– Хватит! Я не могу больше смотреть, как ты разрушаешь свою жизнь! Кира бы этого не хотела! – голос матери дрожал от сдерживаемых слез.
– Не смей говорить о том, чего бы хотела Кира! Её больше нет, мама! Нет! – Алина швырнула на пол фотографию, где они с сестрой улыбались после её последнего выступления.
Звон разбитого стекла разрезал тишину квартиры. Осколки разлетелись по паркету – острые, сверкающие, как застывшие слезы. Запах пыли, поднявшейся от удара, смешался с горьковатым ароматом мятного чая, остывающего на столе. Алина застыла, глядя на лицо сестры, теперь пересечённое трещиной. Совсем как моя жизнь, пронеслось в голове.
– Алиночка, – мать шагнула к ней, протягивая руки, морщинки вокруг глаз стали глубже от тревоги. – Я только хочу помочь. Три месяца... Три месяца ты живёшь как призрак. Не ешь, не спишь нормально. Я теряю и тебя тоже.
Алина отступила к стене, обхватив себя руками. Холод обоев чувствовался даже через тонкую ткань футболки. Напротив, на комоде, стояла ещё одна фотография — Алина в восемь лет учит шестилетнюю Киру первой балетной позиции. Младшая поправляет руки старшей с таким серьезным выражением лица, словно от этого зависит судьба мира.
– А как я должна жить? – хрипло спросила Алина, не сводя глаз с фотографии. – Делать вид, что ничего не случилось? Танцевать, улыбаться, когда Кира лежит в земле? Когда она погибла из-за меня?
– Нет, но...
– Оставь меня в покое! – Алина рванулась к двери своей комнаты и захлопнула её, прислонившись спиной к холодной поверхности.
В тишине своей комнаты она сползла на пол, подтянув колени к груди. Взгляд упал на пуанты, висевшие на стене – некогда белоснежные, теперь покрытые тонким слоем пыли. На деревянных носках видны были следы многочисленных падений и подъемов, ленты потускнели от пота, но золотые бабочки, нарисованные Кирой, всё ещё ярко выделялись на атласе.
Кира подарила ей эту пару перед последним конкурсом. Алина помнила тот вечер до мельчайших деталей – запах корицы от печенья, которое сестра принесла вместе с подарком, шум дождя за окном, тихую музыку из старенького радиоприемника. Кира сидела на полу, высунув язык от усердия, и рисовала крошечных золотых бабочек на атласных лентах.
"Чтобы твои ноги порхали, как крылья," – сказала она тогда, улыбаясь своей солнечной улыбкой, от которой в уголках глаз собирались мелкие морщинки.
Улыбкой, которую Алина больше никогда не увидит.
Три месяца назад
– Ты готова порвать их всех сегодня? – Кира кружилась по комнате, помогая сестре собираться на решающий просмотр. Её каштановые волосы, собранные в небрежный пучок, качнулись, когда она наклонилась поднять упавшую шпильку.
Алина улыбнулась, наблюдая за младшей сестрой в зеркале, пока закалывала собственные волосы, темнее на пару оттенков, в безупречный балетный пучок. Несмотря на разницу в два года, их часто принимали за близнецов – одинаковые миндалевидные карие глаза, высокие скулы, тонкие запястья. Но там, где Алина была сдержанностью и перфекционизмом, Кира была спонтанностью и яркостью.
– Барский сказал, что это мой шанс. Если всё пройдёт хорошо, главная партия в "Лебедином озере" моя.
– Когда всё пройдёт хорошо, – поправила её Кира, подавая невидимки. – Я абсолютно уверена, что роль твоя. Ты же Алина Лебедева! Само провидение с такой фамилией велело тебе танцевать Одетту.
Алина рассмеялась, но в глубине души чувствовала знакомый холодок страха. Страх, который всегда сопровождал её перед важными выступлениями. Страх, который только Кира умела разогнать.
– А вдруг я забуду движения? Или не выдержу темп? Или подверну ногу на подъеме? Или...
