Николай Алексеевич объезжал колхозные нивы. Рядом, на пассажирском сиденье, восседал насупленный Колесников. Он повздорил с председателем и не разговаривал с ним. Осмотрев вспашку, указал Романову, что трактор безнадежно изувечил, испортил почву. Плуг буквально перевернул плодородные пласты, и теперь на пашне там и тут желтел песок, вывороченные камни и куски глины.
- Это, черт знает, что! – ругался Колесников, - это чистое вредительство! Вот – твои работнички, вот твой план! – Он нервно взмахивал руками, топчась по кромке поля, и все равно нет-нет, а увязал сапогом во влажной земле.
Председатель, выругавшись под нос, понимая, что Колесников прав, набросился на агронома в первую очередь.
- А ты что? Где ты в это время прохлаждался? Я тебя за каким лядом взял: яблоньки у себя на усадьбе сажать? Розы нюхать, мать твою налево?
Он, прямой как жердь, и такой же тощий, гремел на всю ивановскую так, что даже работающий трактор не мог заглушить председательские маты. Тракторист Ерохин, скосив наметанный глаз в сторону начальства, понял, что лучше к ним сейчас и не подходить. Он продолжал пахать, как ни в чем ни бывало, еще больше взбесив Романова. Тот, не выдержав, как неуклюжая цапля, рванул в сторону трактора, с трудом преодолевая здоровенные земляные глыбы, к трактору. Пришлось глушить мотор и вылезать на суд праведный. И тут же Ерохинская кепка слетела с головы тракториста, здоровенного мужика с бычьей шеей, как с башки набедокурившего пацана.
Колесников посмотрел на экзекуцию, плюнул и забрался в машину. Было обидно: не ест, не спит, постоянно в полях, а дело толком не идет. Поджимают сроки. И не природные – тут все чин-чинарем. Другие сроки, установленные чиновниками дуболомами из района! Агроном видел, как ходят ходуном желваки у председателя на собраниях, как он еле-еле сдерживается от возражений, и как он жадно курит потом на улице, давая волюшку крепким словам, пугая прохожих.
- Идиоты прилизанные! Костюмчик надели и думают – все можно! Да всю жизнь рожь на Лукерью сеяли! Какой, нахрен, первомай! Сгноим, ой сгноим опять все подчистую!
Отругавшись, Романов прыгал в машину (сам за рулем, шоферов не жаловал), давил на газ, и «козлик», взревев, будто тигра какая, рвал с места напрямки, не удосуживаясь сбавить скорость, когда попадал колесом в весенние лужи.
Крутой мужик, тертый, горячий, злой! Злой на характер и злой на работу. Лицо Романова длинноватое, вдоль щек пролегли продольные морщины. Глаза бешеные, а волосы вечно всклоченные, будто сноп, торчат во все стороны из-под кепки. Руки жилистые, и сам он весь не из мяса, а из перемотанных жил, крученый, верченый. Колхозники его боялись, уважали и… боготворили. И было за что: наорет, а то и по морде съездит, но если сгоряча, срывая злобу, обидел – всегда извинится.
Вот и сейчас, немного погодя, Романов извиняющим тоном спросил:
- Виталич, да ладно, не дуйся. Что ты, прямо, как эта самая… В спектакле-то нынче показывали?
- А я не ходил, Николай Алексеевич, на спектакли. У меня весенняя страда! – пробубнил Колесников с едва заметным упреком.
Романов засмеялся, показав белые зубы. Сразу другой человек – больно шла ему улыбка.
- Тебе хорошо, а меня, как представителя власти, заклюют, коли не пойду. Ишо и пиджак надел. И галстук, как путний… Людмила там, молоденькая деваха, такую кисейную барышню играла, хоть стой, хоть падай. Талант у девки. Надо за нее похлопотать, - председатель с остервенением крутил баранку, ловко объезжая ухабы и рытвины:
- А твой наследник куда поступает? В ПТУ или в город поедет?
- Жена убедила, что в город Степке надо. Десятилетку заканчивать, а там – в Ленинград, в институт, - неохотно ответил агроном.
Председатель нахмурился.
- Что, не глянулись Ольге Петровне наши места? Ну, хозяин-барин. Сам-то обратно не собираешься?
- Нет. Мне и здесь хорошо. А она… - и тут Колесникова прорвало, - она пускай валит на все четыре стороны, раз такая цаца.
