Глава 60
Но Изабелла Арнольдовна ничего такого, от чего бы сжалось у меня сердце, не говорит в этот вечер. Вернее, уже ночь, поскольку мы приехали-то к ней поздно. Наоборот, она словно забыла, что её знобит. Температуру я на всякий случай всё-таки измерила – она оказалась в норме, равно как и давление, и сердцебиение, и в целом Народная артистка СССР выглядела прекрасно, даже глаза её после первой же рюмочки коньяка стали сверкать.
– Кстати, вам же далеко ехать домой, – говорит Копельсон-Дворжецкая, когда каминные часы пробивают одиннадцать раз. – Оставайтесь у меня. Места всем хватит. В этих хоромах, – она обводит рукой пространство перед собой, – когда-то умещались почти тридцать человек.
– Как тридцать?! – Олюшка делает большие глаза. – А где же они тут… – она растерянно смотрит вокруг, пытаясь понять. Конечно, сама много раз видела группу в детском саду во время тихого часа, когда там одновременно в одной комнате засыпали около двадцати ребятишек. Но здесь же не столько места, как во всём садик.
– А так, малышка, – улыбается ей Изабелла Арнольдовна. – Здесь когда-то была коммунальная квартира.
– Ком…
– Коммунальная, – помогает ей старушка. – Это значит, что в каждой комнате жила семья. Всего же было около тридцати человек. Представляешь, каждое утро и вечер перед туалетом выстраивалась целая очередь. Каждый стоял со своим мылом, зубными щёткой и порошком, полотенцем, а некоторые от нетерпения притоптывали на месте.
Олюшка хихикает.
– Прям как у нас в садике после прогулки, когда все писать хотят, – замечает она.
– Вот-вот, – соглашается Народная артистка СССР. – Так вы останетесь?
– Простите, Изабелла Арнольдовна, – решает наш глава семьи. – Но я после похода страшно соскучился по своему дому.
– Понимаю, конечно, – вздыхает актриса. – Ну, тогда слушайте, как мне один раз повезло. Так получилось, что я была в Москве на спектакле и опоздала на «Красную стрелу». Это поезд такой, самый быстрый между столицей и Ленинградом, то есть Санкт-Петербургом, – поясняет она Олюшке, и та кивает. – Иду к телефону и напрашиваюсь на ночёвку к одной знакомой актрисе. Мы давно знаем друг друга, дружим много лет. Когда-то я, приезжая в столицу, часто у неё останавливалась. Пока она не завела собаку – сенбернара по кличке Маркиз. Огроменный, килограммов под сто, пёс. Я однажды приезжаю к Людмиле Марковне, – так её звали, подругу мою, а фамилию называть не буду, сами должны догадаться, – и там эта громадина хвостом виляет.
– Вы же не любите домашних животных, – напоминаю.
– Разумеется! – восклицает Изабелла Арнольдовна. – От них пыль, шерсть, запахи. Кошки орут и фыркают, собаки лают и рычат. Птицы тоже мешают жить в тишине, а рыб я вообще терпеть не могу: возни слишком много. Так вот, этот Маркиз заходит на кухню, где мы с Люсей культурно отдыхаем, и у меня шок. Она смеётся: Белла, не бойся, он добрый, не кусает. Но именно ко мне этот пёс отчего-то воспылал нелюбовью. Встал в дверях и зарычал. Подруга изумилась, отвела его от греха подальше в другую комнату, привязала к батарее. Мы посидели, Люся предложила у неё остаться. Я сразу отказалась: мол, мне уже пора возвращаться в Ленинград.
Но в другой раз, когда у меня случился форс-мажор с «Красной стрелой», я вынуждена была приехать к Люсе и остаться. Она сразу предупредила: «Ты прости, у меня ремонт. Есть свободная кровать, но только…» и мнётся стоит. Я заподозрила неладное: «В чём дело? Говори уже!» Она отвечает: «На этой кровати Маркиз спит». Мне бы отказаться, но где среди ночи в Москве отыскать крышу над головой? В те годы в гостиницу попасть было непросто. Машу рукой, принимаю три рюмки снотворного: «Ладно, я согласна». Люся уносит подстилку, расстилает человеческое бельё, укладываюсь спать… В четыре часа ночи что-то тяжёлое бухается мне на ноги. Распахиваю глаза и вижу: на меня улёгся сенбернар. Между прочим, был привязан к дверной ручке в прихожей. Но оторвал её с лёгкостью, чтобы к себе вернуться. Лежит, уставился, рычит.
