Молодые не умеют так любить

— Папа, это нерационально! В пансионате ей будет лучше — профессиональный уход, медицинское обслуживание круглосуточно! Ты погибаешь здесь вместе с ней, неужели не видишь?!

— Нет, Люба. Не говори ерунды. Никуда я твою мать не отдам. Это мой окончательный ответ.

— Упрямство и сентиментальность — вот что тебя погубит! — Любовь Климовна раздраженно взмахнула руками, её тонкие пальцы с безупречным маникюром сжались в кулаки. Кольцо с аквамарином — подарок от отца на тридцатилетие — холодно блеснуло в утреннем свете. — Я пытаюсь решить проблему. Пытаюсь помочь вам обоим!

Клим Павлович Степанов, седовласый мужчина с прямой осанкой, которую не смогли сгорбить ни возраст, ни усталость, посмотрел на дочь с болью и недоумением. Как она могла называть проблемой уход за человеком, давшим ей жизнь? Эта холодная практичность всегда пугала его в дочери — откуда она взялась, из каких дальних уголков генетической памяти проросла эта черта, чуждая им обоим с Олесей?

— Ты пытаешься избавиться от неудобств, Люба. Это разные вещи.

Из соседней комнаты послышался слабый голос: — Клим... Клим...

Он тут же забыл о дочери и поспешил к жене, сердце сжалось от знакомого беспокойства. Олеся Андреевна лежала на кровати — хрупкая, почти прозрачная, с глазами, в которых изредка мелькали искры прежней ясности. Когда-то густые рыжеватые волосы теперь поседели и истончились, обрамляя лицо серебристым облаком.

— Я здесь, родная, — Клим Павлович нежно коснулся её руки. Кожа была тонкой, как папиросная бумага, с проступающими голубыми венами.

— Не отдавай меня никуда, Клим, — прошептала она, и в её голосе было столько отчаяния и страха, что у него защемило сердце. Глаза, когда-то зеленые и яркие, как весенняя трава, теперь выцвели до бледно-оливкового оттенка, но в этот момент в них читалась такая ясность понимания, такой страх потери. — Я хочу быть дома, с тобой...

— Никуда я тебя не отдам, Олесенька. Никогда, — он поцеловал её сухие пальцы, бережно, как величайшую драгоценность.

Любовь вошла в комнату и остановилась в дверях, скрестив руки на груди. Строгий деловой костюм цвета запекшейся крови, идеальная прическа — ни один волосок не выбивается из тугого пучка, — лицо, напоминающее красивую, но бесстрастную маску.

— Вы не можете так продолжать, — сказала она тихо, но твердо. — Ты целыми днями разрываешься, почти не спишь. Мама уже не понимает, где она и что с ней происходит.

— Она всё понимает, — возразил Клим Павлович, не глядя на дочь. — Просто не всегда может выразить. Но она знает, что она дома и что я с ней.

Олеся Андреевна закрыла глаза, убаюканная присутствием мужа, его прикосновениями и голосом.

— Я вернусь через неделю, — бросила Любовь, направляясь к выходу. — Надеюсь, к тому времени ты одумаешься.

Когда входная дверь захлопнулась, Клим Павлович тяжело опустился в кресло у кровати жены. Теперь, когда он остался один, можно было дать волю усталости. Лицо осунулось, плечи поникли, морщины, казалось, прорезались глубже. Он смотрел на спящую жену и не мог понять, как они — такие любящие и заботливые родители — могли вырастить дочь с таким холодным сердцем.

Вечер опускался на город, окрашивая окна многоэтажек оранжевым светом уходящего солнца. Клим Павлович сидел в своём кабинете, перебирая старые фотографии, разложенные на столе, как колода карт.

Вот они с Олесей в день свадьбы — молодые, счастливые, уверенные, что впереди целая вечность. Олеся в белом платье, с венком из полевых цветов в рыжеватых волосах. Он сам — худой, с нелепо торчащими ушами, но с таким счастьем в глазах, что даже сейчас, полвека спустя, становилось тепло.

Вот маленькая Любочка делает первые шаги, протягивая ручки к маме. Олеся стоит на коленях, раскинув руки, готовая поймать дочь.

Вот семейный отдых в Крыму, Олеся в широкополой шляпе смеётся, прикрывая рукой глаза от солнца. Любе лет двенадцать, она стоит чуть в стороне, уже тогда отдельно от них, смотрит в сторону моря, а не в камеру. Начало отчуждения? Или он придумывает задним числом, ищет знаки там, где их не было?

Как быстро всё изменилось... Как незаметно подкралась старость, а за ней и болезнь, жестокая, безжалостная, отнимающая не только тело, но и разум, саму суть человека.

Сначала это были мелочи — Олеся забывала, куда положила очки, путала дни недели. Они списывали это на усталость, на возраст. Потом стало хуже — она начала забывать имена близких друзей, путаться в недавних событиях. А однажды утром она проснулась и не узнала собственную спальню, уставилась на него с испугом: «Кто вы? Где я?» Тот день Клим Павлович запомнил навсегда — день, когда их жизнь разделилась на «до» и «после». День, когда в их дом вошла болезнь, невидимый, но неумолимый гость, который пришел навсегда.

Он отложил фотографии и потёр глаза. Пора проверить Олесю, дать ей лекарства, помочь поужинать. В спальне она уже проснулась и смотрела в окно отсутствующим взглядом. Летние занавески колыхались от легкого ветра, и на её бледном лице играли пятна солнечного света. Увидев мужа, она улыбнулась — той особенной улыбкой, которая давала ему силы жить дальше.

— Ты принёс мои тетради? Дети сдают сочинения завтра, — спросила она.

Клим Павлович на мгновение замер. Олеся не преподавала уже больше десяти лет, но иногда возвращалась в прошлое, путаясь в реальностях.

— Да, родная, я положил их на стол в гостиной, — мягко ответил он, решив не расстраивать её очередным напоминанием о том, что она давно на пенсии.

Она кивнула, затем вдруг нахмурилась: — Люба приходила? Мне не приснилось?

— Да, была сегодня.

— Она сердилась, — это был не вопрос, а утверждение. Олеся всегда тонко чувствовала настроение людей, даже сейчас, когда реальность для неё размывалась.

— Немного, — Клим Павлович присел на край кровати. — Она беспокоится о нас.

— О тебе, — поправила Олеся удивительно ясным голосом. — Она беспокоится о тебе, Клим. И, наверное, правильно делает. Ты выглядишь усталым.

Его поразила эта внезапная ясность мысли — такое случалось всё реже, как молнии в ночном небе, яркие, но мгновенные.

— Я в порядке, — улыбнулся он. — Давай лучше поужинаем.

Олеся попыталась приподняться, но слабость не позволила. Клим Павлович помог ей сесть, подложив подушки под спину. Когда он кормил её с ложечки, ему казалось, что перед ним не жена, а маленький беспомощный ребёнок. А ведь когда-то именно она ухаживала за ним, когда он слёг с тяжёлым воспалением лёгких.

Когда с ужином было покончено, Олеся вдруг сказала: — Ты же не отправишь меня в больницу, как хочет Люба?

Его сердце сжалось. Значит, она слышала их разговор и всё поняла. Несмотря на туман в голове, она ухватила суть конфликта.

— Нет, конечно, нет. Мы с тобой всегда будем вместе, помнишь? Я обещал тебе это пятьдесят лет назад, и я держу своё слово.

Она улыбнулась и прикрыла глаза: — Прочитай мне что-нибудь, Клим. Как раньше.