– Или на сцену выбежит стая диких енотов и начнёт танцевать канкан, – закончила за неё Кира, положив руки на плечи сестры. Её ладони были теплыми, чуть шершавыми от постоянной работы с текстами и клавиатурой. – Что за глупости! Ты тренировалась месяцами. Ты лучше всех. И я буду там, в первом ряду, буду смотреть на тебя и гордиться, что я твоя сестра.
Алина повернулась, глядя на Киру. Как часто эта младшая сестренка была её скалой, её опорой. С самого детства, с тех первых неуклюжих шагов в балетном классе, когда именно Кира, а не мама, сидела и смотрела каждое занятие, хотя сама предпочитала литературу танцу.
– Обещаешь, что придёшь вовремя? Без твоего талисманного "большие пальцы вверх" перед выходом я как без рук.
– Обещаю! – Кира приложила руку к сердцу в торжественном жесте. – Буду сидеть там за час до начала. Ничто не помешает мне увидеть, как моя сестра затмевает всех этих разряженных пав.
Они обнялись, и Алина вдохнула знакомый запах сестринских духов – ваниль и персик, такой родной и успокаивающий. Потертый шерстяной свитер Киры мягко царапал кожу.
– Я поеду раньше, – сказала Алина, отстраняясь. – Хочу размяться как следует перед просмотром.
– А я закончу редактировать статью для журнала и приеду прямо к началу. – Кира провела рукой по волосам характерным жестом, заправляя выбившуюся прядь за ухо. – Не волнуйся, я успею. Когда я пропускала что-то важное для тебя?
Выходя из квартиры, Алина обернулась. Кира стояла в дверном проёме, прислонившись к косяку, улыбаясь и показывая поднятые большие пальцы. Ранний утренний свет из кухонного окна создавал вокруг её фигуры золотистый ореол.
– Ты будешь блистать! – крикнула она вслед.
Это был последний раз, когда Алина видела сестру живой.
***
Телефонный звонок раздался за полчаса до просмотра. Алина как раз разминалась в репетиционном зале, выполняя серию гран-батманов у станка. Зеркальные стены отражали её напряженное лицо, собранные в идеальный пучок волосы, стройную фигуру в простом черном купальнике. На экране телефона высветилось имя матери. Странно – мама никогда не звонила перед выступлениями, зная, как Алина нервничает.
– Мама? Что-то случилось?
Тишина в трубке, прерываемая только прерывистым дыханием, сказала ей всё ещё до того, как мать произнесла первые слова.
– Алиночка... Кира... Она...
И тут мир Алины раскололся на "до" и "после".
Кира спешила на просмотр. Пешеходный переход возле театра. Водитель, отвлёкшийся на телефон. Удар был мгновенным.
Алина не помнила, как добралась до больницы. Не помнила, как кричала в коридоре реанимации, как руки санитаров удерживали её от того, чтобы ворваться в операционную. Не помнила, как врач с потухшими глазами произнёс: "Мы сделали всё возможное. Мне очень жаль."
Помнила только, что в тот момент, когда она должна была выходить на сцену, она стояла у тела сестры, держа в руках её ещё тёплую ладонь, и смотрела на знакомое лицо, которое больше никогда не улыбнётся. На руках ещё были зажаты ключи от квартиры, которые Кира сжимала в момент удара. Простой брелок с крошечной фигуркой балерины – подарок Алины на прошлый день рождения.
Просмотр прошёл без неё. Шанс был упущен. Но это не имело значения, потому что вместе с Кирой умерла и часть самой Алины. Часть, без которой танец терял смысл.
***
Теперь, три месяца спустя, комната Киры оставалась нетронутой – застывший момент времени. Постель, аккуратно заправленная перед уходом. Ноутбук на столе. Незаконченная статья для журнала всё ещё открыта на экране. Одежда в шкафу, книги на полках, фотографии на стенах – всё ждало возвращения хозяйки, которая никогда не вернётся.
Запах Киры – смесь ванильных духов, книжной пыли и чего-то неуловимо собственного – ещё держался в комнате, как призрак её присутствия. На полке стояла коллекция миниатюрных балерин, которую она собирала годами – каждая фигурка символизировала важное выступление Алины. Последняя, купленная месяц перед трагедией, так и стояла на краю полки, словно готовясь к прыжку.
Алина сидела на полу своей комнаты, прислушиваясь к тихим шагам матери за дверью. Шаги остановились, словно мать хотела постучать, но затем удалились в сторону кухни. Звон посуды донесся из-за стены – мать снова готовила ужин, который никто не съест. Отношения с ней стали натянутыми. Елена Андреевна тоже переживала утрату, но пыталась справиться, погрузившись в работу и заботу о дочери. Алина же замкнулась в своём горе, отталкивая любые попытки помощи.
Алина медленно поднялась и подошла к зеркалу. Оно безжалостно отразило тёмные круги под глазами, болезненную худобу, потускневшие волосы. Она не узнавала себя. Девушка в зеркале казалась незнакомкой – изможденной, потерянной, с потухшим взглядом. Это не Алина Лебедева, подумала она. Алина Лебедева умерла на том пешеходном переходе вместе с сестрой.
Балерина, которая ещё три месяца назад готовилась стать примой главного театра страны, теперь едва находила силы, чтобы встать с постели по утрам. После смерти Киры она взяла "перерыв" – эвфемизм, который в мире балета означал конец карьеры. В двадцать шесть лет, когда большинство танцовщиц достигают пика формы, Алина похоронила свою мечту вместе с сестрой.
В приступе внезапной ярости она сорвала пуанты со стены. Атласные ленты с нарисованными бабочками скользнули по пальцам.
– Зачем они мне теперь? – прошептала она, сжимая пуанты в руках так сильно, что костяшки побелели. – Кому теперь нужен мой танец?
"Тебе. Тебе он нужен, глупая".
Алина вздрогнула. Голос был таким отчётливым, таким... киринским. Это не был безликий внутренний монолог – это был голос с интонациями сестры, с её характерной манерой речи, с её привычкой называть Алину "глупой", когда та сомневалась в очевидном. Она огляделась по комнате, зная, что это невозможно, но всё равно ища источник.
"Ты слишком легко сдаёшься, Алинка. Это не ты".
– Кира? – Алина прошептала в пустоту комнаты, чувствуя, как сердце колотится о рёбра.
Тишина. Только тиканье часов, далёкий шум посуды с кухни и приглушённый гул автомобилей с улицы.
Я схожу с ума, подумала Алина. Горе сводит меня с ума. И всё же голос сестры, реальный или воображаемый, зацепил что-то внутри. Слабую искру, которая теплилась под слоем пепла.
Она посмотрела на пуанты в своих руках. Пальцы машинально поглаживали атласную поверхность, прощупывая жесткий носок, проверяя упругость подошвы – движения, выполненные тысячи раз, впечатанные в мышечную память годами тренировок. Впервые за три месяца Алина почувствовала что-то кроме боли и оцепенения – крошечную, почти незаметную жажду движения.
– Я не могу, Кира, – прошептала она, обращаясь к пустоте. – Не без тебя.
Но голос сестры молчал, и Алина положила пуанты на стол. Пока не готова их выбросить, но и надеть тоже не готова. Промежуточное решение для промежуточного состояния между жизнью и существованием, в котором она застряла.
***
На следующее утро Алина проснулась от странного ощущения – словно кто-то смотрел на неё. Открыв глаза, она увидела мать, стоящую в дверях с подносом. Елена Андреевна выглядела старше своих пятидесяти восьми лет – новые седые пряди в тёмных волосах, глубокие морщины вокруг глаз и губ, сутулые плечи, словно несущие невидимую тяжесть.
– Прости, не хотела тебя будить, – тихо сказала мать. Аромат свежезаваренного чая и горячих блинов наполнил комнату. – Я принесла завтрак. Блинчики с твоим любимым вишневым вареньем.
