Третья встреча
Через час, проводив отца Паисия и Митю (Дмитрий Федорович сам идти не мог – помогали дежурные солдаты), несмотря на то что едва стоял на ногах, Иван входил в камеру к Алеше. Алексей Федорович сидел на кровати, привалившись к стене и откинув назад голову. Вся ее верхняя часть была замотана бинтом, под которыми что-то еще топорщилось, видимо, вата, так что бинты эти были похожи на некий белый колпак, воздвигнутый на голову. Алеша хоть и выглядел бледным и как бы уменьшившимся в росте, был в уме и, похоже, при достаточно нормальном самочувствии, если, конечно, можно так говорить о самочувствии человека, который насколько часов назад пережил собственный расстрел. Иван с большой белой свечой на подсвечнике, не говоря ни слова, прошел и сел за стол, поставив на стол свечу и тут же отодвинул ее от себя как можно ближе к Алеше. Сзади противно заскрежетали камерные затворы, так что Иван сморщился, едва вынося пронзительные металлические звуки.
- Ну, что Алексей Федорович, как поживаешь после всего?.. Живой?..
Алеша молчал, он кажется даже едва пошевелился, пока Иван входил в камеру и садился за стол.
- Живой, говоришь… А знаешь ли, что недалеко, в двадцати метрах от тебя, в церкви тюремной сейчас два гроба стоят?.. И двое там за ради тебя жизни лишившиеся?.. Такие-вот игрушки судьбы. Солдатик один, расплатившийся за ворону… Это тот, что в тебя попасть должен был. И попал – попал… Х-хе-хе!.. У него ведь единственная пулька для тебя была. Тебе предназначенная… Ишь – Бог есть!.. Если ли Бог, Алешка, – а?.. Я ведь, когда ему вкладывал эту пульку, так про себя решил. Что решил?.. А что я решил, правда?.. Что просто инсценировать расстрел – нет, это не годится. Это детские игрушки для революционеров… Нет, должно быть и что-то настоящее. Вот – как эта пулька. Патрон, то есть, который я и вложил ему в затвор. А там уж – как Бог решит. Ха-ха!.. Бога нет, но Он все-таки решить должен!.. Потому что он – ОН!!!... Даже если Его нет, Он все равно решить должен!.. Понимаешь ты, Алешка, мою ахинею – а?..
Алеша не отвечал, но странно, что Ивану как бы и не нуждался в его ответах.
- Я тогда решил: убьет он тебя – и я за тобой сразу же отправлюсь. Чтобы вместе, так сказать, явиться пред белы рученьки Божии… Революционер и охранитель… И оба, как оказалось, готовы своих ближних убивать… Да, брат брата… Как бы Бог наше дело с тобой разбирать стал – любопытно же ведь… А?.. Ну, а если нет Его – то и вместе канем в бездну… В нуль превратимся, даже в два нуля… Удивительно!.. Удивительно, как, однако, все разрешилось… Я ж уже собирался вогнать себе пульку в мозги из револьверта моего любимого… А тут докладывают, что дескать, ты живой… Вот – незадача!.. И как незадачу, то есть задачу эту разрешить теперь? Есть ли Бог или Его нету – какой вывод из этой задачи? Из того, что ты оказался живой – а?.. Удивительно!.. Пуля прошла над головой, но голову твою все-таки шандарахнуло… Это что?.. Это что тебе – во очищение твое что ли?.. Почему ты остался жить – а, Алешка?.. И я же за тобою тоже остался. Чего Бог хочет от нас?.. Но другие жизни-то забирает, да так забирает, что вновь начинаешь сомневаться, а не чистый ли случай все это?.. И нет никакого Бога.