Он взял с полки томик Ахматовой — её любимое — и начал читать тихим голосом, который берег только для неё. Олеся слушала, иногда шевеля губами, словно повторяя знакомые строки. В такие моменты Клим Павлович видел ту Олесю, которую полюбил когда-то: яркую, тонко чувствующую, полную внутреннего света. И понимал, что она всё ещё здесь, просто заперта внутри болезни, как птица в клетке.

Утро началось с телефонного звонка. Резкая трель вырвала Клима Павловича из тяжелой полудремы — он спал чутко, в кресле рядом с кроватью Олеси, боясь оставить её одну даже на ночь.

Позвонила Мария Семёновна, соседка и бывшая медсестра, которая иногда помогала с Олесей: — Клим Павлович, я зайду сегодня после обеда. Вам нужно отдохнуть хоть немного.

— Спасибо, Мария Семёновна. Я как раз хотел сходить в аптеку, но не решался оставить Олесю одну.

— Вот и хорошо, сходите спокойно. А я с ней посижу, поговорим по-женски.

На улице Клим Павлович глубоко вдохнул свежий июньский воздух. Голова закружилась — он редко выходил из дома в последнее время. Вокруг кипела жизнь, которая казалась такой далёкой от его повседневных проблем.

В аптеке молоденькая фармацевт Света поздоровалась с ним как со старым знакомым: — Клим Павлович, добрый день! Как Олеся Андреевна себя чувствует?

— Спасибо, Светочка, все по-прежнему. Мне нужно лекарство по этому рецепту. И что-нибудь от боли в спине.

— От боли в спине могу посоветовать мазь на основе пчелиного яда. А по рецепту препарат дорогой, вы знаете... Может, есть аналог подешевле?

— Нет-нет, только то, что выписал врач. На этом экономить не будем.

Купив лекарства, Клим Павлович не сразу пошёл домой. Свернул в парк и сел на скамейку. Золотые лучи солнца пробивались сквозь листву, создавая на дорожках узорчатые тени. Он думал о том, как непредсказуема жизнь. Они с Олесей мечтали о спокойной старости, о путешествиях, о том, как будут нянчить внуков... А получили борьбу с безжалостной болезнью, разрушающей не только тело, но и разум.

Вернувшись домой, он обнаружил Марию Семёновну на кухне — она готовила обед, а из спальни доносилось тихое пение. Неужели?..

— Олеся Андреевна в хорошем настроении сегодня, — пояснила соседка. — Вспомнила песню, которую в молодости пела. Представляете? А вы говорили — плохой день!

Олеся сидела в кресле у окна и тихонько напевала романс Вертинского «Ваши пальцы пахнут ладаном» — они танцевали под него на своей свадьбе, потом на каждую годовщину.

— Клим, ты вернулся, — она прервала пение и протянула к нему руку. В глазах было узнавание, теплота. — Иди сюда, я так соскучилась.

Он присел рядом, взяв её руку в свои: — Я тоже скучал, родная. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — она улыбнулась. — Мария Семёновна рассказала мне столько интересного. Знаешь, у её внучки скоро свадьба. Представляешь? А ведь кажется, совсем недавно девочка в куклы играла...

Она говорила почти как прежняя Олеся — связно, с интересом к жизни. Такие моменты просветления случались всё реже, и от этого были ещё дороже.

— Люба звонила, пока тебя не было, — сказала вдруг Олеся, и её лицо помрачнело.

— Да? И что она сказала?

— Что приедет завтра. Что хочет серьёзно поговорить с тобой. — Она сжала его руку крепче. — Клим, я не хочу никуда уезжать. Пожалуйста, не позволяй ей увезти меня. Я знаю, тебе тяжело со мной, но...

— Не позволю, — твёрдо сказал он. — Обещаю. И не говори глупостей — мне не тяжело с тобой. Мне тяжело видеть, как ты страдаешь.

На глазах Олеси выступили слезы: — Знаешь, что самое страшное? Я чувствую, как теряю себя. Иногда просыпаюсь и не понимаю, где я, кто я. Иногда смотрю на тебя и на мгновение не узнаю. Это... это как падать в пропасть. Медленно, растянуто во времени. И знать, что однажды упадешь окончательно.

— Я буду с тобой, — сказал он, целуя ее ладонь. — До самого конца. Что бы ни случилось.

— Я знаю, — она слабо улыбнулась, смахивая слезу. — Поэтому и держусь. Ради тебя.

На следующий день, еще до прихода дочери, Олесе стало хуже. Ночью у неё поднялась температура, начался кашель. Клим Павлович вызвал участкового врача.

— Пневмония, — констатировал Олег Вениаминович после осмотра. — В вашем возрасте, Олеся Андреевна, это серьёзно. Нужна госпитализация.

— Нет, — Олеся говорила решительно, несмотря на слабость. — Никаких больниц. Я хочу остаться дома.

— Но риск осложнений очень высок... — врач посмотрел на нее поверх очков.

— Я понимаю. Но решение окончательное.

Врач посмотрел на Клима Павловича, ища поддержки: — Вы понимаете всю ответственность?

— Понимаю. Мы справимся. Если будет совсем плохо, вызовем скорую.

Когда доктор ушёл, Клим Павлович сел рядом с женой: — Почему ты отказалась от госпитализации, Олеся?

— Если я попаду в больницу, Люба использует это как предлог. Скажет, что дома мне уже нельзя оставаться. И будет права.

Её проницательность поразила его. Даже сейчас, ослабленная болезнью, она мыслила ясно и видела наперёд.

— Я не допущу этого, — сказал он, целуя её горячий лоб. — Отдыхай.

Он отправился в аптеку за лекарствами. Когда вернулся, у двери квартиры стояла Любовь — в строгом пальто цвета бордо, с папкой документов в руках.

— Здравствуй, папа, — она чмокнула его в щёку. — Как мама?

— Не очень. Врач диагностировал пневмонию.

— Пневмония?! — Любовь резко обернулась. — И что, её не госпитализировали?

— Она отказалась.

— А ты, конечно, поддержал?! — дочь всплеснула руками. — Она не в том состоянии, чтобы принимать такие решения! Ты должен был настоять!

Клим Павлович устало потёр переносицу: — Люба, давай не начинать этот разговор снова.

— Нет, мы должны поговорить. Именно для этого я и приехала, — она решительно направилась в гостиную. — У меня есть конкретное предложение.

В гостиной Любовь достала из папки глянцевый буклет и положила на стол: — «Золотая осень» — лучший пансионат для пожилых людей в области. Профессиональный медицинский уход, комфортные условия. Я уже говорила с директором, они готовы принять маму в любой момент.

Клим Павлович даже не взглянул на буклет: — Ответ остаётся прежним. Нет.

— Папа, будь благоразумен! — в её голосе звучало плохо скрываемое раздражение. — Мама тяжело больна. У неё деменция, теперь ещё и пневмония. Ты не справишься один! Это не сентиментальные рассуждения — это медицинский факт.

— Я не один. Мария Семёновна помогает, иногда Анатолий Сергеевич заходит...

— Соседка и твой престарелый друг — вот вся ваша поддержка? — Любовь покачала головой. — А что будет, когда мама совсем перестанет узнавать тебя? Когда не сможет самостоятельно есть, ходить в туалет? Ты готов к этому?

Клим Павлович посмотрел ей прямо в глаза: — К этому нельзя быть готовым, Люба. Но я дал обещание твоей маме — быть с ней в радости и печали, в болезни и здравии. И я сдержу его, что бы ни случилось.

— Это просто слова! — Любовь повысила голос. — Красивые, пафосные слова из другой эпохи! Сейчас нужно думать практично!