Романов не стал продолжать неприятный для Сергея Витальевича разговор. Он и так видел, что в семье агронома в последнее время не все ладно. Да и жена Колесникова Романову не нравилась: уж больно важная птица. Ну… может, пообвыкнет, кто знает. А то ходит, как пава, баб смущает. Вон, уже жаловались, что выходных председатель дает мало, а в местный магазин совсем товаров не привозит. Как будто у председателя сто голов и сорок рук – о нарядах бабьих думать.
Колесников, в отличие от его надменной женушки и такого же сыночка (ишь, прынц какой), председателю нравился. Нормальный мужик, спокойный, грамотный, несуетливый. Уж если суетится, то по делу. Хоть и городской, а землю понимает и любит. Приехал в деревню в галстуке, а сейчас сапог не снимает. Романов вспомнил предшественников нынешнего агронома и поморщился. Карьеристы! А если проще выразиться: долб…ы! С папочкой под мышкой, и все больше в кабинете просиживали. Болтать приучены, что есть, то есть. Болтали все больше лозунгами: догоним и перегоним! А на деле – пшик.
А этот больше помалкивает, с людьми – уважительный. На лозунги и предписания чихает с высокой колокольни. Зато вокруг древней бабки Авдотьи, старой клюки, мхом поросшей, как жених, вьется и все в свою книжечку записывает: понимает, что бабка Авдотья – кладезь мудрости и знаний. Плюнет она на палец или землю пощупает, или спину почешет… и выдает на гора:
- Рано сажать! Зерно сгниет!
Хотя, по сводкам смотреть – так – самый раз.
Или, наоборот. Сводки – одна другой страшнее, морозы обещают и полный караул. А бабка беспокоится:
- Пахать надо. Иначе земля высохнет!
Но бабку Авдотью в район с собой не возьмешь. Этим, с папочками под мышками, слова бабки – ересь.
- Нету диплома у тебя, бабка. О душе подумай! – еще скажут.
А Колесников сразу пронюхал, в чем соль. Бабка теперь и помирать раздумала – такой кавалер у нее появился!
И еще было у Колесникова ценное качество! Умел он с начальством разговаривать. На очередное заседание в район распушит павлиньи перья – страшно подойти, даже платочек в кармашек для форсу запихнет. В машине с ним едешь, кашляешь от одеколона. Зайдет в райком, чистый министр! И так ласково, с улыбочкой, ручку каждому подаст. Ну, а там, пошло-поехало: распределение, перераспределение, новаторы, посевы, сводки, планы… Тараторят начальники, черт их знает, о чем. У Романова башка раскалывается.
Колесников кивает, вроде со всеми соглашается. А потом нежно так:
- Позвольте, позвольте! Если опираться на опыт 1968 года, то получается, что… - и так у него все гладенько получается, заслушаешься.
На выходе папочку Романову показывает, а там сроки начальство милостливо подвинуло. Уж как он это делает, уму непостижимо! Клад, а не агроном. Золото!
Постепенно председатель проникся к новому человеку и подружился с ним. И ездили Романов и Колесников не только по полям, но и на ферму, и в школу, и в контору, да повсюду, где нужен острый глаз и хозяйская сметка. Одного только боялся председатель, что хапуги из райкома когда-нибудь уведут от него толкового человека. И ведь веревкой не привяжешь. Это же преступление – удерживать при себе умного, выдержанного, образованного парня. Ему государством рулить – в самый раз!
«Козлик» лихо зарулил к тепличному хозяйству, раскинувшемуся на самой окраине села, за животноводческим комплексом. Огромные и длинные сооружения стояли аккуратными рядами. Летом они краснели изнутри нарядными томатами, а сейчас, весной, внутри теплиц аккуратным строем красовалась готовая к посадке рассада: и свекла, и капуста, и много всякой всячины, чем кормится ненасытный до витаминов город.
Женщины, распрямляя спины, смотрели, как председатель с агрономом вышагивают, перепрыгивая через канавки, к ним.
- О, девки, гляньте, циркули наши к нам чикиляют, - насмешливый тон Марии Лукиной наладил работниц на игривый лад.
- Ой, бедняги, все сапожонки испачкали, - поддержали подруги Марию.
- Ну, дык, проще болотники надеть, чем дорогу сделать!
- Ага, и не говорите. Вон, вон, вышагивают: ать-два, ать-два… Добрый денек, Николай Алексеевич! Сергей Витальевич, здравствуйте!
Начальство и глазом не вело на иронические возгласы вредных баб. Эти смехохаханьки их не испугают! Стреляные воробьи. Хоть и злые зубоскалки местные огородницы, да дело свое знают. Пусть их…
Анна, в отличие, от остальных женщин, не смеялась и не хихикала. У ней сегодня к Романову важный разговор. Она дождалась, когда председатель решит текущие дела, а потом подошла к нему.
