Из воспоминаний полковника Оскара Васильевича фон Розенберга
В 1762 году, по восшествию на престол, Екатерина II отозвала русские войска из Пруссии; при возвращении войск, поздней осенью, дед мой, по матери, тогда молодой офицер милиции, Евстафий Евстафьевич фон-Смиттен, идя походом с кавалерийской командой, увидел в одной из придорожных канав лежащего полуживого от холода и голода мальчика, около двухлетнего возраста.
Подняв несчастного, закутав и обогрев по возможности, он посадил его перед собой на седло. На ночлеге от мальчика никак не могли узнать, откуда он и кто его родители, поэтому дед мой решился привезти своего "найденыша" в С.-Петербург.
По прибытии в столицу, как человек холостой, дед, не зная, куда пристроить ему ребенка, обратился с прошением к императрице Екатерине II, умоляя пометить сироту-мальчика в какое-нибудь казенное заведение.
Просьба его была уважена.
Успокоившись на счет будущности своего найденыша, дед мой продолжал военную службу, быв переведен из милиции в какой то строевой кавалерийский полк. В конце 1791 года, он женился на баронессе Елисавете Ивановне фон Тизенгаузен, из Вейсенберга, в Эстляндии.
Дед был очень большого роста, крепкого телосложения и чрезвычайно вспыльчивого нрава. Раз как-то на ученье полковой командир дерзко обошелся с дедом, и он так этим обиделся, что вызвал его на дуэль, от которой командир отказался, а подчиненный был посажен под арест в Гатчине, на гауптвахту у заставы.
Происшествие это было в 1798 году. Арестованный стоял у открытого окна караульной комнаты; шлагбаум на заставе был поднят. Взглянув случайно на большую дорогу, дед увидел несущийся экипаж, запряженный четвёркой лошадей, которых кучер тщетно силился удержать; опасность для ехавших была, очевидно, неминуема.
Дед, долго не думая, и, как после того выразился, желая лучше быть убитым, совершая доброе дело, чем быть сосланным в Сибирь за вызов на дуэль, выскочил из окна, крикнул часовому, - спусти шлагбаум, а сам бросился навстречу несущихся лошадей, ухватился на лету за узды коренных, потом за дышло, повис на нем, и в этом опасном положении, быв проволочен порядочное расстояние, весь окровавленный, остановил коляску, из которой выскочили двое военных.
Это были император Павел Петрович и один из его адъютантов.
- Кто ты такой и кому мы обязаны спасением? Проси себе какую-нибудь милость, - сказал император.
- Поручик фон Смиттен, арестованный за вызов полкового командира на дуэль, - простите меня, ваше императорское величество, - отвечал дед.
- Как тебе не стыдно было действовать таким образом против военной дисциплины?
- Ваше величество, полковой командир меня сильно обидел, а для меня честь всего дороже на свете.
Еще долго государь выговаривал деду за его незаконный поступок против службы, наконец подозвал караульного офицера и приказал ему освободить арестованного, которого, однако, уезжая, поблагодарил за самоотвержение. Император Павел Петрович ехал в Гатчино, когда лошади, чего-то испугавшись на большой дороге, понесли.
Двоюродная сестра деда, Елена (Ивановна), дочь его родного дяди, эстляндского дворянина фон Смиттен (здесь Гейнрих Йоганн фон Смиттен), вышла в 1793 году замуж за премьер-майора Михаила Богдановича Барклая-де-Толли.
Семейство же деда состояло из двух дочерей, Анны и Елизаветы (мать моя, крестница императрицы Елизаветы Алексеевны), и сына Густава, служившего в кавалергардском полку, а в последствии адъютантом при военном министре, генерале от инфантерии Барклае-де-Толли, при котором он находился и в 1812 году.
26-го августа, на третий день Бородинского сражения, дядя Густав был ранен пулей в левое колено, и хотя свалился со своей боевой буланой лошади, но имел еще столько присутствия духа и силы, что, уже лежа на земле, обвязал раненное колено носовым платком, а потом лишился чувств.
Доморощенный походный конь его, освобожденный от седока, помчался, как будто за помощью, и действительно отыскал денщика дяди, чухонца Егора, который, предчувствуя недоброе, сел на коня и был привезен разумным животным к той самой куче мертвых тел, между которыми лежал в беспамятстве и его хозяин.
Из кучи этой уже было начали кидать мёртвые тела в общую могилу; не будь верного коня, и друг его был бы в ней. На буланого опять взвалили раненного дядю и повезли на перевязочный пункт. Из-под Бородина раненные, в том числе и дядя Густав, были отправлены в Рязань, где ему делали 15 операций, чтобы извлечь пулю из кости, но напрасно.