Я замерла от ужаса. Когда в полуметре от тебя лежит такая громадина и зубы скалит, страшно от глубины души до каждого волоска на теле. Понимаю, что выбраться из-под него, то есть вытащить ноги и уйти – не вариант, потому как эта порода не бойцовая, но охраняет прекрасно: спокойно впустит в квартиру вора, но выйти ему не даст, мне Люся сама рассказывала. Лежу несколько минут, Маркиз продолжает глухо рычать. Не выдерживаю напряжения и кричу:
– Lucy, au secours ! Éloignez ce monstre de moi ! Ou mieux encore, tirez-lui dessus ici même, j'ai peur! Что переводится как «Люся, помоги! Убери от меня этого монстра! А лучше пристрели его прямо тут, мне страшно!» Я же знаю, у неё от отца остался наградной револьвер, с которым тот сражался в Гражданскую войну.
Прибегает Люся, хватает сенбернара за ошейник, и тот становится послушным и ласковым с ней, словно крошечный щенок. Она его отводит в ванную, там запирает на ключ – не вырвется. Видит, что меня всю трясёт от страха. Помогает встать, – у меня же ноги онемели от такой тяжести! – сопровождает на кухню. Там наливает ещё трёхзвёздочного «успокоительного», а потом смотрит и спрашивает:
– Белла, я что-то не пойму. Мы столько лет с тобой знакомы, но впервые ты обратилась ко мне на французском. Почему? Зачем?
– Да чтобы этот твой Маркиз не понял, что я тебе кричу! – отвечаю ей.
Олюшка весело рассмеялась, мы улыбаемся. Я рада, что у Изабеллы Арнольдовны всё хорошо.
– Но это не конец истории, деточки. На следующий день, рано утром, невыспавшаяся приезжаю на вокзал, а там сообщают: отправление поезда задерживается на неопределённое время – снежный буран закрыл часть пути. Сугробы надо прежде убрать. Думаю: что делать? Куда податься? Снова к Люсе? Но она же сама сказала, что собирается на дачу. Не обзванивать же всех знакомых в столице с просьбой приютить на время. И тут вижу: неподалёку сидит наш комсорг Вежновец.
Слышу знакомую фамилию и замираю:
– Изабелла Арнольдовна, вы сказали «Вежновец».
– Ну да, а что? – она смотрит на меня недоумённо.
– У нашего главного врача такая же фамилия. Может, тёзки просто…
– Да ну что ты, – смеётся Народная артистка СССР. – Аполлинарий Мефодьевич Вежновец – это родной батюшка вашего тщедушного тирана.
У меня глаза становятся огромными, челюсть отвисает.
– Но как?! Отчество ведь другое?
– Да это Полька, – так мы его называли, – по жизни непоседой был, – поясняет Изабелла Арнольдовна. – Он вообще сначала знаешь, какую фамилию носил и чем гордился?
Мотаю головой. Да откуда мне про этом может быть известно?
– Великолупский! – произносит громко Народная артистка СССР, словно объявляет выход великого артиста на сцену Кремлёвского дворца съездов.
Игорь фыркает, Олюшка хоть и не понимает, что смешного, но тоже хихикает. Я улыбаюсь. Всё это так невероятно!
– Да, но потом ему в райкоме партии сказали: мол, ты лучше замени фамилию, а то какая-то она у тебя… незвучная. Мягко говоря, а то ведь и насмехаться могут. Не при ребёнке будь сказано. Так он стал Вежновцом. Хотел, чтобы Важновец, но постеснялся. Ну, а несколько лет спустя даже имя сменил, став Валерием. даже имя сменил, став Валерием. На этом его супруга настояла: сказала, что ей надоело слушать, как её супруга за глаза все «Полькой» называют или даже «Полинкой», – рассказывает Изабелла Арнольдовна.
О том, как Великолупский Вежновцом стал, кто ему помог найти невесту и что было дальше – в моём романе «Изабелла. Приключения Народной артистки СССР», доступном для подписчиков моего премиум-канала. Подключайтесь и читайте! – прим. автора.
– Вы там про встречу на вокзале говорили, – напоминает Золотов.
– Так вот, вижу рядом Вежновца, который в нашем театре в ту пору был комсоргом. Он тоже меня замечает, подходит и предлагает скоротать время вместе. Всё-таки в одном театре работаем, коллеги практически. Я соглашаюсь и признаюсь, к своему стыду, что очень хочу есть, а денег осталось меньше десяти рублей, – не думала, что придётся в Москве задержаться, не рассчитала. Зарплата у меня, кстати, в ту пору была маленькой. И вот Вежновец говорит: «Предлагаю поехать в ресторан. А знаете как договоримся, чтобы никому не было обидно? Кто больше съест, – тот не платит».
Я чуть не подпрыгиваю от восторга. «Ну и глупец же ты, Полька, – думаю. – Да я блокаду пережила. Такие люди, как мы, всегда голодны, и сколько еды нам не давай, всё равно насытиться не можем». Решаю согласиться, поскольку уверена: я слопаю столько, сколько комсоргу и не снилось никогда! Думаю: «Вот умру прямо сегодня, но Вежновца переем!»
Олюшка, слушая это, хихикает. Ей давно бы спать пора, но она так заинтересована рассказом Изабеллы Арнольдовны, что смотрит на неё зачарованными глазами, даже забыв про пирожные и шоколадные конфеты в хрустальной вазочке.
– Короче, пропускаю детали. Заказываем шашлык и красное грузинское вино. Едим и пьём. Снова и снова. Когда приносят пятую порцию шашлыка, я уже в полуобморочном состоянии, но упрямо думаю: «Всё равно переем, но платить не буду! Потому как нечем». Короче, официант приносит шампур. Вижу на нём кусок мяса с жиром. Хватаю другой, чтобы этот Вежновцу остался. И вот, когда мой желудок готов лопнуть, Полька склоняется над этим жирным кусочком и говорит: «Изабелла, я проиграл. Больше не могу».
Потом Полька расплачивается и говорит нетрезвым голосом: «Белла, а пошли смотреть на скачки?» Сама не знаю зачем, видимо под воздействием киндзмараули, соглашаюсь. Когда выбираемся из такси и оказываемся на ипподроме, Вежновец прислоняет меня к заборчику. Я ничего, кроме навоза и лошадиных ног, мелькающих перед глазами, не вижу. Проходят два заезда. По времени это минут сорок. Комсорг подходит ко мне, ласково кладёт руку на плечо и говорит: «Изабелла Арнольдовна, я там немного выиграл. А пойдёмте в ресторан? Там замечательный борщ подают». В тот момент мне стало плохо, пришлось быстренько убегать в дамскую уборную.
Мы смеёмся, но Копельсон-Дворжецкая поднимает указательный палец, призывая к тишине. Смотрим на неё выжидательно.
– Через неделю в компании друзей рассказываю эту историю. Что мне говорят? Смеются! Оказывается, это Аполлинарий так надо мной подшутил! Потому как оказалось – для него та порция шашлыка – мелочь. Он и побольше может съесть, такой у него метаболизм бешеный.
Мы сидим у Народной артистки СССР ещё некоторое время. Когда она провожает нас, то отводит меня в сторонку и произносит:
– Помнишь, что я тебе говорила о квартире и всём барахле, которое тут есть?
– Конечно, – отвечаю.
– Всё остаётся в силе. Я не передумала.
– Изабелла Арнольдовна, я…
Она подносит указательный палец к моим губами, заставляя замолчать.
– Помнишь, как у Тютчева? – и декламирует своим прекрасно поставленным голосом, от чего у меня мурашки по телу:
– Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои –
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, –
Любуйся ими – и молчи…
Домой возвращаемся далеко за полночь. Пока едем, в машине царит тишина, слышно только мерное дыхание уснувшей Олюшки. Когда приезжаем, она даже не шевелится, пока Игорь аккуратно выносит её на руках, а я осторожно раздеваю и укладываю в постель. Оставляю ночник, озаряющий потолок комнаты звёздочками, и возвращаюсь к супругу.
– Впечатлений у неё много, – тихо говорю ему. – Будет спать без задних ног.
Выходим из детской, и я тихо прикрываю дверь, боясь нарушить хрупкую тишину, которая окутывает дом. Устало провожу рукой по лицу, пытаясь стереть следы дневной суеты. Но тревога, поселившаяся в душе, не даёт покоя. Мысли о недавнем разговоре с Изабеллой Арнольдовной не отпускают, и я чувствую, как внутри разрастается смутное беспокойство.
Муж внимательно смотрит на меня, словно пытаясь прочитать мысли. Его взгляд пронзителен и в то же время полон тепла.
– Мне тоже не спится, – наконец произносит он, нарушая тишину. – Пойдём, выпьем кофе?
Его предложение звучит как спасение, и я сразу же соглашаюсь:
– Пойдём.
Кухня встречает уютным теплом ночной тишины. Игорь зажигает торшер в углу, и мягкое жёлтое свечение разливается по комнате. Беру два бокала, а муж достаёт молотый кофе, вдыхая его насыщенный аромат.
– Кстати, – вдруг говорит он, – однажды мы зашли на Кубу.
Я улыбаюсь, вспоминая его рассказы о путешествиях.
– Остров свободы, – замечаю. – У меня ощущение, Игорь, что ты всюду побывал. Да?
– Почти, – отвечает он с лёгкой улыбкой. – Но это военная тайна. Так вот, на Кубе я услышал одну фразу… даже не знаю, плакать или смеяться. Вот послушай. Мы пришли на Кубу днём, когда жара была невыносимой, а влажность делала воздух густым и липким. Техническая проверка систем превратилась в настоящее испытание, ведь металл на солнце раскалялся, и внутри лодки было, как в банной парилке. Решили перенести всё на ночное время. Вечером, после долгожданной увольнительной, я с группой старших офицеров отправился прогуляться. Зашли в кафе. Было уже около десяти вечера. Подбежала девушка в передничке, с записной книжкой. Мы заказали кофе. Она посмотрела на нас и рассмеялась: «Я так и знала, вы русские!» Мы глянули на неё с удивлением и ответили шутливо: «Ну разумеется! Откуда здесь взяться каким-то ещё военно-морским офицерам в российской форме?» Она белозубо улыбнулась: «А я не про это. Вас легко и без формы узнать. Все утром пьют кофе, чтобы проснуться. А только русские – на ночь, как снотворное».
Я улыбаюсь, наблюдая, как Игорь заливает молотый кофе кипятком. Густой аромат наполняет кухню, словно обволакивая нас тёплым покрывалом. Некоторое время мы сидим и наслаждаемся напитком, и в самом деле, тревога отступает.
– Так, приняли снотворное, доктор Печерская, а теперь пора на боковую, – шутит Игорь, увлекая меня за собой. – Команда «Отбой!» уже прозвучала.
– Слушаюсь, товарищ командир! – отвечаю я шутливо, вставая по стойке «смирно» и прикладывая ладонь к виску.
– К пустой голове руку не прикладывают, – усмехается он. – То есть без головного убора воинское приветствие не отдают. И вообще, к чему эта уставщина? Это на борту я командир. А дома – просто мужчина.
Мы идём в спальню, и я думаю о том, что потом расскажу ему о том, как Народная артистка СССР назначила меня своей душеприказчицей. Но это будет потом, через много лет. Сейчас же я наслаждаюсь моментом, понимая, что любовь и поддержка мужа – это то, что помогает мне справляться с любыми тревогами.