— О чём ты? — он нахмурился. — О том, как поскорее избавиться от обузы?

— Не передёргивай! — лицо дочери исказилось от гнева. — Я думаю о вас обоих! О качестве жизни! О твоём здоровье, в конце концов! — Она подошла ближе, положила руку ему на плечо. — Папа, я вижу, как ты сдал за последний год. Ты сам скоро станешь пациентом, если продолжишь в том же духе. А кто тогда позаботится о маме?

— А я думаю о данных обещаниях, Люба. О верности. О любви, в конце концов, — он произнёс это тихо, но твёрдо. — Чему мы тебя учили все эти годы, если ты не понимаешь таких простых вещей?

Это был удар ниже пояса, и он понял это сразу. Лицо Любови побледнело, глаза сузились.

— Чему вы меня учили? — её голос стал пугающе тихим. — Может, тому, что двое взрослых людей могут быть настолько поглощены друг другом, что для собственного ребёнка у них не остаётся ни времени, ни внимания?

Клим Павлович отшатнулся: — О чём ты говоришь? Мы всегда любили тебя, всегда заботились...

— Любили? — Любовь горько усмехнулась. — По-своему, наверное, да. Когда вспоминали о моём существовании. Вы были так увлечены друг другом, своими отношениями, своим маленьким идеальным миром на двоих, что для меня в нём просто не нашлось места!

— Это неправда... — Клим Павлович опустился на диван, не в силах стоять.

— Правда! — она почти кричала. — Вы не замечали, как я боролась за ваше внимание! Как я старалась быть лучшей ученицей, лучшей спортсменкой, лучшей во всём — лишь бы вы заметили! А потом я просто перестала пытаться. Решила, что если не могу заслужить вашу любовь, то буду хотя бы самодостаточной. Чтобы никогда, слышишь, никогда не зависеть от чьей-то любви!

Он никогда не видел дочь такой — с искажённым от боли лицом, с глазами, полными слёз, которые она отчаянно пыталась сдержать.

— Ты думаешь, почему мой брак распался? — продолжала Любовь, уже тише. — Потому что я не умела любить, папа. Не умела доверять, открываться, быть уязвимой. Боялась, что если покажу свою любовь, свою привязанность — меня снова оставят в стороне. Как вы с мамой, когда погружались в свои бесконечные разговоры, взгляды, прикосновения... будто больше никого в мире не существует.

Она перевела дыхание: — Михаил ушел, потому что сказал, что жить со мной — все равно что жить с роботом. Что я не умею говорить о своих чувствах, не умею принимать любовь. А я... я просто не знала как. Вы никогда... — голос сорвался. — Вы никогда не научили меня.

Клим Павлович медленно опустился на диван. Ему вдруг стало трудно дышать. Неужели она действительно так чувствовала все эти годы? Неужели их любовь, которую они считали опорой семьи, главной ценностью, на самом деле разрушала её изнутри?

— Люба, — произнёс он тихо, — прости нас. Если это действительно так... мы не хотели причинить тебе боль.

— Я знаю, — она отвернулась, вытирая непрошеную слезу. — Вы просто любили друг друга. Это... красиво, наверное. Со стороны.

В комнате повисла тяжёлая тишина. Клим Павлович смотрел на дочь и видел в ней маленькую девочку, которая однажды перестала показывать им свои рисунки, делиться своими радостями и горестями. Тогда они решили, что это просто возраст, переходный период... А может, она уже тогда отдалилась от них?

— Я не знаю, что сказать, — признался он наконец.

— Ничего не говори, — Любовь глубоко вздохнула, возвращая себе самообладание. — Это всё давно неважно. Просто... просто не обвиняй меня в бессердечии, хорошо? Я действительно хочу для вас лучшего.

Он кивнул, не в силах произнести ни слова. Внезапно из спальни донёсся слабый голос Олеси: — Клим... Клим, ты где?

— Иду, родная, — он поднялся, чувствуя, как ноги стали ватными.

Любовь остановила его, положив руку на плечо: — Я сама. Посиди, отдохни.

К его удивлению, она направилась в спальню. Он слышал, как дочь тихо говорила что-то матери, как Олеся отвечала слабым голосом. Через несколько минут Любовь вернулась: — Ей нужно выпить лекарства. И она хочет, чтобы ты почитал ей.

Клим Павлович поднялся, всё ещё потрясённый их разговором: — Люба, я...

— Не сейчас, папа, — она покачала головой. — Мама ждёт. А я... я зайду завтра. И мы поговорим о практических решениях. Без эмоций.

Когда дочь ушла, Клим Павлович некоторое время стоял неподвижно, пытаясь собраться с мыслями. Слова Любы болезненно отдавались в сознании, вызывая целый каскад воспоминаний, которые теперь виделись в новом свете. Неужели действительно их взаимная увлеченность друг другом, их всепоглощающая любовь вылилась в эмоциональное пренебрежение дочерью? Эта мысль причиняла почти физическую боль.

Он медленно направился в спальню.

Олеся полулежала на кровати, её щёки горели лихорадочным румянцем. Седые волосы разметались по подушке.

— Клим, — она слабо улыбнулась, — вы так кричали с Любой. Что случилось?

Он сел рядом, взяв её руку: — Мы... немного поспорили. Ничего серьёзного.

— Не обманывай меня, — Олеся покачала головой. — Я слышала. Не всё, но... достаточно. — Она закашлялась, долго не могла остановиться. Он поддержал ее, помог сесть, дал воды.

Её глаза были ясными, несмотря на жар, и в них читалась тревога. — Люба права? — спросила она тихо. — Мы были плохими родителями?

Клим Павлович не знал, что ответить. В голове звучали обвинения дочери, воспоминания перемешивались с сомнениями. — Мы любили её, Олеся. Очень любили. Просто, может быть... может быть, не всегда умели это показать.

Олеся закрыла глаза, на её ресницах блеснули слёзы: — Я часто думала об этом, знаешь? Особенно когда Люба развелась. Что мы что-то сделали не так, что не научили её любить, доверять... — Она открыла глаза, полные боли. — Я писала об этом подруге, но никогда не говорила с тобой... Боялась, что ты расстроишься, что начнешь винить себя. Я и сама себя винила достаточно.

— Не терзай себя, — он сжал её руку. — Тебе нужно отдыхать.

— Как же не терзать, Клим? — она посмотрела на него с такой болью, что сердце сжалось. — Наша дочь несчастна. И, возможно, мы в этом виноваты.

Вечером состояние Олеси ухудшилось. Температура поднялась ещё выше, дыхание стало хриплым и частым. Клим Павлович не отходил от неё ни на шаг, прикладывая холодные компрессы ко лбу, помогая пить, меняя постель. Он уже начал сомневаться в правильности решения оставить ее дома, но вызвать "скорую" не решался — боялся, что она не простит этого предательства.

Ближе к ночи она впала в полузабытье — то проваливалась в тяжёлый сон, то просыпалась и бессвязно говорила о прошлом. В какой-то момент она вдруг схватила его за руку и сказала удивительно ясно:

— Клим, позови Любу. Я должна с ней поговорить. Пока ещё могу.

— Сейчас уже поздно, родная. Завтра. Она обещала прийти завтра.

— Завтра может быть поздно, — в её глазах мелькнул страх. — Пожалуйста, Клим. Это важно.

Он не мог отказать ей. Набрал номер дочери, и, к его удивлению, она сразу согласилась приехать.

— Случилось что-то серьезное? — спросила Любовь встревоженно. Сквозь трубку слышался какой-то приглушенный гул, звон бокалов.