Во время пребывания армии нашей в лагере под Тарутиным, Барклай-де-Толли, по болезни, должен был оставить театр войны, и был уволен князем Кутузовым, 16-го сентября 1812 года, в отпуск для излечения ран.
В С.-Петербурге Барклай поселился в доме на Исаакиевской площади и принялся за лечение своих мучительных ран. Около этого времени, дед мой, узнав, что раненный сын его отправлен в Рязань, поехал туда и привез его в Петербург.
В октябре месяце 1812 года, в одно из воскресений, когда семья и родные собирались у Барклая-де-Толли к обеду, приехал с семейством, но без сына, и дед мой, только что возвратившийся с ним из Рязани.
Когда дед рассказывал Барклаю все подробности о его адъютанте, о затруднениях во время перевозки трудно-раненного в длинных санях, почти шагом, о 15-ти неудачных операциях, сидевший возле незнакомый ему доктор, но, как было заметно, весьма почитаемый прочими участниками обеда, слушал рассказ с большим вниманием.
По окончании обеда, доктор этот, подойдя к деду, спросил его, не дозволит ли он ему взглянуть на рану сына? и, получив согласие, сказал, что через полчаса будет у больного. Действительно, в назначенное время доктор, с ящиком инструментов, был уже у деда.
После непродолжительного разговора с больным дядей Густавом, доктор, осмотрев рану, спросил будет ли он иметь достаточно доверия к нему, чтобы согласиться на предлагаемую им операцию? На что дядя сказал, что он уже столько перетерпел, ужасных и невыносимых мучений, что рад всякой, хотя малейшей помощи.
Раненному дали принять дозу опиума, положили на невысокий стол и тогда доктор ввернул в пулю, сидевшую выше чашки колена, инструмент в роде штопора или крейцера и вытащил зубами пулю из раны, вместе с красным сукном от лампаса.
Нестерпимая боль заставила, однако, больного проснуться во время операции и, не смотря на это, она была выполнена совершенно благополучно. Можно себе представить общую радость всей семьи, - дед не знал, как и чем благодарить искусного доктора.
Когда мой дед обратился к доктору с вопросом об этом, то доктор сказал, что он человек совершенно одинокий, без родни, ни в чем не нуждается, благодаря воспитанию, данному, ему щедротой покойной императрицы Екатерины II, и занимает высокий пост между русскими медиками.
При этом, разговорившись, он добавил, что не знает, где родился, кто были его родители; что он просто найденыш какого-то доброго человека, который спас его от погибели и передал на попечение императрицы, которая, узнав о его способности и охоте, уже с молодых лет, к медицине, отправила на дальнейшее образование в Шотландию, где и дали ему фамилию Виллие.
Когда он окончил свой рассказ, дед спросил его, не желает ли он знать, кто был тот человек, который, найдя его, передал на попечение императрицы, и, получив утвердительный ответ, сказал: - Это был я, - и они крепко обнялись.
- Мы поквитались; вы спасли мне единственного сына, - проговорил дед сквозь слезы.
- А вы мне жизнь, - сказал Виллие. - Как я рад, - продолжал он, - что нашел человека, который спас мне жизнь.
Так, из безвестного найденыша вышел президент С.-Петербургской медико-хирург. академии (с 1808 г.), лейб-медик двух императоров: Александра I и Николая I, действительный тайный советник баронет Яков Васильевич Виллиe.
В начале 1813 года, Барклай-де-Толли, оправившись от ран, благодаря искусству доктора Виллие, отправился в армию, будучи назначен главнокомандующим 3-ю западною армией.
Рана же дяди Густава все еще не дозволяла ему свободно двигаться; после отъезда Барклая, он переехал весной того же 1813 года в Ревель, к отцу, и оттуда, еще не оправившись совершенно от раны, в конце сентября, бросив костыли, уехал украдкой даже от своих домашних в армию, бывшую тогда в Германии, оставив письмо, в котором объяснил, что считает постыдным быть в бездействии, когда свои сражаются за отечество.
Явившись к Барклаю-де-Толли 1-го октября 1813 года, дядя находился при нем в Лейпцигском сражении и оставался адъютантом до самой смерти фельдмаршала князя Михаила Богдановича Барклая-де-Толли, присутствуя при кончине его, последовавшей в мае 1818 года. Дядя сопровождал тело покойного из Инстербурга, в Пруссии, до Экгофа, имения князя в Лифляндии, где он и похоронен.
