У Анны нынче все валилось из рук. Ничего поделать она с собой не могла. Вечером девки приедут, а она как коров недоенная – туда-сюда шастает, ни на что душа не налегает. В первый раз в жизни она не обиходила к праздникам избу: кое-как по полу мокрым голиком пробежалась, и будет с него. Все равно грязищи нанесут. Ей, как безмужней, полагалось нанимать мужиков, чтобы закололи поросенка.
Анна купила водки пару бутылок, достала из кадки капусты (на той неделе с соседкой наквасили). По-хорошему, ей постоять еще, но эти обормоты все подмолотят, лишь бы выпивка была. Ну их. Душа о другом болела. И болела, и болела. И щеки Анны заливала пунцовая краска, и она, привычно крутясь в запечье, вдруг замирала, опустив руки на передник, задумывалась надолго.
За окном затарахтит трактор или мотоцикл гуднет – Анна вздрогнет и нехотя принимается за работу. А не хочется. И причиной тому – завтрашние «гости». Нет, девчонкам Анна рада, а за мужиков, рябого Сеньку и угрюмого Витал Михалыча – так и вообще не волновалась. Каждый год – одно и тоже, без сучка, без задоринки исполняли они свое дело, зря не мучая скотину.
А вот что же ей поделать с главным гостем, да не каким-нибудь, а женихом! Вот так – жених. Сам Романов Николай Алексеевич. И Колей Анна его называть никак не привыкнет. А как ей дочке в глаза смотреть? Не успела уехать девка, а матуха уже справилась – свалялась с пожилым мужиком! Стыды! Господи, где ж ты был-то, когда такой грех Анна совершала!
Ведь не хотела, не ждала, не думала даже! Но ведь чувствовала: ой не надо, ой не надо было ехать с председателем на ночь глядя. Ой, не к добру. За гвоздями приспичило, как же, знаем мы эти гвозди! Чувствовала она его взгляд, и жар его плеча. И что-то такое взбрыкнуло в душе, озорство, что ли, отвага? Захотелось быть такой же, как в кино показывают: смелой, красивой! Грех, грех…
А уж как из ямы грязной выбрались, так в нее бес вселился. Как в коровенку дурную, которые копны сена на рогах раскидывают, озоруют. И ведь не оттолкнула председателя, руки его не отвела. Давно эту думку при себе держала, все про него и про себя знала… А какой с нее спрос? Неужели позорно нынче замуж выходить? А как иначе? При мужике ведь и девку в люди сподручнее вывести. А уж ради дочки можно и потерпеть.
Хотя, чего там вытерпливать, уж себе самой можно признаться. Хороший мужик, добрый справный, права была тетка Груня. И когда поцеловал он Анну – громы, молнии над головой не засверкали. И ничего в его поцелуях противного не было, столько лет одна! Долго еще в монашках ей сидеть? Приговор ей какой вынесли? И ведь все годочки вышли, неужели теперь Анне стареть, бедовать? А не желает Анна стареть.
Она тряхнула упрямо головой. Будь, что будет. Придет… Коля, и все они скажут Люсе. Они – люди честные, и в полюбовницах Анна у… Коли и дня не ходила, стыдиться тут нечего. За один поцелуй, смех! По телевизору нынче такое показывают, и никто не пикнет даже. А ей тогда чего переживать?
К вечеру приехали девчата. Анна встретила их на остановке, с удивлением заметив и Степку, выскочившего первым – автобус буквально выплюнул его вместе с толпой. Заметила, и потеряла из виду. Вот она, присуха Люськина. Видать, ничего у них не сложилось, коли даже в автобусе едут отдельно. Ну и хорошо, ну и говорить об этом не стоит. Люська – девка взгальная, втемяшет себе что в голову, хоть караул кричи. Тут другая беда, не до Степки.
Маша совсем расклеилась. Люся буквально волокла ее под руку.
- Отопления в городе нет, представляешь? Авария у них, снег вот-вот выпадет. Ты, мама, баню натопила?
Анна, посмотрела на измученную Машу и за сердце схватилась.
-Идите домой, - крикнула, - я за фельдшером!
***
Маша утопала в мягкой перине. Поселковый врач, Павел Петрович, давно привыкший, что его вечно выдергивают из дома вечно напуганные до полусмерти селяне, сделал девушке жаропонижающий укол, категорически запретив банные процедуры.
- Морса клюквенного, Нюра, наведи. И чаю. Ей надо пить побольше. Аспирин в доме найдется?
Аспирин в доме был, и доктор ушел, пообещав завтра заглянуть.
Люся и Анна ходили на цыпочках, и шикали друг на друга, если где ненароком скрипела половица. Они обсудили план действий на завтрашний день. Навалилось много всего, но разве Люсю испугаешь? Она была серьезна и собранна. Мать, украдкой поглядывая на дочь, решила разговора о «свадьбе» пока не заводить. Вот завтра прибудет Николай Алексеевич, и тогда…
«Взрослая, взрослая стала какая. Невеста. С ее характером – только в начальницы. Не забалуешь. За нее и переживать не надо – самостоятельная» - думала про дочку Анна и все больше и больше робела перед ней. Смелость куда-то улетучилась.
***
Наскоро поужинав, Степан, кивнул матери, мол, спасибо. Отца, как всегда, дома не было, замотался с делами. Ольга торопливо убрала со стола и присела на краешек табуретки.
- Как дела в городе, сынок? – она была сама не своя. И под глазами темнели круги. Очень исхудала, даже пожелтела.
Степан сначала с неприязнью подумал: «Опять где-то «не высыпается» Но тут же себя одернул. Вид у Ольги был, и правда, нездоровый.
- Ты в порядке, мама? – спросил он. И голос Степана звучал мягко, участливо.
Ольга улыбнулась. Глаза ее повлажнели.
- Да, все хорошо. Печень пошаливала немного. Но не до такой степени, чтобы в больницу ложиться. Не переживай.
Степан понял, что ни сколько он, а сколько мать ПЕРЕЖИВАЛА. И ему стало легко и очень жалко запутавшуюся, заплутавшую в жизни мать.
- Ты не обижайся, мамуль, мне срочно к Ваське надо. А хочешь, я останусь?
- Нет, нет, беги к своему Ваське, - безропотно улыбнулась Ольга.
К озеру не пошли, уж больно холодный ветер, сиверко, забирался под куртки и свитера. Расположились в Васькиной бане. В ней тоже было холодно – топили по субботам, а сегодня еще вечер пятницы только. Но зато в баню был проведен электрический свет – можно было посидеть по-человечески и все, без лишних глаз и ушей, обсудить.
У Васи в кармане была припрятана бутылка портвейна «Три топора» и яблоки.
- За встречу жиганем? – подмигнул он Степану.
Но тот от «топоров» отказался. Родители будут задавать вопросы, беспокоиться. Ну его…
А вот о самом сокровенном поговорили. И выяснили, что у обоих на личном фронте – полный швах. Ныть по этому поводу не стали – девочки они, что ли. Но выводы сделали.
- Просто мы с тобой, Степка, не там ищем, - Василий глотнул портвейн прямо из горлышка бутылки, - они – кто? Малолетки! Ясельницы! Им еще в куклы играть надо! И вот что я решил, - Акимов с хрустом откусил от яблока добрый кусок.
- Что? – Степка подпер голову кулаком, любуясь «сердягой» Васей.
- Оставить их в покое! Вот что! Переключиться на доступный пол! У нас в путяге, знаешь, скока баб на операторов машинного доения учится? И все – да хоть сейчас!
- А если не надо их, а надо эту, свою?
- А надо так, чтобы не надо, понял? Просто – подожди! Вот и все. Отстань и забудь. Пускай растут пока!
- Да ну нафиг! Я так не хочу! – возмутился Степан.
- А твое «хочу» тут никого не касается. Ты свои хотелки в другом месте справляй. А здесь понимать надо – будущие жены!
- Ты на Люське жениться собрался?
- Нет, - огрызнулся Акимов, - тебе, дураку сопливому, ее подарю! Да тебе до Люськи пахать и пахать! Так что, умойся, чувак, и лучше расскажи мне, как ты вообще поживаешь, не передумал еще в Ленинград смыться?
***
А утром Маша проснулась с ясной головой. Так хорошо у Люси. Можно было сказать: как дома. Но дома у Маши не было никогда. То, что оставалось в обрывках памяти, домом назвать было нельзя. Как и нельзя было сравнить опрятную, голубоглазую маму Люси с косматым чудовищем в рваном халате. Маша и запомнила только, что лохмы на голове, рваный под мышкой халат, да костистые коленки мамаши.
И еще к ним приходили «дяди». Все – страшные, горластые, вонючие. Маша пряталась от них под кроватью, и часто с ужасом, сжавшись в комок, слушала, как «дяди» «душат» мать на этой кровати. Она понимала уже – происходит что-то гадкое, нехорошее, но чудовище говорило:
- Это любовь! Любят меня мужики! – гордилась, выпячивая грудь, мамаша.
Ну и долюбили… Однажды Маша, выкарабкавшись из-под кровати, где пряталась во время очередной драки, увидела, что ее мать лежит, распластавшись на липком, заплеванном полу, а под животом ее расплывается бурая лужа…
Один из «дядей» погубил мамашу из-за «любви».
Это так соседка по квартире говорила. Она подкармливала Машу иногда, во время материнских особо жестких загулов, а потом навещала девочку в детприемнике. Так что, не с чем было сравнивать Маше родительский дом. Одно чувствовалось – здесь она – не лишняя. Она ведь слышала вчера, как тихонько переговаривались Люся и ее мама, боясь потревожить больную. Хотелось встать, помочь им: помыть посуду, наносить воды, ну… Что там еще в деревне делают…
Но Люся, потрогав Машин лоб, категорически, как Павел Петрович, запретила ей вставать с постели.
- Ты очень слабенькая. Лежи.
Пришлось лежать. Люся натаскала Маше журналов, поставила рядом табурет и водрузила на нем блюдо вкусных «сотовиков», мягких и еще горячих булочек-шариков. Чай в огроменной кружке-бокале был отменно горячим, а журналы – интересными, особенно, вкладыш «Хозяюшка». Про передовиков производства читать не хотелось, а вот посмотреть рецепты и «моды» было занятно.
Люся снова лукавила. Ей просто не хотелось, чтобы хрупкая и нервная Маша, не дай Бог, увидела или услышала, как забивают скот. Не надо ей всего этого. Пусть лежит себе в самой дальней комнате, расположенной далеко от хлева. Она не выдержит таких потрясений.
Люся жалела свою маленькую подружку, даже не подозревая, что та видала в своей жизни вещи пострашней. Но откуда знать было про это Калинке-малинке… Ведь у нее никогда не было мамы-чудовища.
Автор: Анна Лебедева