На второй неделе репетиций произошёл первый настоящий конфликт. Софья, получившая главную партию Жизели, не упускала случая продемонстрировать своё превосходство. Во время совместной сцены она умышленно заняла больше пространства, вынудив Алину отступить к краю сцены, где та едва не споткнулась о небольшую трещину в паркете.
Это финальная (3-я часть рассказа), начало читать здесь
– Смотри под ноги, Лебедева, – бросила Софья, когда они разошлись в противоположные стороны. Её голос был сладким, но глаза оставались холодными. – Кордебалет должен знать своё место.
Алина промолчала, но внутри всё кипело. Когда-то она мечтала танцевать Жизель, и наблюдать, как Софья – технически безупречная, но лишённая души – исполняет эту роль, было мучительно. Словно смотреть, как виртуозный, но бесчувственный пианист играет любимую мелодию – все ноты правильные, но музыка не трогает сердце.
"Не реагируй на провокации. Она просто боится, что ты однажды займёшь её место".
– Она никогда не боялась меня, – пробормотала Алина, растирая натруженные мышцы в перерыве. – Всегда считала себя лучшей.
"И всегда знала, что это не так".
Это было правдой. Софья могла выполнить самые сложные технические элементы, но ей не хватало того, что Барский называл "внутренним светом" – способности рассказывать историю через танец, передавать эмоции каждым движением.
– Ещё раз, с начала второго акта! – скомандовал Барский, хлопая в ладоши. – Маркова, больше чувства! Ты играешь призрак девушки, умершей от любви, а не манекен в витрине!
Алина заметила, как Софья поджала губы. Это была её ахиллесова пята – неспособность к подлинной эмоциональной отдаче. Барский требовал от Жизели не только технически безупречного исполнения, но и проникновенной драматической игры. В этом Алина всегда превосходила соперницу, и обе это знали.
После репетиции, когда большинство танцовщиц уже ушли, Алина осталась в зале, работая над сольной вариацией. Зеркальные стены отражали её фигуру, умноженную до бесконечности – словно армия Алин, готовых к борьбе. Она не претендовала на главную роль, но хотела безупречно исполнить свою небольшую партию в кордебалете. Каждое движение должно быть идеальным.
Она не заметила, как в зал вернулась Софья, наблюдая за ней с странным выражением. В вечернем свете её фигура казалась особенно хрупкой, почти призрачной.
– Всё ещё мечтаешь о главной партии, Лебедева?
Алина остановилась, удивлённая. Музыка продолжала играть, создавая странный контраст с нарастающим напряжением между ними.
– Я работаю над своей партией. Которую ты отлично знаешь.
– Но думаешь о моей, – Софья подошла ближе. От неё пахло дорогим парфюмом и легким потом после долгого дня репетиций. – Я вижу, как ты смотришь на меня во время репетиций. Как оцениваешь каждое моё движение.
– Я просто смотрю. Мне не запрещено.
– Ты никогда не смирялась с тем, что я могу быть лучше, – внезапно сказала Софья. В её голосе Алина услышала нечто новое – не просто злость или зависть, а что-то похожее на... боль? – Даже сейчас, когда ты вернулась... сломленной, ты всё ещё думаешь, что заслуживаешь большего.
Алина почувствовала, как гнев поднимается внутри. Сломленной? Как она смеет?
"Спокойно, Алинка. Она просто пытается вывести тебя из равновесия".
– Я знаю, что сейчас не в лучшей форме, – спокойно ответила Алина. – И не претендую на твою роль. Но это не значит, что я не могу работать над собой.
– Зачем ты вообще вернулась? – Софья скрестила руки на груди. Её ключицы выступали под бледной кожей, подчеркивая хрупкость балерины. – Чтобы вызывать жалость? "Бедная Алина, потерявшая сестру, как трагично..."
Это было слишком. Алина шагнула вперёд, чувствуя, как дрожат руки:
– Не смей говорить о моей сестре.
– Почему? Все только об этом и шепчутся, – Софья не отступала. – О том, как ты не пришла на просмотр из-за...
– Замолчи, – голос Алины стал опасно тихим. Перед глазами промелькнули образы – больничная палата, бледное лицо Киры, холод её руки.
"Не поддавайся, Алина. Она хочет, чтобы ты сорвалась".
Но было поздно. Боль, которую Алина держала под контролем все эти дни, прорвалась наружу:
– Ты никогда не поймёшь, через что я прошла. Никогда не поймёшь, каково это – потерять человека, который был частью тебя. Для тебя балет – это амбиции и слава. Для меня... для меня это способ выжить. И да, я вернулась не за главной ролью. Я вернулась, потому что без танца я перестаю существовать.
Она перевела дыхание, чувствуя, как слёзы жгут глаза:
– И знаешь что, Софья? Можешь танцевать свою Жизель. Я надеюсь, ты будешь великолепна. Но не думай, что сломила меня. Потому что после того, через что я прошла... ничто и никто больше не сможет меня сломать.
С этими словами Алина схватила свою сумку и вышла из зала, оставив Софью стоять в одиночестве. В коридоре тусклый свет аварийных ламп отбрасывал длинные тени, шаги эхом отдавались от стен. Слёзы, которые она сдерживала, теперь свободно текли по щекам. Впервые с момента возвращения она позволила себе выпустить эмоции, которые тщательно контролировала.
"Ты была великолепна, сестрёнка. Она этого не ожидала".
– Не уверена, что это поможет моей карьере, – пробормотала Алина, вытирая слёзы. Гнев медленно утихал, оставляя странное опустошение.
"Но помогло твоей душе. Иногда нужно просто высказать всё, что накопилось".
Утром Алина ожидала последствий. Она была уверена, что Софья пожалуется Барскому, и её место в труппе окажется под угрозой. Но ничего не произошло. Софья держалась отстранённо, но не враждебно, а Барский, казалось, ничего не знал о вчерашнем конфликте.
Внезапно, в середине репетиции, Барский остановил музыку:
– Лебедева, на середину.
Алина в замешательстве вышла вперёд. Сердце колотилось о ребра, ладони вспотели. В зале воцарилась тишина, только шорох пуантов по паркету нарушал её.
– Покажи вариацию Жизели из первого акта, – скомандовал он.
Тишина в зале стала еще глубже. Все смотрели на Алину, ожидая её реакции. Она бросила быстрый взгляд на Софью – та побледнела, но молчала. В глазах других танцовщиц читалось любопытство, сочувствие, ожидание.