За Лейпцигское сражение (1813) дядя Густав получил орден Pour le mèrite, и вскоре после смерти Барклая-де-Толли был произведен в полковники еще при жизни своего отца; дед же мой, подполковник Евстафий Евстафьевич фон Смиттен, скончался в Ревеле 28-го октября 1818 года.
Все подробности настоящего рассказа передала мне, в ноябре 1875 года, мать моя Елизавета Евстафьевна фон Розенберг, рожденная фон Смиттен, которая была на вышеописанном обеде у Барклая-де-Толли; ей было тогда 11 лет от роду; она присутствовала и при трогательной сцене объяснений отца своего с доктором Виллие, после операции ее брата.
Операция эта была так счастливо-удачна, что дядя мой Густав прожил после нее еще 52 года и делал турецкую кампанию 1828 и польскую 1831 годов.
примечание
Рассказ полковника фон Розенберга, весьма интересный как устное предание, а потому и заслуживающий печати, заключает, однако в себе сведения о происхождении покойного лейб-медика и президента медико-хирургической академии, баронета Якова Васильевича Виллие, совершенно несогласные с официальными сведениями о жизни и службе бессмертного создателя русского военно-медицинского сословия.
В заметке говорится, будто Виллие «сам не знал, где он родился, кто были его родители» и считал себя «просто найденышем какого-то доброго человека», между тем, как известно, что отец его был сельским пастором, близ маленького шотландского городка Кинердина, и что у этого пастора было три сына: Джемс, Вильям и Роберт (первый, впоследствии лейб-медик и баронет, второй пастор, а третий моряк коммерческого английского флота).
Это по бумагам и документам, а вот доказательство более действительное.
Покойный Я. В. Виллие положил большую сумму денег в английский банк, сберегая ее для русских медицинских учреждений, которые предполагал он устроить. В этом смысле составлено было и завещание его. Но когда он умер, то английский банк не выдал этой суммы на том основании, что деньги английского подданного, умершего за границей или в чужих краях, не могут быть выданы наследникам в чужой стороне, а беспрекословно должны быть выданы хоть и более далеким наследникам по родству, но живущим в английских владениях, что и было исполнено.
Душеприказчики (русские) затеяли было процесс с английским банком, но в двух судебных инстанциях проиграли его и отказались от дальнейшей тяжбы.
Спрашивается: каким образом безвестный найденыш, не знавший ни отца, ни матери, мог иметь в Англии родственников, которые наследовали ему, и каким образом, призренный императрицей Екатериной II с раннего детства, этот найденыш мог сделаться английским подданным и потом английским баронетом?
Вообще жизнь покойного баронета Я. В. Виллие так известна, что сообщенные о ней предания должны быть признаны результатом какого-то странного и, во всяком случае, весьма интересного недоразумения.
Материалы для биографии его собраны и напечатаны в Протоколах заседаний общества русских врачей в С.-Петербурге за 1859-1860 г., а также в прекрасной записке В. С. Сахарова, изданной отдельной книгой по поводу открытия Михайловской клинической больницы баронета Виллие в 1873 г.
Я. А. Чистович
"Примечание" профессора Я. А. Чистовича я прочел моей 75-ти летней матери, но она, не отрицая существования официальных, по-видимому, вполне точных данных о происхождении знаменитого Виллие, тем не менее, подтвердила, что все переданное ею и сохранившееся в ее памяти отнюдь не есть вымысел, но действительный эпизод из ее семейной хроники.
Со своей стороны, замечу, отчего не предположить возможности, что Виллие, посланный императрицей Екатериною II на воспитание в Шотландию, не зная тогда своего происхождения, очень легко мог быть принят в семейство шотландского пастора Виллие и, не быв его родным сыном, принял его фамилию и подданство Англии?
Так как Виллие провел первые годы жизни в России, где имел такую высокую покровительницу, то весьма естественно, что он возвратился сюда, как на родину, и 19-го сентября 1790 г. держал в медицинской коллегии экзамен на право самостоятельной практики в России. Если это предположение верно, то и понятно, почему английский банк не выдал деньги в Россию, согласно духовного завещания покойного Я. В. Виллие.
Что же касается до официальной генеалогии, то мы зачастую видим из истории, что многие случайные знаменитости производят свой род ad libitum (по желанию), не встречая препятствий в признании себя желаемыми родственниками.
Наконец, весьма странно и то, что покойный баронет Виллие в своем завещании обошел своих якобы кровных родственников в Англии.
Оскар фон Розенберг
