Свой путь и свою участь каждый выбирает сам. В одних случаях делает это осознанно, в других — выбор происходит вроде бы бессознательно. Но даже в моменты, когда избрать путь кто-то или что-то его заставляет, почву для принуждения подготовил он себе сам. Пушкин здесь не исключение.
Не помню, чтобы в своей обширной переписке он кого-либо наставлял на путь истинный, вразумлял. Разве что в письме младшему брату однажды взял на себя такой грех — учить Лёвушку уму-разуму.
Самого его брались поучать все, кому не лень: приятели, коллеги по цеху, чиновники, сановники, жандармы во главе с Бенкендорфом и заботливый император. Бывали сложные моменты, когда письмо приходило за подписью поэта, друга, и сановника в одном лице:
«…На всё, что с тобою случилось, и что ты сам на себя навлёк, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия, и обратить в добро заслуженное; ты более нежели кто-нибудь можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рождён быть великим поэтом; будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, всё твоё возможное счастие и все вознаграждения. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, шелуха. Ты скажешь, что я проповедую с спокойного берега утопающему. Нет! я стою на пустом берегу, вижу в волнах силача и знаю, что он не утонет, если употребит свою силу, и только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывёт, если захочет сам. Плыви, силач. А я обнимаю тебя. <…> Читал Онегина и Разговор, служащий ему предисловием: несравненно! По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе».
С одной стороны, наставляет не кто-нибудь, а Жуковский. Причём, делает это не в середине 30-х, а ещё в 1824 году. С другой, читая это письмо, возникает недоумение: «По какому, собственно, праву Жуковский показывает Пушкину лучший берег? Кто уполномочил его предлагать «милому брату по Аполлону» первое место на русском Парнасе»? Да, одному в ту пору 25, другому — 41 год. И что, по праву старшего можно? Так ведь ранее уже были и литературное собрание, и прочтение автором только что законченной поэмы «Руслан и Людмила», и подаренный портрет с надписью «Победителю-ученику от побеждённого учителя...»
Но за пять месяцев до вызова из Михайловского в Москву на аудиенцию к новому царю ещё одно послание Жуковского Пушкину:
«Но я ненавижу всё, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то есть всё зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не даёт им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже многим нанёс вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное: величие нравственное».
Только не говорите мне, что у нас одна нравственность, она у нас разная. Так сегодня, так было и два века назад. Да и прикладывать современное понимание нравственности на былые времена и к людям, жившим в давно ушедшее время, — занятие никчёмное. Вот, пожалуйста, пример. А. О. Смирнова вспоминает вечер у Карамзиных:
«Все кавалеры были заняты. Один Пушкин стоял у двери и предложил мне танцевать мазурку. Мы разговорились, и он мне сказал: — «Как вы хорошо говорите по-русски». — «Ещё бы, в институте всегда говорили по-русски. Нас наказывали, когда мы в дежурный день говорили по-французски, а на немецкий махнули рукой... Плетнёв нам читал вашего «Евгения Онегина», мы были в восторге, но когда он сказал: «Панталоны, фрак, жилет», — мы сказали: «Какой, однако, Пушкин индеса*». Он разразился громким, весёлым смехом».
* Indecent — непристойный (фр.).
Следует ли из этого, что нравы тогда были несравненно строже? На первый взгляд, эпизод позволяет подумать, что смутить, особенно барышень, могла сущая безделица, любой пустяк. Так ли это на самом деле? В «Записках Александра Михайловича Тургенева», директора медицинского департамента министерства внутренних дел, офицера и чиновника, ещё одного представителя рода Тургеневых, можно прочитать, что он «знал (в конце ХVIII века) толпу князей Трубецких, Долгоруких, Голицыных, Оболенских, Несвицких, Щербатовых, Хованских, Волконских, Мещерских, — всех не упомнишь и не сочтёшь, — которые не могли написать на русском языке двух строчек». Смею думать, что те же самые слова, но во французской речи, ничуть не смутили бы наших барышень. Однако произнесённые в контексте русской речи, то есть на грубом, простонародном, языке, для них, действительно, «индеса».
Это во многом схоже с ситуацией, когда перед нынешними читателями «Евгения Онегина» встаёт реальная проблема понимания даже не отдельных слов, но нередко всего контекстного ряда многих мест произведений отечественной классической литературы. Смысл этих мест для них настолько затемнён, что возникает нужда в переводе с русского на русский.
То, что у образованных людей, живших на рубеже XVIII—XIX веков, входило в круг обычной лексики, сегодня сплошь и рядом не одними школьниками, а людьми куда более старших поколений воспринимается как речь инопланетян. Это касается не только античной мифологии: найдите среди своих знакомых знающих, кто из древнегреческих богов кого породил, с кем из-за чего спорил, какими волшебными силами обладал, чем был славен и от чего погиб.
Напомню пушкинские строки: «…Всевышней волею Зевеса // Наследник всех своих родных». Кто такой Зевес? И почему наш «повеса» его волею наследник?
«Науки страсти нежной» мы несколько ранее касались, но как, когда и почему её воспел Назон — тайна за семью печатями не только для старшеклассников.
Про ананас золотой у них вопроса не возникнет. Зато про «Страсбурга пирог нетленный», что лежит «меж сыром лимбургским живым», боюсь, большинство учителей, даже если в классе вопрос будет задан, ответить не сможет. Что за пирог такой, отчего он нетленный, почему сыр живой?
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—138) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 117. Почему Пушкина взбесило присвоение придворного звания — камер-юнкер?
Эссе 118. «…Зависеть от царя, зависеть от народа — Не всё ли нам равно?»
Эссе 119. Ажиотаж вокруг поэта, возвращённого царём из Михайловского, схлынул довольно быстро