– Я... я не репетировала эту партию, – честно сказала Алина.
– Но ты знаешь хореографию, – это был не вопрос, а утверждение. – Покажи.
Сердце колотилось как сумасшедшее, когда Алина заняла исходную позицию. Мышцы напряглись, готовясь к движению. Музыка началась – знакомая мелодия, нежная и трогательная. История невинной деревенской девушки, впервые влюбившейся, не подозревающей о предательстве, которое ждёт её впереди.
Алина танцевала осторожно поначалу, чувствуя, как тело вспоминает движения, которые она изучала годами, мечтая об этой роли. Каждое па было борьбой с ограничениями её нынешней формы. Затем что-то изменилось – музыка словно проникла глубже, в самое сердце, пробуждая воспоминания не о хореографии, а о Кире, о их совместной жизни, о любви, которая не умирает со смертью.
Она больше не думала о технике или о взглядах, устремлённых на неё. Она танцевала историю – историю юной, доверчивой любви, которая так похожа на безусловную любовь между сёстрами. Каждое движение было наполнено воспоминаниями – Кира, читающая ей сказки перед сном; Кира, заплетающая ей косы перед первым выступлением; Кира, держащая её за руку на похоронах отца; Кира, всегда рядом, всегда поддерживающая, всегда верящая.
Когда музыка закончилась, в зале стояла абсолютная тишина. Алина тяжело дышала, осознавая, что только что сделала – танцевала главную партию после трёх месяцев отсутствия, почти без подготовки. Пот стекал по спине, ноги дрожали от напряжения, но внутри было странное спокойствие.
– Лучше, чем я ожидал, – наконец произнёс Барский. – Технически ещё слабо, но... – он сделал паузу, подбирая слово, – есть то, чему нельзя научить. Эмоциональная правда.
Он повернулся к Софье:
– Вот что я хочу видеть, Маркова. Не просто красивые линии и высокие прыжки. Я хочу видеть душу.
Софья поджала губы, но кивнула. В её глазах Алина заметила странную смесь эмоций – раздражение, признание, может быть, даже зависть.
– Лебедева, – продолжил Барский, – с этого момента ты дублёр Жизели. Будешь готовиться параллельно с Марковой.
Это было больше, чем Алина могла мечтать. Дублёр главной партии – огромный шаг вперёд от кордебалета. Это означало, что при необходимости она могла заменить Софью. Это был признак доверия, которое Барский не оказывал легко.
"Вот это да! Я знала, знала, что ты сможешь!"
– Спасибо, Михаил Сергеевич, – только и смогла сказать Алина, чувствуя, как комок подступает к горлу.
– Не благодари раньше времени, – строго ответил он. – Работы впереди – гора. И я всё ещё не уверен, что твоё тело готово к такой нагрузке.
– Я справлюсь, – твёрдо сказала Алина.
"Конечно, справишься. Ты же Алина Лебедева, помнишь?"
Весть о повышении Алины до дублёра главной партии моментально разлетелась по театру. Реакции были разными – от искренних поздравлений до скептических взглядов. Софья держалась холодно, но, к удивлению Алины, не устраивала новых конфронтаций. Что-то изменилось между ними после того разговора – словно высказанная вслух боль создала невидимый мост понимания.
– Она боится, – объяснил Виктор, когда они вместе обедали в театральном буфете. Крошечное помещение с облупившейся краской на стенах, но с лучшим кофе в округе, по общему мнению труппы. – Барский никогда не назначает дублёра просто так. Он видит в тебе что-то, чего не хватает ей.
– Я всё ещё слабее технически, – покачала головой Алина, отламывая кусочек бисквита. Сладкий аромат смешивался с горечью эспрессо. – Три месяца простоя не проходят бесследно.
– Техника – дело наживное. А то, как ты рассказываешь историю через движение... этому нельзя научить. – Виктор помешивал свой чай, ложечка тихо позвякивала о края чашки. – Знаешь, когда ты танцевала вчера... это было как будто не ты.
– В каком смысле?
– Не в плохом, – он быстро поправился. – Просто... словно через тебя говорило что-то большее. Что-то... не знаю, как объяснить.
"Он прав, знаешь ли. Ты всегда умела говорить без слов".
Алина улыбнулась, слыша в голове поддразнивающий голос Киры. С каждым днём эти внутренние диалоги казались всё более естественными. Она знала, конечно, что разговаривает не с настоящей Кирой, а с созданным сознанием образом. Но от этого поддержка не становилась менее реальной.
– О чём думаешь? – спросил Виктор, заметив её улыбку.
– О сестре, – честно ответила Алина. – Иногда мне кажется, что она всё ещё со мной. Что она видит всё это и... радуется за меня.
– Может, так и есть, – тихо сказал Виктор. – Кто знает, как устроен мир на самом деле? Энергия не исчезает, она трансформируется. Может, любовь работает так же.
Алина посмотрела на него с благодарностью. Многие избегали говорить о Кире, боясь расстроить её. Но Виктор, казалось, понимал, что иногда нужно просто признать существование боли, чтобы она стала немного легче.
– Спасибо, – сказала она, накрывая его руку своей. Кожа у него была теплой, с мозолями на ладонях от долгих лет поддержки партнерш. – За то, что не боишься говорить о ней.
Новый статус дублёра означал удвоенную нагрузку. Теперь Алина не только отрабатывала партии кордебалета, но и готовила главную роль. Это были изнурительные дни – репетиции с труппой с утра до вечера, затем индивидуальные занятия с Барским, а после – самостоятельная работа до поздней ночи.
Её тело протестовало. Мышцы горели огнём, суставы ныли, старая травма лодыжки, о которой она почти забыла, снова начала напоминать о себе острыми уколами боли при определенных движениях. Но Алина продолжала работать через боль, через усталость, через моменты отчаяния.
"Ты слишком себя загоняешь", – беспокоился голос Киры.
– У меня нет выбора, – шептала Алина, массируя натруженные ноги поздним вечером. Мазь пахла ментолом и камфорой, прохладно растекаясь по коже. – Я должна быть готова.
"К чему? Софья не собирается уступать свою партию. Ты всего лишь дублёр".
– Дело не в этом, – Алина помолчала, подбирая слова. Тиканье часов на прикроватной тумбочке отсчитывало секунды тишины. – Дело в том, чтобы доказать себе, что я всё ещё могу. Что я не сломалась окончательно после... после всего.