— Маме хуже, и она просит тебя приехать. Говорит, это важно.

— Я буду через полчаса. Держитесь.

Через сорок минут Любовь уже была в квартире. Она переоделась, была без макияжа, с растрепанными волосами — такой Клим Павлович не видел ее много лет. Увидев состояние матери, она испуганно посмотрела на отца:

— Ей нужен врач. Срочно.

— Я вызывал скорую. Сказали, сделать укол жаропонижающего и продолжать давать антибиотики. Если не станет лучше к утру — госпитализируют.

Любовь подошла к кровати и взяла мать за руку: — Мама, это я, Люба. Ты хотела поговорить?

Олеся открыла глаза и слабо улыбнулась: — Любочка... Ты пришла.

— Конечно, пришла. Папа сказал, это важно.

— Клим, — Олеся повернула голову к мужу, — оставь нас, пожалуйста. Ненадолго.

Он колебался, не желая оставлять её в таком состоянии: — Уверена?

— Да, — она кивнула. — Это... женский разговор.

Клим Павлович вышел из спальни и прикрыл дверь. За дверью раздавался тихий шёпот, иногда прерываемый глубокими вздохами, всхлипываниями. Олеся говорила что-то горячо, настойчиво, хотя голос был слаб. Люба почти не отвечала, только изредка переспрашивала, будто не могла поверить в услышанное. Потом все стихло.

Тишина длилась так долго, что он уже хотел войти проверить, все ли в порядке. Но дверь открылась, и на пороге появилась Любовь. Её лицо было влажным от слёз, но удивительно спокойным, почти просветлённым. Она выглядела по-другому — словно груз спал с ее плеч.

— Папа, — сказала она тихо, — маме нужно в больницу. Я вызвала скорую.

— Что? Но она не хотела...

— Я знаю. Но я убедила её, что так будет лучше. Для неё. Для тебя. Для всех нас.

Клим Павлович растерянно смотрел на дочь. Что-то изменилось в ней за те полчаса, что она провела с матерью. Что-то фундаментальное, глубинное.

— О чём вы говорили? — спросил он.

Любовь покачала головой: — Это между нами, папа. Женские секреты, — её губы тронула лёгкая улыбка, так похожая на улыбку Олеси в молодости. Клим Павлович поразился, насколько в этот момент дочь была похожа на молодую Олесю — сходство, которого он не замечал годами, вдруг выступило так ярко.

Скорая приехала быстро. Когда Олесю укладывали на носилки, она вдруг попросила: — Подождите минутку.

Санитары переглянулись, но остановились. Олеся посмотрела на мужа: — Клим, я вернусь. Обещай, что не будешь волноваться.

— Обещаю, — он поцеловал её руку. — Я буду рядом, в больнице.

— Нет, — она слабо покачала головой. — Тебе нужно отдохнуть. Люба побудет со мной. А ты приходи завтра, когда выспишься. Хорошо?

Он хотел возразить, но что-то в её взгляде остановило его. Любовь положила руку ему на плечо: — Я останусь с ней, папа. Правда. Ты нужен маме сильным.

Когда носилки с Олесей выносили из квартиры, он вдруг заметил, как крепко мать и дочь держатся за руки — будто связанные невидимой нитью, которой не было ещё вчера. Какая-то тайна возникла между ними, тайна, в которую его не посвятили.

На пороге Любовь обернулась: — Папа, поешь и ложись спать. Я позвоню, как только будут новости. Обещаю.

Он кивнул, не находя слов. Когда дверь закрылась, квартира вдруг показалась невероятно пустой и тихой.

Утром Клим Павлович проснулся с тяжёлой головой. Ночь прошла беспокойно, несмотря на усталость. Он то и дело просыпался, проверял телефон, прислушивался к тишине квартиры. Впервые за полгода он спал в постели, а не в кресле рядом с Олесей.

Едва встав, он тут же набрал номер дочери. Любовь ответила после первого гудка: — Папа, всё хорошо. Маме вводят антибиотики внутривенно, сбили температуру. Врачи говорят, вовремя обратились.

— Я сейчас приеду.

— Конечно. Но не торопись, пожалуйста. Мама спит, и врач сказал, что будет спать ещё несколько часов после укола. А мне... мне нужно съездить домой переодеться. Может, встретимся в больнице часа через два?

В больнице Клим Павлович встретился с дочерью у входа в отделение. Любовь выглядела усталой, но спокойной. Она переоделась в более casual наряд — джинсы и свитер вместо привычного делового костюма, и от этого казалась моложе, мягче. Без жесткого пучка волос, с распущенными каштановыми волосами, она напоминала ту девочку-подростка, которой была двадцать лет назад.

— Как она? — спросил Клим Павлович, обнимая дочь.

— Стабильно. Я уже говорила с лечащим врачом, — Любовь взяла его под руку. — Пойдём, я провожу тебя в палату.

Олеся спала, подключенная к капельнице. Её лицо было бледным, но дышала она уже легче, чем вчера. Капли антибиотика медленно стекали по прозрачной трубке.

— Присаживайся, — Любовь пододвинула ему стул к кровати. — Я схожу за кофе. Тебе принести?

Он кивнул, не отрывая взгляда от лица жены. Когда дочь вышла, Клим Павлович взял Олесю за руку и тихо заговорил: — Я здесь, родная. Всё будет хорошо. Ты поправишься, и мы вернёмся домой. Вместе.

К его удивлению, Олеся открыла глаза: — Клим, — прошептала она, — ты пришёл.

— Конечно, пришёл. Как ты себя чувствуешь?

— Лучше, — она слабо улыбнулась. — Врачи говорят, что я правильно сделала, что согласилась на госпитализацию.

— Я так испугался за тебя, — признался он. — И удивился, что ты передумала.

— Люба убедила меня, — Олеся на мгновение закрыла глаза. — Мы... мы хорошо поговорили, Клим. Впервые за многие годы.

— О чём? — осторожно спросил он.

— Обо всём. О жизни. О том, как мы любили друг друга, но... не всегда умели показать эту любовь ей. О её страхах. О моих сожалениях. — Олеся говорила медленно, с паузами, но удивительно связно. — Знаешь, я ведь понимала, что что-то не так. Видела, как она отдаляется от нас, как строит вокруг себя эту стену. Но не знала, как пробиться сквозь нее. И... мы оба были виноваты.

Клим Павлович слушал, затаив дыхание. Олеся говорила тихо, с паузами, но удивительно связно — словно болезнь на время отступила, давая ей возможность высказать то, что накопилось за годы.

— Знаешь, что она сказала? Что всегда завидовала нашей любви. И одновременно ненавидела её — потому что чувствовала себя лишней. А я... я всегда думала, что наша любовь даёт ей пример, опору. Как же я ошибалась, Клим.

В её глазах блеснули слёзы. Клим Павлович осторожно вытер их: — Не плачь, родная. Мы все ошибаемся.

— Но не все успевают исправить свои ошибки, — Олеся сжала его руку. — А у нас есть шанс. Пока я ещё здесь... пока я ещё помню...

Она не договорила, но он понял. Деменция прогрессировала, и они оба знали, что впереди — постепенная потеря памяти, личности, всего, что делало Олесю собой. Но сейчас, в этот момент ясности, она хотела что-то исправить.

— Я сказала Любе, что мы с тобой поедем в пансионат, — вдруг произнесла Олеся.

Клим Павлович замер: — Что? Но ты же не хотела...

— Не хотела, — согласилась она. — Но теперь... Клим, я не хочу быть эгоисткой. Я вижу, как ты устаёшь. Как эта забота истощает тебя. — Она слабо коснулась его щеки. — Ты похудел. Глаза запали. Руки дрожать начали. И я не хочу, чтобы последнее, что ты запомнил обо мне — это бесконечные проблемы, тревоги, бессонные ночи...

— Олеся, — он покачал головой, — ты никогда не будешь для меня проблемой. Никогда.

— Знаю, — она улыбнулась. — Но я хочу, чтобы у нас было ещё немного нормальной жизни. Вместе. Чтобы ты мог просто быть моим мужем, а не сиделкой, медбратом, нянькой. А в пансионате... там о бытовых вещах позаботятся другие. А ты будешь просто приходить ко мне. И мы будем разговаривать, ты будешь читать мне... Пока я ещё помню, кто ты. Кто я сама.

Её слова поразили его глубиной и мудростью. В них не было страха, отчаяния — только принятие и любовь.

— Ты уверена? — тихо спросил он.

— Уверена, — она кивнула. — И ещё, Клим... я хочу, чтобы ты сблизился с Любой. Она нуждается в тебе. Больше, чем ты думаешь.

В этот момент в палату вернулась Любовь с двумя стаканчиками кофе. — О, мама проснулась? — она улыбнулась и подошла к кровати. — Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, доченька, — Олеся протянула руку, и Любовь, поставив кофе на тумбочку, взяла её. — Мы с папой как раз говорили о пансионате.

— И что решили? — спросила Любовь, осторожно глядя на отца.

Клим Павлович вздохнул: — Твоя мама считает, что это хорошая идея. Я... я обдумаю это.

Во взгляде Любови промелькнуло удивление, сменившееся облегчением. — Спасибо, папа. Просто подумай, хорошо? Без спешки.

Это было так не похоже на её обычный напор, что Клим Павлович растерялся. Что-то действительно изменилось между матерью и дочерью за эту ночь. Что-то глубинное и важное.

Они просидели в больнице до вечера. Олеся то дремала, то просыпалась и говорила с ними — иногда ясно и связно, иногда путаясь в словах и событиях. В какой-то момент она перепутала Любовь с собственной матерью, и дочь, вместо обычного раздражения, проявила удивительное терпение — спокойно объяснила, кто она, погладила мать по руке, успокоила. Клим Павлович наблюдал за ними с тихим изумлением — он не узнавал свою дочь, всегда такую нетерпеливую, требовательную.

В какой-то момент, когда Олеся задремала, Любовь тихо сказала: — Папа, я хочу тебе кое в чем признаться.

Он напрягся, ожидая новых разоблачений.

— Я ужасно боюсь деменции, — сказала она, глядя на спящую мать. — Панически. Думаю, это одна из причин, почему мне так сложно видеть маму... такой. Мысль о том, что однажды я тоже могу потерять себя, свою личность, свою память... — она сглотнула. — Это хуже смерти.

Клим Павлович понимающе кивнул: — Это генетическое заболевание. У твоей бабушки тоже были признаки...

— Дело не в генетике, — покачала головой Любовь. — Дело в страхе. Он иррациональный, я понимаю. Но... — Она замолчала, подбирая слова. — Мне кажется, я всю жизнь боялась превратиться в тень. Быть незамеченной, забытой. Может, поэтому и строила эту карьеру так отчаянно — чтобы быть значимой, заметной...

— Люба, — мягко сказал Клим Павлович, — ты никогда не была тенью. Ни для нас, ни для кого-то другого.

Она слабо улыбнулась: — Теперь я это понимаю. Но потребовалось время. И... разговор с мамой.

Когда пришло время уходить, Любовь настояла, чтобы отец шёл домой отдыхать: — Я останусь на ночь. В коридоре есть кресло, я договорилась с медсестрой.

— Но ты же работаешь завтра.

— Я взяла отгул, — просто ответила она. — Не беспокойся, папа. Иди домой и выспись. Завтра я заеду за тобой, и мы вместе навестим маму.

Он согласился, чувствуя странную смесь облегчения и недоумения. Перед уходом наклонился к Олесе, поцеловал её в лоб: — До завтра, родная. Я люблю тебя.

— И я тебя, — прошептала она. — Больше жизни.

Дома Клим Павлович почувствовал себя потерянным. Пустая квартира, тишина, нарушаемая только тиканьем часов... Он прошёл в кабинет и заметил старую коробку в углу — в ней хранились письма и дневники Олеси. Раньше он не решался их трогать — это казалось вторжением в её личное пространство. Но теперь, когда она сама не могла рассказать о своих мыслях и чувствах, эти записи стали единственной возможностью услышать её настоящий голос.

Он достал наугад один из дневников — датированный 1987 годом, когда Любе было семь лет, а им с Олесей по тридцать семь. Открыл на случайной странице и начал читать.

"...Клим для меня всегда был не просто мужем, а спасением. Его любовь — как маяк в бурю: что бы ни случилось, я знаю, что он рядом, что с ним я в безопасности. Иногда мне кажется, что я не заслуживаю такой любви. Что он мог найти кого-то лучше меня. Но я благодарна судьбе за него каждый день..."

Слёзы навернулись на глаза. Олеся, всегда такая уверенная внешне, такая сильная, и вот эти сомнения, эта неуверенность в себе... Он продолжал читать, переворачивая хрупкие от времени страницы.

"...Иногда ловлю себя на мысли, что слишком сосредоточена на отношениях с Климом. Люба растёт, и ей нужно больше моего времени, моей энергии. Но я так устаю на работе, что вечером хочу лишь одного — упасть в объятия мужа и забыть обо всем. Это эгоистично? Наверное. Но я не знаю, как иначе..."

Эта запись заставила его задуматься. Возможно, здесь крылись истоки холодности Любы? Может, она действительно чувствовала себя обделённой родительской любовью?

В шкафу он наткнулся на ещё одну коробку с письмами — от подруги Олеси, Елены, с которой они дружили со студенческих лет. Клим Павлович знал, что они переписывались, но никогда не читал эти письма. Сейчас, сам не зная почему, он достал одно из них — датированное 1995 годом.

"Дорогая Олеся!

Получила твоё письмо. Понимаю твои переживания о Любе, но, по-моему, ты слишком строга к себе. Все подростки проходят через период отчуждения от родителей — это нормально. А твои опасения, что вы с Климом уделяли ей недостаточно внимания... Я помню, как ты всегда старалась быть хорошей матерью, как переживала из-за каждой мелочи. Вспомни, как ты отказалась от повышения, потому что новая должность требовала бы больше времени, а ты боялась, что Люба будет чувствовать себя заброшенной.

Ты пишешь, что она назвала вашу любовь с Климом 'удушающей' и 'выставленной напоказ'. Но, Олеся, разве можно винить себя за то, что вы с мужем любите друг друга? Вы не исключали дочь из своей жизни — вы пытались включить её в свой круг любви. Если она не смогла или не захотела этого принять — это не ваша вина."

Клим Павлович был глубоко тронут. Он никогда не знал об этих сомнениях Олеси, о её глубоких переживаниях. Она всегда казалась такой уверенной в своём материнстве, а оказывается, и она мучилась, сомневалась, винила себя. И никогда не делилась этими сомнениями с ним — возможно, чтобы не расстраивать, не нагружать. Сколько же всего они не сказали друг другу за эти годы? Сколько невысказанных мыслей, невыраженных страхов, невыплаканных слез?

Одно из писем особенно поразило его — написанное после развода Любы:

"Дорогая Олеся!