Иван тут словно бы задумался, но вдруг встрепенулся, как будто кто к нему обратился:
- Кто второй?.. Да второго ты хорошо знаешь – Калганов. Вот тоже мне – спасатель недоделанный. Бросился тебя спасать бритвою себя по горлу… Нет бы – урода этого Матуева… Тот правильно сказал… И почему Калганова только Бог не спас?.. А, Алешка?.. Он что – хуже нас с тобой?.. Нет же. Он на ближних не покушался, собою жертвовал ради ближних, и вот теперь лежит в ящике с поджатыми ногами, ибо в ящик этот не помещается… Завтра жена с ума сойдет. Да… Там Митька с отцом Паисием к тебе просились – я не пустил. Нечего!.. Митька вновь от тебя санкцию получить хотел, на этот раз на странствия, раз тогда с Америкой не получилось. Да – дудки ему. Это я ему так сказал. А тебе скажу откровенно, почему не пустил – нечего на тебя ему смотреть. Ничего он уже не получил бы от тебя. Он когда-то об тебя, как и я, исцелиться хотел, только все уже. C, est fini!..[1] Ибо нет уже тех светлых глазок тринадцатилетней давности. Глазок, об которые мы когда-то исцелялись и санкции просили… Нету уже. Слишком на многое ты смотреть решился. Ты этими глазками, которыми и Красоткина на смерть отправил, и сам посмотрел в лицо смертушке… Ну и как она тебе?.. Как на тебя подействовал расстрел – впечатлился?.. Помню мы одного тоже казнили так как тебя – показательно. Только не расстреливали – вешали. Все тоже, как полагается по сценарию – с построением, чтением приговора. Единственно – веревка гнилая была, должна была оборваться. Да только как-то не учли… Да что!.. это я – я не учел, не заметил, точнее. Казнили на постаменте деревянном, а я внизу стоял, а палач наш был армейский, не жандарм, не предупрежденный. Я и не увидел, что он, как взглянул на эту веревку, так сразу и понял, что она не выдержит. Ну и переменил ее тут же. А мне-то снизу не видно. Ну и повесили по-настоящему. Так вот – судьба, значит, такая… Видишь ли, как вышло-то… Где только Бог твой смотрел?.. А – Алешка, Он вообще смотрит за тем, что мы творим, как мыслишь?.. За тем, что вы творите, революционерики самоубийственные?.. Нет у тебя ответа. Вот и у меня нет ответа…
Внезапно Иван засмеялся отрывистым скрипучим смехом:
- Новости хочешь?.. Благоверная моя, Катерина Ивановна, весточку мне прислала через Калганова. Укокошить меня хочет. «Народная воля» ваша, мол, приговорила меня к смертной казни. Это она так цену мне набивает. Думает, что мне будет приятно. Как же, как же – целая партия меня приговорила!.. Не просто так умру, а по приговору главнейших революционщиков. Видишь, как она обо мне заботится… Хочется меня поднять в собственных глазах – так и убивать красивее будет. Выпросилась сама меня казнить – хочется ей еще раз мне в глазоньки взглянуть… Артисты!.. Нет, Алешка, вас, революционеров погубит этот артистизм!.. Как Красоткина. Не умеете вы убивать просто и хладнокровно и без всяких сантиментов. А только такие и способны будут сделать на Руси революцию. Вы – слишком уж сентиментальны и артистичны. Тоже своя философия у каждого. Эх, прав, подлец Матуев… Это подполковничек, который твоим расстрелом командовал… Вот и Катька моя в артистизм свой ударилась… Всегда артисткой была, еще когда мы Митьку в Омске крали из больницы. Давай, мол, проскачем на пролетке перед полицейским участком. Это ж какие ощущения, ты только подумай!.. Дух не просто захватывает - замирает… Прям, как от смерти. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тюрьмы и жандармов и подавно уйду… Да только Митька возьми и выпрыгни как раз на этот участок… Хе-х-хе!.. Ирония свыше… А там и Бокий еще оказался… Митька тебе про него рассказывал, мне Лизка тогда же передала. Да, тоже артист в своем роде, и учитель мой, кстати. Учитель, мучитель и ломатель… Митьку сломал, в сон его вечный вогнал по сих пор, да и за нами послал. Нагнали нас. Мне тогда Катьку пришлось прикрывать, а самому сдаться. Этого она мне до сих пор простить не может. Потому и кончить меня хочет… Чтоб не торчал перед ней бельмом благородства. Совесть ее мучит, что это я ради нее попал в лапы жандармов, да и сам жандармом стал. Вот тогда я в первый раз и услышал его «неупустительные» штучки и усы его кошачие увидел. Долго мы с ним беседовали, долго, слишком даже… Знаешь, он мне сам тогда рассказал, что у него волосы на голове зашевелились, когда Митька сам прибежал в полицейский участок. Он, оказывается, сам с Катькой моей организовывал его побег… Ха-ха-х-ха!.. Вот такие шутки свыше… Умница!.. Умница же!.. Он этими откровениями меня повязывал, сразу причем – еще до того, как у меня хватило ума это осознать. Раз не пошел доносить на него – значит, уже повязан. Ну и все остальное, конечно же – о служении родине и отечеству. Удивительно, как у него все это сочетается… М-да, тоже своя философия… Подлецы, мол, только и есть настоящие защитники царя и отечества. Ибо потерявши честь и репутацию, ты родине и царю служишь уже не как свободный, а как раб. Это свободный рассуждает, смотрит на царя и государство объективно, видит их недостатки, а следовательно и ослабляет свою волю в служении. Да еще и может добровольно отказаться от службы, если что-то будет претить совести. А у раба какая совесть? У него уже нет ничего – ни чести, ни совести, ни свободы. Потому и будет служить, как преданная собака – не рассуждая и не думая ни о чем. Только за жизнь и за кусок хлеба… Да, кстати, кусок хлеба, который можно, при желании и увеличить – а почему нет? Раб пользуется имуществом хозяина как своим… «Все мое – твое?» - помнишь?.. Эту философию старшего братца, завещанную ему отцом?.. Ты был прав, когда развивал эту теорийку в «Трех тысячах». Но знаешь, что я тебе еще скажу… Последней точкой, последней каплей, когда я перешел на службу к жандармам, что стало… Это когда Бокий мне показал «обязательство» Митькино. Мол, так и так, я, Дмитрий Федорович Карамазов, обязуюсь служить, то есть сотрудничать, ну, ты понял – доносить… Как бездна какая разверзлась подо мною. Даже не подо мною – а перед Россией… Если уж дворяне, столпы и опоры трона, оказываются такими… Такими ломкими, такими малодушными, подлецами по сути… То – России и впрямь страшная опасность угрожает. Нет у нее никакой опоры – никакой, понимаешь, Алешка?.. С одной стороны, революционеры, играющие со смертью, превратившие Россию в тир, а царя в главную мишень, а с другой…. А с другой – и впрямь никого. Никого!.. Никого!.. Ты понимаешь, Алешка?!.. Нет, этих честных, благородных, самоотверженных, честных, несгибаемых, мужественных, спокойно идущих на смерть… Нету – с этой стороны. И тут я понял – прав Бокий!.. Прав этот тюремный иезуит. Прав Курсулов, насилующий девочек на глазах матери. Только подлецы и рабы! Понимаешь, только они!.. Только они остались на страже невинных детских глазок и клейких весенних листочков. Да-да, не лови на противоречии!.. Чтобы спасти одни невинные глазки, нужно пожертвовать другими. Так, к сожалению – только так!.. Всех спасти уже нельзя: спасая одних, жертвуешь другими. Философия подлеца?.. Но что делать – раз только подлецы могут спасти Россию. Поэтому надо идти к ним. Надо идти к ним и становиться таким же подлецом, ибо нет другого пути. Честного они и не потерпят в своей среде, да и невозможно быть честным, глядя на современную Россию… Тогда, правда, если оставаться честным, то в революционеры надо идти…
Иван снова сделал паузу, глядя на то, как свеча трещит своим разгоревшимся фитилем. Потом снова перевел горящий лихорадочным огнем взгляд на Алешу.