В те редкие моменты, когда у неё выдавался выходной, Алина ездила на кладбище. Сидела у могилы сестры, рассказывая о репетициях, о Барском, о Софье, о своих страхах и надеждах. Иногда ей казалось, что Кира действительно слушает – что она здесь, рядом, а не только в её воображении.
Кладбище было тихим местом, особенно в будние дни. Высокие деревья создавали тенистые аллеи, ветер шелестел листвой, птицы пели, словно напоминая, что жизнь продолжается даже здесь, среди памятников ушедшим. Запах свежескошенной травы смешивался с ароматом цветов, которые приносили к могилам.
– Я скучаю по тебе каждый день, – говорила она, поправляя цветы на могиле. – Каждый раз, когда я делаю что-то новое, я думаю: "Как бы Кира это прокомментировала?" И знаешь что? Я слышу твой голос. Так отчётливо, словно ты стоишь за моим плечом.
Дома отношения с матерью постепенно налаживались. Елена Андреевна, видя, как преображается дочь, возвращаясь к танцам, поддерживала её как могла – готовила полезные блюда для восстановления энергии, делала массаж уставших ног, как в детстве, приходила на репетиции, чтобы поддержать.
– Я вижу, как ты оживаешь, – сказала она однажды вечером, когда они пили чай на кухне. Запах жасмина поднимался над чашками, смешиваясь с ароматом свежей выпечки. – Словно тебя не было эти месяцы, а теперь ты возвращаешься, шаг за шагом.
– Я чувствую себя виноватой, – призналась Алина. – Как будто не имею права быть счастливой, когда Киры больше нет.
Мать взяла её за руку:
– Кира была полна жизни. Она бы никогда не хотела, чтобы ты перестала жить из-за её смерти. Помнишь, что она всегда говорила? "Жизнь слишком коротка для плохого настроения".
Алина улыбнулась сквозь слёзы:
– Она говорила это каждое утро, даже если за окном был дождь.
– Вот именно, – кивнула мать. – Ты не предаёшь её память, когда позволяешь себе быть счастливой. Наоборот – ты воплощаешь её дух.
"Мама, как всегда, мудрее нас обеих", – улыбнулся голос Киры в голове Алины.
За неделю до премьеры напряжение в труппе достигло пика. Барский стал ещё более требовательным, заставляя повторять одни и те же сцены до совершенства. Софья выкладывалась на полную, стремясь доказать, что главная партия принадлежит ей по праву. Её движения были безупречны, но Барский всё равно находил, к чему придраться.
– Больше чувства! – требовал он. – Жизель – это не техническое упражнение, это история любви, предательства и прощения!
Алина тоже работала на пределе возможностей, но по другой причине. Для неё каждая репетиция была маленькой победой над собственным горем, каждое движение – способом рассказать историю, которая жила внутри. История не только о Жизели, но и о ней самой, о Кире, о любви, которая не умирает со смертью тела.
Виктор, танцевавший Альберта – возлюбленного Жизели, работал с обеими балеринами, но Алина замечала, что с ней он репетирует с особым вниманием. Его руки всегда были точно там, где нужно для поддержки, его подсказки всегда помогали улучшить движение.
– Ты выглядишь уставшей, – сказал он после особенно изнурительной репетиции. Зал уже опустел, только они двое остались, сидя на скамейке у стены. – Может, стоит немного сбавить темп?
– За пять дней до премьеры? – Алина покачала головой. – Нет, я должна быть готова.
– Ты уже готова, – мягко возразил он. – Я ещё никогда не видел, чтобы кто-то восстанавливался так быстро.
"Он влюблён в тебя, глупышка. Всегда был".
Алина почувствовала, как краска заливает щёки. Неужели Кира права? Она никогда не замечала особых знаков внимания от Виктора раньше... или просто не хотела замечать, поглощенная карьерой и заботой о сестре?
– Спасибо за поддержку, – сказала она, отводя взгляд. – Это много значит для меня.
– Алина, – он помедлил, словно собираясь с духом, его пальцы нервно теребили край футболки, – когда всё это закончится... премьера, всё такое... может, мы могли бы...
Внезапный крик прервал его. В другом конце зала Софья упала, схватившись за ногу. Все немногие оставшиеся танцовщицы бросились к ней, включая Барского, который как раз вошёл в зал.
– Что случилось? – резко спросил он, опускаясь на колени рядом с Софьей.
– Моя нога, – простонала она, её лицо исказила гримаса боли. – Я почувствовала резкую боль...
Алина наблюдала с растущим беспокойством. Как бы она ни относилась к Софье, травма – это то, чего не пожелаешь ни одной танцовщице. Она знала, что такое быть отстраненной от любимого дела из-за травмы, знала этот страх – а вдруг никогда не вернешься на прежний уровень?
Барский осторожно осмотрел повреждённую ногу, его пальцы, несмотря на возраст, были чуткими и точными. Софья вздрогнула, когда он коснулся лодыжки.
– В больницу. Немедленно. Нужен рентген.
Лицо Софьи исказилось от боли и страха:
– А премьера?
– Сначала убедимся, что нет серьёзных повреждений, – отрезал Барский, поворачиваясь к ассистенту. – Вызовите такси.
Когда Софью увели, поддерживаемую с двух сторон, он обратился к оставшимся в зале:
– Продолжаем работу. Лебедева, – его взгляд остановился на Алине, – приготовься. Если у Марковой серьёзная травма, Жизель – твоя.
Сердце Алины замерло, а затем забилось с удвоенной силой. Весь зал смотрел на неё – с любопытством, с ожиданием, с сомнением. Она чувствовала тяжесть этих взглядов, словно физический вес на плечах.
"Вот твой шанс, сестрёнка. Тот самый, о котором ты мечтала".
Но Алина не чувствовала триумфа. Только тяжесть ответственности и странное сочувствие к Софье, которая могла потерять роль, ради которой так много работала.
– Я готова, – тихо сказала она.
К вечеру диагноз подтвердился: у Софьи было растяжение связок. Не перелом, не разрыв – уже хорошо, но травма достаточно серьёзная, чтобы исключить выступление на премьере.
– Партия твоя, – сказал Барский, вызвав Алину в свой кабинет. Кожаное кресло скрипнуло под ним, когда он откинулся назад. – До премьеры пять дней. Справишься?
Алина глубоко вдохнула. Запах старых книг, пыли и одеколона Барского наполнил легкие:
– Справлюсь.
