам согласиться с ней или продолжить следовать соображениям, высказанным ещё Ф.Ф. Вигелем в своих «Записках»:
«Смотря беспристрастно, я нахожу, что нравы были дурны, но не испорчены; я полагаю, судя по холодности русских женщин, что греха было мало или и вовсе его не было, но соблазна много. Худо было то в этом жестоком и снисходительном городе, что клевета или злословие не оставляли без внимания ни одной женщины. И всё это делалось (и делается) без всякого дурного умысла; все эти примечания, выдумки совсем не были камнями, коими бы хотели бросать в грешниц; ибо каждый знал, что он сам может быть ими закидан. Радуясь чужому падению, казалось, говорили: нашего полку прибыло. Чтобы сохранить чистое имя, должны были женщины приниматься за pruderie, что иначе не умею я перевести, как словом жеманство. Их число было немалое, но их не терпели и над ними смеялись, тогда как торжество и победы ожидали истинно или мнимо виновных».
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования «Как наше сердце своенравно!» Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1 — 64). Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 56. 5 лет 11 месяцев и 8 дней длилось «мучительное» счастье Пушкина