Твоё письмо разбило мне сердце. Я представляю, как ты переживаешь из-за развода Любы. Но винить себя в этом — безумие! Ты пишешь, что если бы вы с Климом больше внимания уделяли её эмоциональному развитию, если бы научили её выражать чувства, доверять... Но, Олеся, ты не можешь контролировать всё в жизни дочери. Ты дала ей всё, что могла — любовь, образование, поддержку. То, как она распорядилась этим, зависит только от неё.

Ты говоришь, что хочешь поговорить с ней начистоту, рассказать о своих сомнениях, извиниться за свои ошибки в воспитании... Я не уверена, что сейчас для этого подходящее время. Люба слишком ранима после развода, она может воспринять твои признания как подтверждение своей правоты, как ещё один повод обвинить вас с Климом в своих проблемах."

Клим Павлович отложил письма, потрясённый. Ему вдруг стало ясно, что произошло между Олесей и Любой в больнице. Видимо, почувствовав приближение серьёзного кризиса, Олеся решилась на тот самый разговор, о котором писала подруге — открылась дочери, призналась в своих страхах и сомнениях, попросила прощения за то, что, возможно, не смогла дать ей всю необходимую любовь и поддержку.

И этот разговор, запоздавший на долгие годы, наконец случился — в больничной палате, перед лицом болезни, которая грозила отнять у них возможность когда-либо понять друг друга.

Утром Клим Павлович проснулся с тяжёлой головой. Ночь прошла беспокойно. Ему снилась Олеся — молодая, с рыжими волосами, в белом платье, на берегу реки. Она звала его, но он не мог подойти, словно что-то держало его.

Любовь позвонила рано: — Доброе утро, папа! Мы уже готовы, врач подписал выписку. Сможешь приехать за нами к одиннадцати?

— Конечно. Всё хорошо?

— Лучше, чем мы могли ожидать. Мама ночью спала спокойно, температуры нет. — Она помолчала. — Правда, утром был небольшой эпизод... Она не сразу меня узнала. Но это быстро прошло.

Клим Павлович помрачнел. Значит, ясность сознания была временной. Но разве можно было ожидать чуда? Деменция — это не простуда, которая проходит через неделю. Это медленное, неуклонное движение в одном направлении — к полной потере себя.

В больнице Олеся сидела в кресле, полностью одетая, готовая к выписке. Она выглядела бледной, но не такой изможденной, как прежде. Любовь хлопотала вокруг, собирая оставшиеся вещи.

— Клим! — лицо Олеси просветлело при виде мужа. — Ты пришел. А я уж думала, ты забыл обо мне.

— Как я могу забыть о тебе, родная? — он наклонился, поцеловал ее в лоб. — Готова вернуться домой?

— Больше всего на свете, — она улыбнулась. — Ненавижу больницы. Этот запах... он напоминает мне о маме.

Олесина мать умерла в больнице, в муках от рака. Клим Павлович помнил то время — Олеся приходила измотанная, с потухшими глазами, а потом долго сидела в темноте, глядя в окно.

— Я все оформила, — сказала Любовь. — Можем ехать. Медсестра придет помочь во второй половине дня.

— Медсестра? — удивился Клим Павлович.

— Да, по рекомендации врача. Очень опытная, работала в отделении неврологии. Сказала, что у нее есть опыт с пациентами с деменцией.

Клим Павлович не знал, радоваться ему или беспокоиться. С одной стороны, профессиональная помощь — это то, что им действительно нужно. С другой — мысль о постороннем человеке в их доме вызывала дискомфорт.

— Не волнуйся, папа, — Любовь словно прочла его мысли. — Она будет приходить только днем, на несколько часов. Просто чтобы помочь с гигиеническими процедурами, с лекарствами. Все остальное по-прежнему будет на тебе.

Он благодарно кивнул. Дочь нашла идеальный компромисс — помощь, но без вторжения в их личное пространство.

Дома Олеся устала от переезда и сразу легла отдохнуть. Клим Павлович сидел с ней, пока она не уснула, а потом вышел на кухню, где Любовь готовила обед.

— Спасибо, дочка, — сказал он, глядя, как ловко она нарезает овощи. — За все, что ты делаешь.

Любовь обернулась, улыбнулась смущенно: — Не за что, папа. Я должна была сделать это давно.

Он заметил, что она готовит суп — овощной, легкий, без лишних специй. Именно такой, как нужно Олесе, которая в последнее время плохо переносила острое и жирное.

— Ты помнишь, что мама любит? — спросил он удивленно.

— Конечно, — Любовь пожала плечами. — Я же выросла на ее кухне. Помню, как она всегда говорила, что суп должен быть прозрачным, как горный ручей. — Она улыбнулась воспоминанию. — И что нельзя злиться во время готовки, иначе еда впитает твое настроение, и все это почувствуют.

Клим Павлович смотрел на дочь с изумлением. Он и не подозревал, что она хранит в памяти такие моменты. Олеся действительно всегда так говорила — что в еду нужно вкладывать любовь, а не раздражение. И как много таких деталей, таких воспоминаний хранит Люба? Сколько всего в ней есть от Олеси, чего он не замечал раньше?

Медсестра пришла после обеда — невысокая, полноватая женщина лет пятидесяти, с добрым лицом и спокойными, уверенными движениями. Представилась Ниной Васильевной. Она не стала немедленно вторгаться в их жизнь, устанавливать какие-то правила. Просто попросила показать ей лекарства Олеси, расспросила о режиме, о ее особенностях.

— Я осмотрю её, если позволите, — сказала она. — Проверю состояние кожи, прослушаю легкие.

Клим Павлович провел ее в спальню. Олеся уже проснулась и сидела в кровати, перебирая какие-то бумаги.

— Олеся Андреевна, — обратилась к ней медсестра, — меня зовут Нина Васильевна. Я пришла помочь вам и вашему мужу.

Олеся подняла голову, рассеянно посмотрела на медсестру: — Вы из школы? По поводу аттестации?

У Клима Павловича сжалось сердце. Ясность ушла. Снова начались скачки во времени, потеря ориентации.

Но Нина Васильевна не растерялась: — Нет, я медсестра. Пришла проверить, как вы себя чувствуете после больницы.

— А, больница... — Олеся нахмурилась, пытаясь собраться с мыслями. — Да, я была в больнице. Воспаление легких, кажется?

— Совершенно верно, — Нина Васильевна улыбнулась. — И вы прекрасно справляетесь. Разрешите послушать ваши легкие?

Пока медсестра осматривала Олесю, Клим Павлович наблюдал за ними. Он был поражен тактом и профессионализмом Нины Васильевны. Она не поправляла Олесю, когда та путалась, не выказывала нетерпения, когда приходилось повторять вопросы.

После осмотра Нина Васильевна вышла с ним в коридор: — Состояние стабильное, но нужно следить за легкими. Что касается деменции... — Она помолчала. — Скачки сознания нормальны для этой стадии. Будут хорошие дни и плохие. Важно поддерживать режим, знакомую обстановку. И документировать изменения — это поможет врачу скорректировать лечение.

Когда медсестра ушла, Любовь и Клим Павлович устроились на кухне с чаем.

— Она мне нравится, — сказала Любовь. — Профессиональная, но с душой. Заметил, как она разговаривает с мамой? Не свысока, как многие медработники с пожилыми. А на равных, с уважением.

— Да, — согласился он. — Хороший выбор. — Он помолчал, потом добавил: — Люба, я вчера нашел письма. От маминой подруги Елены.

Любовь подняла взгляд: — Да? И что в них?

— Мама писала ей о своих страхах. О том, что боялась быть плохой матерью. Что винила себя в твоем отдалении, в твоих... проблемах с привязанностью.