– Уверена? Я могу пригласить кого-то со стороны. Есть несколько опытных балерин, которые знают эту партию.
"Он проверяет тебя. Не сомневайся".
– Я справлюсь, Михаил Сергеевич, – твёрдо повторила Алина. – Я готова танцевать Жизель.
Барский изучал её лицо, затем кивнул:
– Хорошо. Завтра с утра – индивидуальная репетиция. Затем прогон с труппой. У нас мало времени.
Выйдя из кабинета, Алина прислонилась к стене, чувствуя внезапное головокружение. Коридор казался слишком длинным, свет – слишком ярким. Это происходило слишком быстро. Ещё неделю назад она была в кордебалете, а теперь... главная партия. Шанс, о котором она мечтала годами, пришёл в самый неожиданный момент.
"Ты заслужила это, Алинка. Не сомневайся в себе".
– Я не уверена, что готова, – прошептала Алина.
"А кто вообще когда-нибудь по-настоящему готов? Ты просто делаешь шаг вперёд и доверяешься своему телу, своему сердцу. Как всегда".
Алина улыбнулась, представив, как Кира стоит рядом, заправляя за ухо непослушную прядь волос – жест, который она делала сотни раз при жизни, когда говорила что-то важное.
– Хорошо, – кивнула Алина, словно соглашаясь с невидимым собеседником. – Шаг за шагом.
Известие о том, что Алина Лебедева, вернувшаяся в труппу после личной трагедии, будет танцевать главную партию в "Жизели", стало сенсацией в балетных кругах. Пресса немедленно подхватила историю, раздувая её до масштабов «триумфального возвращения» и «феникса, восставшего из пепла».
Алина избегала интервью и репортёров, сосредоточившись только на подготовке. Дни слились в бесконечную череду репетиций, обезболивающих для натруженных мышц и коротких периодов беспокойного сна.
Барский гонял её безжалостно, требуя совершенства в каждом движении. Но за строгостью Алина видела то, чего никогда не замечала раньше – заботу. Он не жалел её, не делал скидок на обстоятельства, и именно это помогало ей двигаться вперёд.
– Твоя Жизель другая, – сказал он однажды после репетиции, когда они остались вдвоем в пустом зале. Вечерние тени удлинились, придавая его лицу особую выразительность. – Не такая, как у Марковой. Более... понимающая смерть.
Алина замерла. Это было так точно. Её Жизель действительно понимала смерть – не абстрактно, не как драматический приём, а как реальность, с которой приходится жить.
– Я думаю о сестре, когда танцую, – тихо призналась она.
Барский задумчиво кивнул:
– Используй это. Танец – это не только техника. Это способ рассказать историю, которая живёт внутри тебя.
"Видишь? Я тебе говорила. Твоя боль – это твоя сила".
За день до премьеры всё пошло наперекосяк. Во время генеральной репетиции Алина почувствовала, как старая травма лодыжки даёт о себе знать. Боль пронзила ногу во время прыжка, и она едва удержалась от падения. Острая, пронизывающая боль заставила её прикусить губу, чтобы не вскрикнуть.
– Стоп! – скомандовал Барский, заметив её гримасу. – Что случилось?
– Ничего, – солгала Алина, пытаясь перенести вес на здоровую ногу. – Просто неудачно приземлилась.
Но Барский не был бы Барским, если бы не видел насквозь.
– Лодыжка? Та самая?
Алина нехотя кивнула.
– В медпункт. Немедленно.
– Но репетиция...
– Без обсуждений!
В медпункте – тесной комнатке с запахом антисептика и медикаментов – врач подтвердил то, что Алина уже знала – перенапряжение и воспаление. Ничего серьёзного, но достаточно болезненного, чтобы затруднить выступление.
– Покой и лёд, – предписал врач, немолодой мужчина с усталыми глазами, повидавший не одно поколение балерин. – Как минимум сутки.
Когда Барский услышал диагноз, его лицо потемнело:
– Премьера завтра. Ты сможешь танцевать?
Алина не колебалась:
– Смогу.
– С воспалением?
– Бывало и хуже.
"Только не переусердствуй, ладно? Ты не сверхчеловек".
Но Алина знала, что отступать некуда. Роль Жизели была не просто партией – это был её способ вернуться к жизни, доказать себе, что она всё ещё Алина Лебедева, танцовщица, способная рассказывать истории через движение.
– Я не подведу, – пообещала она Барскому. – Завтра я буду танцевать.
Ночь перед премьерой Алина провела почти без сна. Прикладывала лёд к опухшей лодыжке, повторяла движения мысленно, прокручивала музыку в голове. Страх и волнение смешивались с предвкушением.
К трём часам ночи беспокойство достигло пика. Алина встала с постели, осторожно наступая на больную ногу, и прошла в комнату Киры. Она редко заходила туда – мать поддерживала порядок в комнате, но сама Алина избегала этого места, где воспоминания были слишком яркими, слишком болезненными.
Сейчас, однако, она чувствовала странное притяжение. Лунный свет проникал через неплотно задёрнутые шторы, создавая призрачные тени. Всё оставалось таким, как при жизни Киры – книги на полках, фотографии на стенах, мелочи на столе. Алина осторожно села на кровать сестры, проводя рукой по покрывалу.
– Я боюсь, Кира, – прошептала она в тишину. – Что, если я не справлюсь? Что, если лодыжка подведёт в самый важный момент?
Тишина была ответом, но странным образом успокаивающим. Алина легла, свернувшись калачиком на кровати сестры, вдыхая едва уловимый аромат её духов, всё ещё сохранившийся на подушке. Запах ванили и персика, такой знакомый, такой родной.
"Ты думаешь слишком много, как всегда", – голос Киры звучал так отчётливо, словно она действительно была рядом. "Твоё тело знает, что делать. Доверься ему".
– Кира? – Алина приподнялась, оглядывая комнату. Конечно, она была одна. Но ощущение присутствия сестры было таким явным...
"Я всегда с тобой, глупышка. В твоём сердце, в твоих движениях. Я буду смотреть завтра. Первый ряд, крайнее кресло".
Алина улыбнулась сквозь слёзы, представляя, как Кира сидит там, где всегда сидела, показывая поднятые большие пальцы перед началом спектакля. Как она всегда выбирала лучший букет в цветочном магазине напротив театра, даже если приходилось откладывать на него половину зарплаты.
– Я станцую для тебя, – прошептала она, закрывая глаза. – Обещаю.