- Николай Алексеевич, я к вам поговорить, - Анна вскинула на длинного Романова кроткие, коровьи глаза.
- Слухаю, Калинкина, но знай, выходного пока дать не могу. Первомаев достаточно! – председатель напустил на себя важный вид, но глаза его все равно потеплели.
- Да я не за тем, Николай Алексеевич. Мне бы денег ссудить немного. Дочку учиться отправить по-человечески надо. Одежонка совсем никуда, - и вдруг в робком голосе Анны послышались звонкие нотки, - а то что же такое, в магазине допотопная юбка на плечиках вихляется, стыдно смотреть! Мы-то ладно, а молодежь?
Романов окинул всю небольшую фигурку Анны, а особенно косу ее, два раза оплетенную вокруг головы. Спорить не стал. Крякнул, кашлянул, покраснел почему-то.
- Понятно, Калинкина. Надоели вы мне, бабы, со своим магазином. Надо заведующую свергать, совсем нюх потеряла. Подумаю. А за деньгами в контору зайди… Куда Людмила поступить хочет?
-На повара, - Анна тоже отчего-то покраснела, - я уж хотела уволиться отсюда и на ферму пойти…
- Не надо, ты здесь мне нужна, - тихо ответил ей Романов.
И так, со смыслом он сказал это «ты здесь мне нужна», что у Анны просто щеки загорелись. «А ведь он любит меня до сих пор!» - ожгла сердце Анны догадка. Она не знала, что делать ей с этим большим, грозным, нескладным и… несчастным человеком. Как ему все просто и понятно объяснить? А если бы вокруг людей не было, тогда что? Ведь он и руки бы к ней протянул!
В контору Романов возвращался один, агроном остался при теплицах. Из головы все не выходила Анна. Глаза ее. Руки. Коса эта погибельная… Уж, обрезала бы, что ли, тяжесть такую таскает. А ради чего? Ни сам ни ам, ни другим не дам – вот такая противная баба. И чего, собственно, он о ней размечтался? Он кто? Старик для нее! Да еще и псих контуженный. Пятнадцать лет со сватовства прошло, а он, как кобель драный, прости Господи…
Председатель выругался под нос. Остановил машину. Вышел из нее, чиркнул спичкой и закурил.
Вот и выросла дочка у Аннушки. Скоро покинет ее, и, может быть, навсегда поглотит город девчонку. Странная она. И на мать не похожа совсем. Анна – хрупкая, маленькая, а Людмила, будто литая из каучука. Плотная, сильная, высокая. Папаши непутевого кровь. Красотой не отличается, но глаза… Глаза горят бесовским огнем. Это пока Люська маленькая, а вырастет – большую силу возьмет.
Где-то видел Романов такие же глазищи. Вспомнил, как же. За ударный труд давали ему лет пять назад путевку в Москву, так он там видел в Третьяковской галерее на экскурсии знаменитую картину. Боярыня Морозова – называется. Романову казалось, что сани, на которых везли ту самую Морозову, вот-вот качнутся и перевернутся в сугроб. В санях восседала безумная баба, что-то кричавшая в толпу народа. Бледная, и глаза сумасшедшие. Горящие. Как у ведьмы какой.
Вот и Люська удалась, вылитая боярыня. Жалко, в клубе на все эти поповские темы спектакль не поставить. Вот где развернулась бы девка! Ну… Может, в какой кружок запишется в городе? У матери если ума не хватает, так хоть самому посоветовать. Безотцовщина.
А ведь как хорошо было бы им втроем! У Романова не дом – домище. А ноги туда не несут. Нет хозяйки, и не будет больше никогда. Другой хозяйки Николаю не нужно. Глаза не смотрят. И он, к слову, не жеребец. Это все из-за Нюрки. Ну вот зачем она себя в монашки записала, спрашивается? И ходит, бродит, как овца заблудшая. С этакой дочкой – глаз, да глаз. Хорошо, если влюбится Люська в хорошего человека, а если – нет? Там, в городе, хороших и не водится, знает Романов кобелюк этих.
Натянут на задницу штаны с бахромой, гитару в руки, волосья отрастят до этой самой задницы, и выхаживают по парапету. Тьфу, погань! Долго ли девчушку обмануть, запутать? Кто заступится? За Анну никто не заступился, из дома прогнали, с ребятенком! И эту также изувечат, душу вымотают. Нет, надо за Люськой приглядеть. Уж пусть Анна, как хочет, хоть руками машет, хоть возмущается, а за девкой Романов присмотрит!
Автор: Анна Лебедева