Любовь побледнела: — Она винила себя? За мои ошибки? За мою неспособность строить отношения? — Голос дрогнул. — Это же... это же нелепо!

— Любовь родителей такова, Люба. Мы всегда считаем себя ответственными за боль своих детей. — Клим Павлович посмотрел в окно. — Твоя мама... она всегда брала на себя больше вины, чем заслуживала. Все эти годы она несла этот груз молча, не делясь со мной.

Любовь опустила голову, волосы упали на лицо: — Я не знала... Я думала, вам обоим просто... всё равно. Что вы так увлечены друг другом, что моя жизнь, мои проблемы — это просто раздражающий шум на периферии.

— Никогда, — твёрдо сказал Клим Павлович. — Никогда мы не относились к тебе как к помехе. Может, мы не умели показать свою любовь так, как ты нуждалась. Может, мы были слишком сосредоточены друг на друге. Но мы всегда любили тебя, Люба. Всегда.

Любовь подняла глаза — в них стояли слёзы: — Знаешь, что сказала мне мама той ночью в больнице? Что она боится не смерти, а того, что не успеет увидеть, как я научусь любить. Настоящей, открытой любви, без страха, без брони. Представляешь? Она умирает, а думает обо мне, о моём счастье!

Голос её дрогнул, она закрыла лицо руками. Клим Павлович не помнил, когда в последний раз видел, как дочь плачет. Он неловко обнял её за плечи — движение, забытое за годы отчуждения. Любовь на мгновение напряглась, а потом вдруг расслабилась, доверчиво прильнула к нему, как в детстве.

— Я всё исправлю, папа, — прошептала она. — Я буду рядом. С тобой, с мамой. Вы не будете одни в этой борьбе. Клянусь.

Они долго сидели так, в тишине, нарушаемой только тиканьем старых настенных часов — свадебного подарка от родителей Клима, пережившего все переезды, все жизненные бури.

Из спальни донесся голос Олеси: — Клим? Люба? Вы где?

Они поспешили к ней. Олеся сидела на кровати с растерянным видом: — Я не могу найти свои очки... И тетради учеников. Завтра нужно вернуть с оценками.

Клим Павлович и Любовь переглянулись. Снова возвращение в прошлое, снова спутанность. Но на этот раз в глазах дочери не было ни раздражения, ни нетерпения — только понимание и готовность помочь.

— Мама, — мягко сказала Любовь, садясь рядом с ней на кровать, — ты уже на пенсии. Тебе не нужно проверять тетради. Помнишь?

Олеся нахмурилась, потом её лицо прояснилось: — Да... да, конечно. Как глупо с моей стороны. — Она смущённо улыбнулась. — Иногда я как будто проваливаюсь в другое время. Это сбивает с толку.

— Ничего, родная, — Клим Павлович присел с другой стороны. — Мы рядом. И всегда поможем сориентироваться.

Втроём они поужинали на кухне — впервые за многие месяцы. Олеся была достаточно бодрой, чтобы пройти туда с поддержкой мужа. Ела сама, хотя и медленно. Любовь рассказывала забавные истории с работы, стараясь создать лёгкую атмосферу. Олеся слушала с улыбкой, иногда вступала в разговор — не всегда по теме, но Любовь ловко подхватывала и эти замечания, вплетая их в общую канву беседы.

Клим Павлович наблюдал за ними, и сердце его наполнялось одновременно радостью и печалью. Радостью — потому что они наконец собрались как настоящая семья, все недоразумения и обиды отступили перед любовью. Печалью — потому что он знал, что это лишь временное улучшение, что болезнь Олеси будет прогрессировать, что впереди их ждут ещё более тяжёлые дни.

Следующие недели прошли в новом ритме. Утром приходила Нина Васильевна, помогала с гигиеническими процедурами, с лекарствами. Потом Клим Павлович оставался с Олесей вдвоём — они читали, слушали музыку, иногда выходили в небольшой сквер возле дома. Вечером часто заходила Любовь — приносила продукты, свежие цветы, маленькие подарки для матери. Иногда оставалась на ночь, чтобы Клим Павлович мог как следует выспаться.

Состояние Олеси колебалось. Бывали дни, когда она почти не узнавала их, когда путалась во времени и пространстве, когда становилась тревожной и раздражительной. Но бывали и хорошие дни — редкие драгоценные моменты ясности, когда она была почти прежней Олесей, с её умом, чувством юмора, наблюдательностью.

Клим Павлович вёл дневник её состояния, как советовала Нина Васильевна. Записывал все изменения, все лекарства, все процедуры. Эти записи помогали врачу корректировать лечение, но для него самого они были чем-то большим — способом удержать контроль в ситуации, когда всё, казалось, выскальзывало из рук.

Любовь сдержала своё обещание — она была рядом, постоянно, поддерживая не только словом, но и делом. Она взяла на себя все бюрократические вопросы — оформление документов на социальную помощь, общение со страховой компанией, поиск лекарств. Она занималась бытовыми делами — готовила еду впрок, стирала, убирала в квартире.

Но главное — она научилась по-настоящему общаться с матерью, даже в те дни, когда Олеся была далеко от реальности. Не спорила, не поправляла, просто принимала её такой, какая она есть в данный момент. Говорила с ней о том, что интересовало Олесю сейчас — будь то воспоминания о её детстве или беспокойство о несуществующих учениках.

Однажды Клим Павлович застал их за разговором. Олеся была в одном из своих «туманных» состояний, считала, что сейчас 1980-й год и она только что вышла из декретного отпуска.

— Я так боюсь оставлять малышку, — говорила она с тревогой. — Она ещё такая маленькая, а я уже выхожу на работу.

Любовь, которой в 1980-м было полгода, не стала объяснять матери, что та путается во времени. Просто села рядом, взяла её за руку: — Не волнуйся, мама. Малышка будет в порядке. У неё замечательные родители, которые очень её любят.

— Правда? — Олеся посмотрела с такой надеждой, с таким беспокойством. — Я так боюсь быть плохой матерью. Я не знаю, как это — быть матерью. Никто не учит этому.

— Ты будешь прекрасной матерью, — твёрдо сказала Любовь. — Лучшей, какую только можно пожелать. Поверь мне, я знаю. — Она улыбнулась, сжимая руку матери. — Твоя дочь вырастет и будет благодарна тебе за всю любовь, за всю заботу. Даже если не всегда будет уметь это показать.

Олеся успокоилась, заулыбалась: — Спасибо. Вы очень добры. А вы... вы тоже учительница?

— Нет, я юрист, — ответила Любовь без тени раздражения. — Но иногда мне хотелось стать учителем, как вы. У вас такая важная работа — формировать будущее.

Они продолжили разговор — Олеся в своей реальности 1980-го, Любовь — принимая эту игру временных координат, не споря, не разубеждая, просто поддерживая значимый для матери диалог.

Клим Павлович наблюдал за ними с порога, не выдавая своего присутствия. Сердце переполнялось от этой сцены. Сколько терпения, сколько любви в каждом слове, в каждом жесте Любы! Кто бы мог подумать, что та холодная, отстранённая женщина, которая ещё недавно настаивала на помещении матери в пансионат, может быть такой нежной, такой понимающей?

Вечером, когда Олеся уснула, они с дочерью сидели на кухне с чаем.

— Я видел, как ты разговаривала с мамой, — сказал он тихо. — Это было... красиво.

Любовь смущённо улыбнулась: — Я многому научилась за эти недели. Например, тому, что не нужно цепляться за реальность. Иногда важнее просто быть рядом — в той реальности, где сейчас находится другой человек.