Впервые за долгое время она заснула без кошмаров, без тяжести в груди, без чувства вины. Просто спокойный, исцеляющий сон.
День премьеры наступил ясным и солнечным, словно сама природа благословляла новое начало. Алина проснулась в комнате Киры, на мгновение дезориентированная, затем вспомнила, как пришла сюда ночью.
– Алиночка? – мать заглянула в комнату, удивлённая, увидев дочь на кровати Киры. – Ты здесь спала?
– Да, – просто ответила Алина. – Мне это было нужно.
Елена Андреевна понимающе кивнула:
– Как нога?
Алина осторожно пошевелила лодыжкой. Боль ещё была, но терпимая.
– Выдержит.
– Ты уверена? Может, стоит отказаться...
– Нет, – твёрдо сказала Алина. – Я буду танцевать. Сегодня. Для Киры.
Мать помолчала, затем кивнула:
– Тогда я буду в зале. На её месте.
Алина почувствовала, как к горлу подступает комок:
– Спасибо, мама.
Театр гудел как улей. Новость о замене примы на "восходящую из пепла" Алину Лебедеву привлекла повышенное внимание. Билеты были распроданы полностью, пресса толпилась у служебного входа, надеясь получить эксклюзивный комментарий. Воздух был наэлектризован ожиданием — того особого рода, который бывает перед премьерами, где возможно либо триумфальное рождение новой звезды, либо болезненное разочарование.
Гримёрная Алины превратилась в оазис тишины и сосредоточенности. Запах пудры, грима и духов создавал знакомую атмосферу предвкушения. Она сидела перед зеркалом, наблюдая, как постепенно преображается в Жизель – невинную деревенскую девушку, чья любовь и последующее предательство приводят к трагедии.
Шаг за шагом – макияж, причёска, костюм. Каждая деталь приближала её к перевоплощению, к тому моменту, когда она перестанет быть Алиной Лебедевой и станет своей героиней. Легкое пощипывание грима на коже, тугое натяжение волос, собранных в прическу, непривычная легкость костюма – всё это было частью ритуала, к которому тело помнило лучше, чем разум.
Кто-то постучал в дверь – Виктор, уже в костюме Альберта, её сценического возлюбленного. Белая рубашка подчеркивала ширину его плеч, высокий воротник делал его еще более статным.
– Как ты? – спросил он, входя.
– Нервничаю, – честно призналась Алина. – Но это хорошее волнение. Живое.
Он улыбнулся:
– Ты будешь потрясающей. Я это знаю.
– Спасибо за поддержку, Витя. Все эти недели... ты был рядом, когда мне это было так нужно.
– Я всегда буду рядом, – просто ответил он. – Если ты позволишь.
Виктор на мгновение замешкался, словно собираясь сказать что-то важное, но в дверь снова постучали.
– Пять минут до выхода! – раздался голос помощника режиссёра.
– Увидимся на сцене, – Виктор быстро сжал её руку и вышел.
Алина осталась одна. Последние минуты перед выходом – самые напряжённые, самые важные. Она закрыла глаза, делая глубокие вдохи, настраиваясь на предстоящее выступление. Так она делала всегда, с самого детства – момент тишины перед погружением в музыку и движение.
"Ты готова, сестрёнка. Ты родилась для этого момента".
Алина открыла глаза и посмотрела в зеркало. На секунду ей показалось, что она видит отражение не только себя, но и Киры – словно та стояла за спиной, положив руки ей на плечи.
– Для тебя, – прошептала Алина. – Для нас обеих.
Неожиданно дверь открылась без стука, и на пороге появился Барский. Это было странно – он никогда не приходил к танцовщицам перед выступлением, считая, что последние минуты должны принадлежать только им и их внутренней подготовке.
– Лебедева, – начал он необычно мягко. Затем, помедлив, достал что-то из кармана своего строгого черного пиджака. – Я хотел дать тебе это перед выступлением.
Он протянул ей маленькую, потертую балетную туфельку – не пуанту, а мягкую тренировочную туфлю, какие носят совсем юные ученицы. Туфелька была старой, выцветшей, с потертой подошвой, но на атласе всё ещё можно было различить вышитый золотой узор.
– Что это? – спросила Алина, осторожно принимая странный подарок.
Барский помолчал, взгляд его стал отстраненным, словно он смотрел куда-то далеко в прошлое.
– Это принадлежало моей сестре, – наконец произнес он. Голос звучал необычно тихо для человека, привыкшего командовать залом в сотню танцовщиц. – Она тоже была танцовщицей. Очень талантливой. Могла бы стать великой.
Алина застыла, пораженная. За все годы в труппе она никогда не слышала, чтобы Барский упоминал о сестре. О его личной жизни вообще ходило мало слухов – он был фигурой почти мифической, человеком, который существует только в контексте балета.
– Что... что с ней случилось? – осторожно спросила она.
– Автомобильная авария. – Он произнес это просто, но в глазах промелькнула застарелая боль. – Ей было двадцать два. Я был на пять лет старше. Мы выросли в балете, вместе занимались с детства. Я уже начинал карьеру солиста, она готовилась к своей первой главной партии.
Алина осторожно погладила пальцами потертый атлас. Слова застряли в горле.
– Я никогда не рассказывал об этом в труппе, – продолжил Барский. – Но когда я увидел, как ты танцуешь после... после твоей потери, я увидел знакомую боль. И знакомую силу. То, как ты превращаешь своё горе в искусство... – он запнулся, подбирая слова. – Это то, что я пытался сделать всю свою жизнь.
– Почему вы даете это мне? – тихо спросила Алина, чувствуя, как к глазам подступают слезы.
– Эта туфелька была с ней в тот день. Я не мог заставить себя выбросить её. Она стала моим... талисманом, если хочешь. Напоминанием, что танец продолжается, даже когда танцовщик уходит. – Он осторожно прикоснулся к туфельке. – Я бы хотел, чтобы она была с тобой сегодня. Держи её в гримерке или положи в сумку. Не важно. Просто знай, что твоя сестра и моя... они бы понимали друг друга.
Этот неожиданный момент человеческой связи с суровым наставником тронул Алину глубже, чем она могла выразить. Барский никогда не был сентиментальным – его репутация строилась на жесткости и бескомпромиссности. Но сейчас перед ней стоял просто человек, который тоже знал, что такое терять часть своей души.
– Спасибо, – прошептала она, бережно сжимая туфельку. – Я буду танцевать и для неё тоже.