- Ты, говоришь, в АДу своем революционном… А я разве не в аду?.. В жандармском аду. С волками жить… Мы с тобой оба в аду оказались… Или не знаю, как эту жизнь назвать – чистилищем может. Католики здесь ближе… Мы оба в аду, Алешка, ибо противоположности сходятся, ты понимаешь?.. И ты, соблазняющий босоножек, и Курсулов, насилующий девочек, и я… – все это из одной оперы, все это из одного адского чистилища, в котором нам с тобою жить угораздило. Впрочем, в последний год перед тем, как я приехал сюда, в наш проклятый Скотопригоньевск, знаешь, как что-то забрезжило. Забрезжило среди этой подлой жизни и подлой философии. Мы как-то невзначай сошлись с Победоносцевым. Сначала на почве статеек, потом лично… Очень уж его заинтересовала моя статья о церкви и государстве, помнишь, что обсуждали мы тогда в келии отца Зосимы? Он тоже, кстати, на эту тему писал, вот и сошлись мы на этой почве. Ну – дальше-больше. Я уже его лучше узнал. Вот уж рыцарь без страха и упрека, я бы даже сказал фанатик государства и самодержавия. Вот когда мой великий инквизитор воплотился в плоть… Великий инквизитор православия. Я даже под него хотел свою поэму переделать… У него, знаешь, главная идея – идея заморозки. Мол, Россия может существовать только в замороженном существовании. Как мамонты – да, те, что в вечной мерзлоте тысячи лет. Так и Россия. А православие и есть этот тысячелетний лед. Лед, который нужно сохранять и подмораживать, ибо как только он начинает таять, все в России начинает таять и расплываться. И ведь верно же… Реформы царские – это только внешне. Даже крепостное право, его отмена – тоже не суть главное. Главное, что вера стала таять, что православие поплыло… А с этим и все в России закачалось. И появились всякие мокрицы и грызуны революционные, которые только в тепле размножаются. Вот о чем мы с ним долгие беседы вели… Ведь это он мне хоть чуть сердце облегчил. Пусть я подлец, пусть мои руки в крови, но вот есть же люди – честные люди!.. Заметь, честные люди – и на стороне правительства!.. Большое мне было облегчение. Это я ему про тебя рассказал, да и про всех нас, Карамазовых. Очень его заинтересовало все. И вся эта история с Дмитрием и отцом нашим, да и отцом Зосимой. По его запросу стали исследовать его житие на предмет святости и прославления. А потом и подъема мощей. Это он государю все доложил, как и подал ему идею приехать на прославление. Вот так карты и сложились для нашего Скотопригоньевска. Такие карты, что все судьбы России здесь сошлись, все на последнюю карту было поставлено.
Иван неожиданно усмехнулся, а потом добавил:
- Знаешь, у Константина Петровича была даже идея всех нас, троих братьев привлечь к подъему мощей… Тут, брат Алексей Федорович, великая идея была – мы, трое братьев, как символ России – все встречаемся и объединяемся у мощей. Я – как ее государственная сила, Дмитрий наш – как ее стихийная, народная сила, и ты… Догадайся кто… Да, ты – как ее революционная сила, которая у гроба святого смирилась и отложила свои убийственные планы… Впрочем, мы все должны были смириться и сойтись и объединиться по-братски и перековать мечи на орала… А ведь хорошо же было бы – а?.. Да только, как в песне поется, «видно, не судьба была…» Понял я уже на месте, кто ты и что ты, и что вы там удумали с царем учинить у нас в Скотопригоньевске, понял, что не суждено быть братским объятиям и смирению у мощей. А тут и меня самого уже как черт за душу укусил…
[1] Кончено!.. (фр.)
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь
