Себастиан Перейра вошел в Кособучиху на рассвете. На плечах — узел с пожитками, за поясом — печатный пряник, в руках — гармонь. Но Перейра не играл на гармони и не ел пряник. Он шел по главной и единственной улице Кособучихи и безучастно осматривал шмелей, присосавшихся на то время к сердцевинам ромашек.
Напугав стайку шмелей, разворошив табун ромашек, Перейра раздвинул мехи и запел. Многие тогда плакали. Многих постигла иная участь.
Доиграв, Перейра задумался. Подходить к нему остерегались. Трепетали на расстоянии. Плыли по лебеде, ухали в ухабы, колупались в колдобинах.
Какая-то Маняшка поднесла Себастиану стакан квасу. Он потребовал жбан. Пришлось тащить. Долгие годы Маняшка вспоминала, как благодарно сверкнули глаза Перейра, когда он выпил квас, отер губы, и сказал было, да потом передумал. Поцеловал Маняшку в макушку и пошел прочь из Кособучихи.
А мы, чувствуя себя бесконечно осиротевшими, остались у своих домов, отирая подворотни, прикидывая, чем заняться на следующий день, предчувствуя, что не займемся ничем, ибо нечем заняться.
Был один Перейра — да и того не удержали.
Да и пусть себе, не больно надо.
Записки о дяде и племяннике
Сказка о маленьком эльфе и чертёнке