Барский коротко кивнул, и его лицо снова приняло привычное строгое выражение:
– Три минуты до выхода, Лебедева. Не подведи.
Когда дверь за ним закрылась, Алина аккуратно положила туфельку рядом со своими пуантами. Два поколения потерь, две сестры, которых забрала дорога, два танцовщика, превративших свою боль в искусство.
"Видишь? Ты не одна," – прошептал голос Киры. "Даже старый Барский понимает."
Алина кивнула и встала. Пора.
Первые ноты музыки, первый шаг на сцену – и всё внешнее перестало существовать. Не было боли в лодыжке, не было страха, не было сомнений. Только история, которую нужно было рассказать – история любви, предательства и прощения.
Сцена была залита теплым светом, имитирующим деревенский полдень. Декорации – традиционные и в то же время стильные – создавали иллюзию альпийской деревушки, где молодая Жизель влюбляется в таинственного незнакомца, не подозревая, что он – благородный Альберт, скрывающий свой титул и обручённый с другой.
Алина танцевала, как никогда в жизни. Каждое движение было наполнено не только технической точностью, но и эмоциональной правдой. Её Жизель любила так же безусловно, как любили друг друга сёстры Лебедевы. Верила так же безоговорочно. И когда приходило осознание предательства – страдала так же глубоко.
Музыка вела её, словно живое существо. Скрипки плакали в сцене безумия, когда Жизель узнает о предательстве и теряет рассудок, а затем жизнь. Алина вкладывала в эту сцену всю боль потери, которую испытала сама, и зрительный зал замер, боясь пошевелиться.
Первый акт – история невинности и её потери. Второй – история после смерти, где любовь оказывается сильнее обиды, сильнее даже самой смерти.
В самый эмоциональный момент, когда Жизель прощает Альберта и спасает его от мстительных духов, Алина почувствовала особую лёгкость. Словно её тело весило меньше, словно она действительно парила над сценой. Боль в лодыжке исчезла, усталость растворилась. Осталась только чистая радость движения, чистая эмоция.
И в этот момент она увидела это – одинокое пустое кресло в первом ряду, справа. Именно там всегда сидела Кира. Оно должно было быть занято – мама обещала сидеть на этом месте. Но сейчас Алина отчетливо видела – кресло пустовало. Рядом сидела мать, но крайнее место, то самое, любимое Кирой, оставалось незанятым, словно кто-то зарезервировал его специально.
"Я же обещала, что приду. Первый ряд, крайнее кресло".
Слёзы навернулись на глаза, но Алина продолжала танцевать, вкладывая в каждое движение всю свою душу, всю свою любовь к сестре, всю скорбь по ней и всю благодарность за те годы, что они провели вместе.
Прозрачная ткань её костюма развевалась при каждом движении, создавая иллюзию нематериальности, призрачности. Жизель во втором акте – это уже дух, виллиса, но дух, сохранивший человеческое сердце. Так и Кира, думала Алина, может быть ушла физически, но её любовь, её душа, её сущность остались в мире, в сердце Алины.
Финальная сцена – Жизель исчезает с первыми лучами рассвета, оставляя Альберта скорбеть и помнить. Алина опустилась в финальной позе, и на мгновение перед тем, как погас свет, ей показалось, что она видит Киру – стоящую в проходе, аплодирующую стоя, с сияющими от гордости глазами.
Когда зажегся свет и начались аплодисменты, Алина стояла на сцене, принимая овации переполненного зала. Они не стихали – волна за волной, крики "браво", цветы, летящие на сцену. В воздухе витало ощущение чуда – того редкого момента, когда искусство становится чем-то большим, чем просто представление.
Виктор крепко сжал её руку, шепнув:
– Ты была невероятна.
Алина видела слезы в его глазах – непривычное зрелище для сдержанного танцовщика. И не только в его – многие в зале плакали, растроганные не столько техникой исполнения, сколько искренностью эмоций, которые она передала через танец.
Выйдя на поклон вместе с труппой, Алина увидела мать – в первом ряду, сидящую рядом с тем самым пустым креслом, которое Алина заметила во время танца. Елена Андреевна плакала, не скрывая слез, но улыбалась сквозь них, светясь гордостью и любовью.
И это пустое кресло... Оно больше не казалось пустым – словно кто-то невидимый сидел там, аплодируя вместе со всеми.
"Видишь? Я же говорила, что ты будешь великолепна".
За кулисами Алину ждал Барский. Впервые она увидела на его лице непривычное выражение – чистого, неприкрытого восхищения. Его обычно строгие черты смягчились, глаза блестели.
– Лебедева, – он покачал головой, – я видел тысячи Жизелей. Но такой... такой я не видел никогда.
– Спасибо, Михаил Сергеевич, – тихо ответила Алина, всё ещё находясь под впечатлением от собственного выступления. Адреналин постепенно спадал, и она начинала ощущать усталость и боль в мышцах, но это была приятная боль – боль свершения.
– Нет, – он внезапно взял её за руки. Его пальцы были сухими и теплыми, пальцы человека, посвятившего жизнь искусству. – Это мне нужно благодарить тебя. За напоминание, что балет – это не только техника и дисциплина. Это душа. И сегодня ты показала нам свою душу, Алина.
Он на мгновение замолчал, затем добавил тише, почти интимно:
– Я думаю, наши сестры были бы горды. Обе.
Она кивнула, не в силах говорить из-за комка в горле.
Барский отпустил её руки:
– Отдыхай сегодня. Завтра обсудим твоё будущее в труппе. У меня есть предложение.
Алина знала, что он имеет в виду – постоянное место примы. То, о чём она мечтала всю жизнь. Но сейчас это казалось лишь приятным дополнением к главному – к ощущению, что она снова может дышать полной грудью, что она снова живёт, а не просто существует.
В гримёрной её ждал сюрприз – огромный букет белых роз. Не от поклонников, не от руководства театра. От Софьи Марковой.
Записка была короткой: "Ты заслужила эту партию. С уважением, С."
Алина улыбнулась, дотрагиваясь до лепестков белых роз. Они были прохладными и нежными под пальцами, с крошечными капельками воды, словно недавно опрысканные. Что-то изменилось в этот вечер – не только в ней самой, но и вокруг неё. Словно энергия, выплеснутая на сцене, трансформировала окружающий мир.
Она осторожно положила старую балетную туфельку сестры Барского в свою сумку. Реликвия, ставшая талисманом для двоих. История, которая продолжалась через поколения.