Алина села в постели, потирая глаза. Шершавость простыней под пальцами, мягкость одеяла, утренний свет, падающий полосами через жалюзи – все ощущения казались болезненно яркими после ночи беспокойного сна.
– Который час?
– Почти одиннадцать. Ты проспала почти четырнадцать часов.
Алина кивнула. Долгий сон стал её единственным убежищем – только там, в смутных образах сновидений, она могла иногда увидеть Киру. Смеющуюся, живую, целую.
– Поешь, пожалуйста, – мать поставила поднос на прикроватную тумбочку. Тарелка с блинами казалась непомерно большой, масло медленно таяло, стекая по краям. – Ты так похудела. Врач говорит, это опасно.
– Не голодна.
– Алина, – голос матери дрогнул, в нём смешались боль и решимость, – я понимаю твоё горе. Я тоже потеряла дочь. Но я не могу потерять и тебя. Пожалуйста. Хотя бы попробуй.
Алина взглянула на мать и впервые за долгое время по-настоящему её увидела – не просто физическое присутствие в пространстве, а человека, сломленного той же потерей, но пытающегося собрать осколки и двигаться дальше. Ради неё, ради Алины.
– Хорошо, – Алина потянулась к подносу. Фарфоровая тарелка была тяжелее, чем она помнила. – Я поем.
Облегчение на лице матери было почти болезненным – смесь благодарности и осторожной надежды.
– Я думала... может, тебе стоит сегодня выйти? Просто на воздух. В парк, может быть. Воздух свежий после вчерашнего дождя.
– Зачем? – равнодушно спросила Алина, разрезая блинчик. Вилка звякнула о тарелку, звук отдался в ушах неприятным эхом.
– Свежий воздух полезен. И... жизнь продолжается, Алиночка.
Алина замерла, не донеся вилку до рта.
– Для кого продолжается? Для Киры?
– Для тебя, – тихо ответила мать. – И для меня. И Кира бы этого хотела.
"Она права, ты знаешь".
Алина чуть не выронила вилку. Снова этот голос – такой ясный, такой сестринский.
– Я подумаю, – сказала она, стараясь скрыть дрожь в голосе.
Когда мать вышла, Алина осталась сидеть, глядя в окно на яркий летний день. Солнечные лучи играли на паркете, очерчивая геометрические узоры. На подоконнике стоял маленький кактус, подаренный Кирой на прошлый день рождения. "Он выживет даже с твоей забывчивостью," – пошутила она тогда. И действительно, кактус всё ещё жил, несмотря на минимальный уход.
Внезапное решение пришло словно само собой.
– Хорошо, Кира, – прошептала она. – Я выйду. Только ради тебя.
Парк был полон жизни – семьи с детьми, парочки, собачники. Щебетание птиц смешивалось с детским смехом, аромат свежескошенной травы перебивался запахом жареных каштанов из тележки у входа. Алина шла медленно, как выздоравливающий после долгой болезни, щурясь от непривычного солнечного света. Каждый шаг отдавался странной тяжестью в теле, отвыкшем от движения.
Она выбрала их любимый с Кирой маршрут – мимо пруда с утками, через аллею старых лип к открытой площадке, где часто играли уличные музыканты. Сколько раз они проходили здесь – Кира с блокнотом, Алина после репетиции, уставшая, но счастливая. Сестра всегда хотела знать мельчайшие детали репетиции, хотя сама никогда не понимала до конца всех тонкостей балета.
Вот здесь Кира кормила уток, смеясь, когда самый наглый селезень выхватил хлеб прямо из рук. Здесь мы фотографировались прошлой осенью под огненно-красным кленом. Здесь она рассказывала мне о своём новом проекте, размахивая руками от возбуждения...
Каждый шаг – воспоминание, каждый поворот тропинки – укол боли. Но странным образом, впервые за долгое время, боль казалась... чище. Словно свежий воздух сдул слой пыли с её горя, делая его более отчётливым, но и более переносимым.
– Алина? Алина Лебедева?
Она обернулась, услышав мужской голос. Витя Соколов – танцовщик из их труппы – стоял перед ней с выражением искреннего удивления на лице. Высокий, атлетически сложенный, с характерной для танцоров идеальной осанкой. Его светлые волосы были собраны в небрежный пучок, зеленые глаза смотрели с тревогой и облегчением одновременно.
– Привет, Виктор, – она едва узнавала собственный голос – хриплый от долгого молчания.
– Я не думал... то есть, я не ожидал тебя здесь встретить, – он неловко улыбнулся, переминаясь с ноги на ногу. В руках он держал стаканчик с кофе, от которого поднимался ароматный пар. – Как ты?
Как я? Как отвечать на этот вопрос, когда правда разобьёт этот момент вежливого общения? "Я живу в аду"? "Я едва дышу"? "Я просыпаюсь каждое утро и на секунду забываю, что её нет, а потом вспоминаю заново"?
– Я... живу, – наконец ответила она, вздрогнув от неожиданного порыва ветра.
Виктор кивнул, не требуя большего. За это Алина была благодарна. Он всегда был наблюдательным, чутким – редкое качество среди балетных танцоров, где эго и конкуренция часто затмевали человечность. Они стояли в неловком молчании, пока он не предложил:
– Хочешь посидеть? Там есть свободная скамейка.
Она кивнула, и они сели, глядя на пруд, где плавали утки. Вода покрывалась рябью от легкого ветра, отражение облаков дробилось на тысячи осколков.
– Я хотел позвонить, – сказал Виктор после паузы, вертя в руках стаканчик с кофе. – Несколько раз начинал набирать... но не знал, что сказать. Казалось, любые слова будут пустыми. Прости.
– Всё в порядке. – Алина почувствовала странное облегчение от его честности. – Я всё равно не отвечала на звонки.
– Мы все в труппе... мы скучаем по тебе. – Он посмотрел на неё, в его взгляде читалось что-то больше, чем просто дружеское участие. – Ты была душой нашей труппы, Алина.
Была. Прошедшее время резануло слух, словно фальшивая нота в знакомой мелодии.
– Правда? – Она повернулась к нему, впервые проявив интерес.
– Конечно. – Виктор слегка улыбнулся. – Когда ты танцевала, все как будто танцевали лучше. Даже Софья, хотя она в жизни бы в этом не призналась.
Имя Софьи Марковой вызвало неожиданный прилив эмоций – смесь раздражения и странной тоски по прошлой жизни, где соперничество с талантливой, но бездушной танцовщицей было одной из главных забот.
– А как... как дела в театре? – спросила она, удивляясь внезапному интересу. Как будто крошечный ручеек пробился сквозь дамбу отчуждения, которой она окружила себя.
Виктор оживился, очевидно, радуясь возможности говорить о чём-то знакомом, о мире, в котором Алина когда-то чувствовала себя как дома.
– Барский ставит новую "Жизель". Пробы на следующей неделе. – Он отпил кофе и поморщился – видимо, тот уже остыл. – Совершенно новая хореография, он хочет сделать что-то современное, но с уважением к традиции.
– Жизель? – Алина почувствовала странный толчок в сердце. Жизель – роль, о которой она мечтала с детства. История девушки, которая умирает от разбитого сердца, но чья любовь оказывается сильнее смерти. Сколько раз она репетировала эту партию в своих мечтах, пытаясь передать эмоциональную глубину трагической героини.
"Вот это совпадение, да?" – голос Киры в её голове прозвучал с улыбкой.
– Да, обещает быть интересной постановкой. Барский говорит, что хочет свежий взгляд, новую трактовку... Чтобы Жизель была не просто жертвой обстоятельств, а фигурой, выбирающей прощение осознанно. – Виктор помолчал, затем добавил тише: – Он всегда говорил, что ты была бы идеальной Жизелью.
Алина слушала, чувствуя, как внутри что-то медленно пробуждается – интерес, любопытство, тень былой страсти. Странно было думать о танце, о ролях, о выступлениях после месяцев, когда любая мысль о сцене отзывалась только болью.