Переодевшись и смыв грим, она вышла к служебному выходу, где её ждала мать. Елена Андреевна обняла дочь так крепко, словно боялась, что та исчезнет.
– Ты видела бы себя со стороны, – прошептала она, отстраняясь. Запах её духов – легкий, цветочный – напомнил Алине детство. – Ты словно светилась.
– Я чувствовала это, – тихо ответила Алина. – Словно я не одна танцевала.
Мать понимающе кивнула, не требуя объяснений:
– Идём домой. Тебе нужно отдохнуть.
У выхода их ждал Виктор – переодетый, с небольшим букетом цветов.
– Можно тебя на минуту?
Елена Андреевна тактично отошла, делая вид, что ищет что-то в сумочке.
– Эти цветы напомнили мне твою Жизель, – сказал Виктор, протягивая букет. Простые, но яркие, как первая любовь сельской девушки. – Такие же нежные и сильные одновременно.
– Спасибо, – Алина приняла цветы, чувствуя неожиданное волнение. Их пряный аромат смешивался с вечерней свежестью. – И спасибо за партнёрство сегодня. Ты был потрясающим Альбертом.
– Алина, – Виктор сделал глубокий вдох, его глаза были серьезными и решительными. – Я знаю, что сейчас, возможно, не самый подходящий момент, но... я хотел спросить... может быть, когда ты отдохнёшь, мы могли бы поужинать вместе? Не как коллеги. Как...
– Как пара? – тихо закончила за него Алина.
Он кивнул, выглядя одновременно решительным и уязвимым:
– Я давно хотел пригласить тебя. Ещё до... всего. Но не находил смелости.
"Говорила же тебе – он давно влюблён".
Алина почувствовала, как лёгкая улыбка касается её губ. Ещё месяц назад она бы отказалась, не чувствуя себя готовой к каким-либо отношениям. Но сегодня, после того, как она вернулась к жизни через танец, всё было иначе.
– Я бы хотела этого, – ответила она. – Но давай не будем торопиться? У меня был сложный год.
– Конечно, – облегчённо улыбнулся Виктор. – Я подожду столько, сколько нужно.
Когда они с матерью ехали домой в такси, Алина смотрела в окно на ночной город. Каким далёким казался тот день, когда пришла новость о смерти Киры. День, когда её мир остановился. Сегодня она сделала первый настоящий шаг вперёд, не отрицая прошлого, но и не позволяя ему определять будущее.
– Знаешь, – задумчиво сказала она, глядя на проплывающие за окном огни, – я чувствую, что Кира была сегодня со мной. На сцене. Это звучит безумно, но...
– Не безумно, – мягко прервала мать. – Когда мы так глубоко любим кого-то, эта связь не прерывается со смертью. Она меняется, но не исчезает.
Алина посмотрела на мать с новым пониманием. Все эти месяцы она была так поглощена собственным горем, что не замечала, как мать тоже боролась, тоже искала способы жить дальше, потеряв дочь.
– Мам, – она взяла мать за руку, чувствуя морщинки и вены под кожей, – спасибо, что была со мной всё это время. Что не сдавалась, даже когда я сама была готова сдаться.
Елена Андреевна сжала её руку:
– Мы семья, Алиночка. Мы держимся вместе – в горе и в радости.
"Вот именно. Семья – это навсегда, глупышка".
Дома, несмотря на физическую усталость, Алина не могла сразу уснуть. Слишком много эмоций, слишком много впечатлений. Тело гудело от напряжения, мышцы приятно ныли, но разум был ясен и спокоен.
Она сидела на подоконнике своей комнаты, глядя на ночное небо. Звезды казались особенно яркими сегодня, словно и они аплодировали её возвращению. Подле неё лежали два талисмана – её пуанты с золотыми бабочками и маленькая старая туфелька сестры Барского. Две истории, две судьбы, два пути возрождения через утрату.
– Знаешь, Кира, – тихо сказала она в пустоту, – сегодня я впервые почувствовала, что смогу жить дальше. Не забыв тебя – никогда. Но и не останавливаясь.
"Это всё, чего я хотела для тебя. Жизни. Полной, настоящей жизни".
– Я до сих пор разговариваю с тобой, – усмехнулась Алина. – Врач сказал бы, что это нездоровая форма отрицания.
"С каких пор ты слушаешь, что говорят врачи? Помнишь, как доктор Соколов сказал, что ты никогда не станцуешь после той травмы колена в тринадцать?"
– И я станцевала через три месяца, – кивнула Алина, улыбаясь воспоминаниям. Она почти чувствовала присутствие сестры – не призрачное, жуткое, а теплое, знакомое, как любимый свитер в холодный день.
Странно, но эти разговоры с воображаемой Кирой больше не казались признаком психологического расстройства. Скорее, это был её способ сохранить связь, помнить голос сестры, её интонации, её шутки.
– Я буду танцевать Жизель до конца сезона, – сказала Алина, словно делясь новостями с сестрой. – Барский уже намекнул. А потом... кто знает? Может, "Спящая красавица"?
"Ты рождена для этой партии".
Алина улыбнулась, прижимаясь лбом к холодному стеклу. Да, воображаемые разговоры с Кирой помогли ей пережить самые тёмные дни. Но теперь она понимала – постепенно эта потребность будет ослабевать. Не потому, что она забудет сестру, а потому, что научится нести память о ней иначе – не как тяжёлую ношу, а как источник силы.
Она будет танцевать, зная, что частичка Киры всегда в её сердце, в каждом движении. Будет жить полной жизнью – дружить, любить, рисковать, ошибаться – за двоих. Возможно, однажды она даже сможет пройти мимо того пешеходного перехода без приступа паники.
– Я люблю тебя, Кира, – сказала она, глядя на яркую звезду в небе. – Спасибо, что помогла мне подняться после падения.
"Я тоже люблю тебя, Алинка. Всегда".
Голос сестры в её голове прозвучал тише, словно издалека. И Алина поняла, что это правильно. Что пришло время двигаться дальше – с благодарностью, с любовью, но и с верой в будущее.
На следующее утро Алина проснулась с ощущением лёгкости, которого не испытывала долгие месяцы. Солнечный свет заливал комнату, создавая узоры на стенах и потолке. Боль никуда не делась – она, вероятно, всегда будет частью её жизни. Но теперь рядом с ней появилось что-то ещё – принятие, благодарность за прожитые с Кирой годы, надежда на то, что впереди.