– Софья, конечно, уверена, что главная партия её, – продолжал Виктор, и имя соперницы вызвало новую волну эмоций. Софья Маркова всегда завидовала Алине, всегда стремилась занять её место. Наверняка она была рада исчезновению Алины со сцены.
"Ты действительно позволишь ей забрать твою роль? Свою Жизель?" – снова этот голос, настойчивый, почти дразнящий.
– Я... я давно не танцевала, – тихо сказала Алина, разглядывая свои руки — всё ещё с характерными для балерины изящными запястьями, но уже потерявшие привычный мышечный тонус.
– Но ты могла бы вернуться, – осторожно предположил Виктор. – Если не к "Жизели", то... может быть, постепенно. Барский всегда говорил, что для настоящего таланта двери открыты.
Алина почувствовала, как румянец заливает щёки – впервые за месяцы. Мысль о возвращении казалась одновременно пугающей и... притягательной.
– Я не знаю, – честно ответила она. – Не уверена, что ещё способна танцевать так, как раньше.
– Это как езда на велосипеде, – улыбнулся Виктор. – Тело помнит.
Но помнит ли оно? После стольких недель бездействия и апатии? После того, как я довела себя до такого истощения?
Когда они прощались, Виктор неловко коснулся её руки:
– Я рад, что встретил тебя, Алина. Правда рад.
Алина кивнула, не доверяя голосу. Этот случайный разговор всколыхнул что-то глубоко внутри – словно круги на воде от брошенного камня.
По дороге домой она думала о "Жизели", о Барском, о труппе. О Софье, которая займёт место, предназначавшееся ей. И где-то на самом краю сознания – о сестре, которая всегда хотела, чтобы Алина танцевала эту партию.
"Подумай об этом, Алинка. Просто подумай".
И Алина думала, чувствуя, как после долгих месяцев безжизненного оцепенения внутри неё вновь затеплилась искра желания жить.
Дома Алина прошла мимо удивлённой матери прямо в свою комнату. Елена Андреевна открыла рот, чтобы что-то спросить, но, увидев выражение лица дочери, промолчала. Закрыв дверь, Алина подошла к шкафу и открыла его. На дне, в специальной сумке, лежала её тренировочная одежда – леотард, лосины, всё необходимое для балета.
Алина достала вещи, разложила их на кровати. Ткань казалась чужой, далекой – как артефакт из другой жизни. Затем она медленно подошла к пуантам, всё ещё лежавшим на столе.
"Ты знаешь, что хочешь этого".
– Я не в форме, – сказала Алина вслух, проводя пальцами по жесткому носку пуантов. – Я не готова.
"Так готовься. У тебя неделя до проб".
Неделя. Смешно даже думать, что за неделю можно вернуть форму после трёх месяцев бездействия. Даже в лучшие времена, после короткого отпуска, ей требовалось не меньше месяца, чтобы полностью восстановиться. И всё же... всё же...
Алина взяла в руки пуанты и прижала их к груди. Знакомый запах кожи и клея, шероховатость атласа под пальцами, тяжесть, которая всегда казалась такой естественной – всё это пробуждало мышечную память. Тело тосковало по движению, по танцу, по той свободе, которую она находила только на сцене.
Она вспомнила первый раз, когда Кира пришла на её выступление – сестре было всего двенадцать, ей четырнадцать. Маленькая школьная постановка "Щелкунчика", где Алина танцевала в кордебалете снежинок. Ничего особенного, но Кира смотрела, широко раскрыв глаза, аплодировала громче всех, а потом неделю ходила, пытаясь повторять движения сестры.
"Я всегда знала, что ты вернёшься", – прошептал голос Киры в её голове, и на этот раз Алина не испугалась. Она знала, что это не настоящий голос, а лишь отголосок её собственной тоски и памяти о сестре. Но в нём была сила – сила, которая могла помочь ей подняться.
– Я попробую, – прошептала Алина, крепче сжимая пуанты. – Я попробую, Кира. Ради тебя.
"Нет. Ради себя".
И впервые за три месяца Алина Лебедева улыбнулась.