Она осторожно потянулась, проверяя ногу. Лодыжка болела, но это была здоровая, честная боль – след вчерашнего триумфа, а не препятствие для будущих побед. Тело пело от усталости – приятной усталости танцовщицы после успешного выступления, той, которую она так любила раньше.
На кухне уже хлопотала мать, готовя завтрак. Аромат свежесваренного кофе и жарящегося омлета наполнял квартиру, создавая ощущение дома и безопасности. Увидев Алину, Елена Андреевна улыбнулась:
– Спящая красавица проснулась! Газеты уже разрываются от восторженных рецензий.
– Правда? – Алина села за стол, принимая чашку чая. Горячая керамика согревала пальцы, аромат жасмина поднимался с паром.
– Правда, – кивнула мать, показывая на планшет. – "Феноменальное возвращение", "Возрождение из пепла", "Новая звезда балета". Вот, послушай: "Алина Лебедева танцует не телом, а душой. Её Жизель – это не просто роль, это исповедь, рассказанная языком движения".
Алина смущённо улыбнулась:
– Слишком громкие слова.
– Заслуженные, – возразила мать, ставя перед ней тарелку с омлетом. – Ты вчера не просто танцевала, Алиночка. Ты говорила со зрителями. И они тебя услышали.
Телефон Алины зазвонил – Барский, в такую рань. Экран мигал его именем, словно требуя немедленного внимания.
– Лебедева, – его голос звучал энергично, как всегда, – надеюсь, ты хорошо отдохнула?
– Доброе утро, Михаил Сергеевич. Да, спасибо.
– Отлично. Я хочу, чтобы ты приехала в театр к двенадцати. Нужно обсудить условия твоего нового контракта. Как прима.
Сердце Алины пропустило удар:
– Я... спасибо. Я буду.
– И, Лебедева, – его голос смягчился, вспомнилась вчерашняя неожиданная откровенность с туфелькой, – я горжусь тобой. То, что ты сделала вчера – это не просто талант. Это характер.
После разговора Алина сидела, глядя в пространство, пытаясь осознать, что всё это происходит на самом деле. Новый контракт. Прима. Признание, о котором она мечтала годами.
– Хорошие новости? – спросила мать, наблюдая за её лицом.
– Барский предлагает мне постоянный контракт. Как прима.
Елена Андреевна просияла:
– Я знала! Я так и знала, что он это сделает! – она обняла дочь. – Кира была бы так горда.
"Я и есть горда, глупышка".
Но голос сестры в голове прозвучал уже совсем тихо, почти неразличимо. И Алина поняла – пришло время прощаться с этой частью своего горя. Не с памятью о Кире, не с любовью к ней – с той отчаянной потребностью удерживать её присутствие в своём сознании.
Кира всегда будет с ней – в её сердце, в её танце, в её жизни. Но теперь Алина могла идти дальше, зная, что несёт частичку сестры внутри, а не цепляясь за воображаемый образ.
Две недели спустя Алина стояла у могилы сестры, положив на гранитную плиту свежие цветы и пару белых атласных пуантов – тех самых, с нарисованными золотыми бабочками, в которых она танцевала Жизель на премьере. Их место теперь было здесь – дань памяти, символ завершения одного этапа и начала нового.
Весенний ветер мягко шевелил листья на деревьях, солнечные блики играли на мраморе, создавая иллюзию движения. Кладбище было тихим, только пение птиц нарушало безмолвие смерти, напоминая о непрекращающейся жизни.
– Я подписала контракт, Кирочка, – тихо сказала она. – Ты всегда говорила, что однажды я стану примой. Вот, я сделала это.
Алина опустилась на колени, не заботясь о том, что пачкает светлые брюки о влажную от росы траву. Подушечками пальцев она мягко коснулась высеченного на камне имени сестры, прослеживая каждую букву, словно читая шрифт Брайля.
– Я больше не слышу твой голос так отчётливо, – продолжила Алина. – И это, наверное, правильно. Но я всё равно разговариваю с тобой. Всегда буду.
Она помолчала, собираясь с мыслями. Вокруг пахло влажной землей, свежескошенной травой и цветами, которые люди приносили к могилам близких. Запахи жизни среди символов смерти.
– Виктор пригласил меня на свидание. Представляешь? Я согласилась. Не знаю, что из этого выйдет, но... мне кажется, нужно попробовать. Жить дальше. Ты бы хотела этого для меня, я знаю.
Алина провела рукой по выгравированному на камне имени сестры:
– Я никогда не перестану скучать по тебе. Никогда не перестану любить тебя. Но я буду жить, Кира. Обещаю тебе. Буду танцевать. Буду любить. Буду падать и подниматься. И каждый раз, выходя на сцену, буду знать, что ты смотришь. Первый ряд, крайнее кресло.
Она достала из сумки маленькую, потертую балетную туфельку – ту самую, что дал ей Барский перед выступлением. Аккуратно положила её рядом с пуантами.
– А это... это для той девочки, чей танец тоже прервался слишком рано. Я думаю, вы бы подружились. Может быть, вы уже встретились там, где бы вы ни были, и танцуете вместе. – Алина улыбнулась сквозь слезы. – Пусть эта туфелька останется здесь, как символ того, что танец продолжается, даже когда танцовщица уходит.
Она поднялась, чувствуя странное спокойствие. Горе не ушло – оно трансформировалось, стало частью её, как шрам, который со временем бледнеет, но никогда не исчезает полностью.
Покидая кладбище, Алина не обернулась. Она знала, что Кира всегда будет за её спиной – не как призрак прошлого, а как ангел-хранитель, чья любовь сильнее смерти. Как сюжет "Жизели" – история о том, что настоящая любовь не умирает, даже когда физическое тело покидает этот мир.
У ворот кладбища её ждал Виктор – терпеливый, понимающий, готовый поддержать, но не торопить. Он стоял, прислонившись к старому дубу, наблюдая за кружащими в воздухе листьями. Увидев Алину, он выпрямился, но не двинулся навстречу, давая ей возможность подойти самой.
– Готова? – просто спросил он.
Алина кивнула, беря его за руку:
– Да. Я готова.
Впереди был новый день, новая репетиция, новые вызовы. Путь, полный взлётов и падений. Но теперь она знала – после каждого падения можно подняться. Нужно только найти в себе силы сделать первый шаг. И танцевать, танцевать, танцевать – даже когда музыка, казалось бы, давно смолкла.
Балерина всегда поднимается после падения. В этом суть её искусства. В этом суть жизни.