— Это мудро, — кивнул Клим Павлович. — Я всё ещё учусь этому. Иногда так хочется вернуть её в нашу реальность, напомнить, кто она, кто я...

— Знаю, — Любовь положила руку на его ладонь. — Но, может быть, точно так же, как мы принимаем её путешествия во времени, нам нужно принять и то, что она... уходит от нас? Не сопротивляться этому процессу, а просто быть с ней на каждом этапе. Даже когда это больно.

Он посмотрел на дочь с удивлением и гордостью. Когда она успела стать такой мудрой?

— Ты права, — согласился он. — Но принять это так трудно. Каждый раз, когда она не узнаёт меня, это как маленькая смерть. Как будто я уже начинаю её терять.

— Но она всё ещё здесь, папа, — мягко возразила Любовь. — Даже когда путается, даже когда не узнаёт нас. Что-то от нашей настоящей мамы всё ещё здесь — в жестах, в привычках, в любви, которую она продолжает излучать, даже не помня наших имён.

Он кивнул, не в силах говорить от переполнявших чувств. Любовь была права — Олеся всё ещё была с ними, просто в другой форме, в другом состоянии. И их задача — не пытаться удержать её прежнюю, а научиться любить новую, другую Олесю, ту, которую оставляла им болезнь.

Через два месяца после выписки из больницы наступил кризис. Олеся упала, выйдя ночью в ванную. Клим Павлович не услышал — он впервые за долгое время крепко спал в соседней комнате, позволив себе отдых после нескольких тяжёлых дней.

Проснувшись утром и не найдя Олесю в постели, он обнаружил её на полу в ванной — без сознания, с синяком на лбу. Вызвал скорую, которая увезла её в больницу.

Диагноз был неутешительным — ушиб головного мозга, субдуральная гематома. Требовалась операция. Но в сочетании с деменцией и ослабленным состоянием пациентки риски были очень высоки.

— Мы должны получить ваше согласие на операцию, — сказал нейрохирург, немолодой мужчина с усталыми глазами. — Но я обязан предупредить, что шансы не очень высоки. Учитывая её возраст и основное заболевание...

Клим Павлович сидел в коридоре больницы, оглушённый, не способный принять решение. Любовь приехала сразу, как только он позвонил, и теперь сидела рядом, держа его за руку.

— Что мне делать, Люба? — прошептал он. — Если я соглашусь на операцию, и она не выдержит её... Если откажусь, и она умрёт от гематомы... В любом случае, это будет на моей совести.

— Папа, — Любовь крепче сжала его руку, — мама бы не хотела, чтобы ты так мучился. Давай подумаем, чего хотела бы она сама.

Он закрыл глаза, пытаясь представить, что сказала бы Олеся. Всегда такая решительная, такая ясная в своих желаниях. Каким бы был её выбор?

— Она бы хотела бороться, — сказал он наконец. — Она всегда боролась. За жизнь, за любовь, за нас с тобой. Она бы выбрала операцию, даже зная все риски.

Любовь кивнула: — Я тоже так думаю. Она бы не сдалась без боя.

Они дали согласие на операцию. Следующие часы были самыми долгими в жизни Клима Павловича. Они с Любовью сидели в коридоре, почти не разговаривая, погружённые каждый в свои мысли, в свои молитвы. Он не был религиозным человеком, но сейчас обращался ко всем возможным силам вселенной, умоляя сохранить жизнь Олеси.

Наконец, вышел хирург — усталый, но с осторожной улыбкой: — Операция прошла успешно. Гематому удалили, кровотечение остановлено. Сейчас пациентка в реанимации, состояние стабильное, но тяжёлое. Ближайшие сутки будут критическими.

Любовь уговорила отца поехать к ней — в пустую квартиру без Олеси он возвращаться отказался. В её просторной квартире с минималистичным дизайном Клим Павлович чувствовал себя неуютно, не в своей тарелке. Но сил спорить не было.

После горячего душа и ужина, к которому он едва притронулся, Клим Павлович сидел в гостиной, безучастно глядя в окно. Любовь села рядом: — Папа, тебе нужно поспать. Мы ничего не можем сделать сейчас, кроме как ждать. А завтра нам понадобятся силы.

Он кивнул, не глядя на неё: — Если бы я не уснул так крепко... Если бы услышал, что она встала... Если бы мы сразу поехали в этот пансионат, где за ней присматривали бы...

— Стоп, — твёрдо сказала Любовь. — Не делай этого. Не начинай с "если бы". Это путь в никуда. Мы не можем изменить прошлое, мы можем только двигаться вперёд. И мама бы хотела, чтобы ты берёг себя, а не изводил виной.

Клим Павлович поднял на неё измученные глаза: — Ты права, но... Как ты это делаешь, Люба? Как тебе удаётся оставаться такой собранной? Такой сильной?

Она слабо улыбнулась: — Не обманывайся. Я тоже напугана до смерти. Просто... кто-то из нас должен держаться сейчас. А ты всё время держался для мамы. Теперь моя очередь подержаться для тебя.

Эти простые слова, произнесённые с такой естественной теплотой, внезапно прорвали плотину. Клим Павлович, всегда такой сдержанный, такой контролирующий свои эмоции, вдруг разрыдался — глубоко, отчаянно, как не плакал с самого детства. Любовь обняла его, крепко, надёжно, и просто держала, не говоря ни слова, позволяя выплеснуть весь страх, всё напряжение последних месяцев, всю боль предстоящей потери.

Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем слёзы иссякли. Было стыдно за эту слабость, но и легче — словно тяжесть, давившая на грудь, немного ослабла.

— Прости, — хрипло сказал он, отстраняясь.

— За что? — искренне удивилась Любовь. — За то, что ты человек? За то, что тебе больно? Папа, ты столько лет был сильным. Ты имеешь право на слабость.

Он благодарно кивнул, не в силах говорить. Любовь помогла ему добраться до гостевой спальни. Несмотря на изнеможение, он был уверен, что не сможет уснуть. Но, едва коснувшись подушки, провалился в глубокий, без сновидений сон.

Следующие дни прошли как в тумане. Олеся оставалась в реанимации, подключенная к аппаратам. Врачи говорили о стабильном состоянии, но особого оптимизма не выражали. Клим Павлович и Любовь приходили каждый день, хотя их пускали всего на несколько минут. В эти короткие моменты он говорил с Олесей, хотя она была без сознания, рассказывал о самых обыденных вещах. Любовь тоже разговаривала с матерью — тихо, интимно, иногда плача, иногда улыбаясь сквозь слёзы.

На пятый день Олеся пришла в сознание. Врачи предупредили, что она может быть дезориентирована, что возможны проблемы с речью, с памятью — даже помимо тех, что уже были из-за деменции.

Когда Клим Павлович вошёл в палату, сердце его болезненно сжалось. Олеся выглядела такой маленькой, такой хрупкой в больничной койке, с забинтованной головой, с многочисленными трубками и датчиками. Но глаза её были открыты, и в них был свет узнавания.

— Клим, — она попыталась улыбнуться. Голос был слабым, едва слышным. — Ты пришёл.

— Конечно, пришёл, родная, — он осторожно взял её за руку, стараясь не задеть капельницу. — Как ты себя чувствуешь?

— Не знаю, — она нахмурилась, словно пытаясь проанализировать свои ощущения. — Странно. Голова... тяжёлая. И всё такое... далёкое.

— Это из-за лекарств, — успокоил он. — Ты перенесла операцию на голове. Но всё будет хорошо. Ты поправишься.

Она слабо кивнула, потом с усилием сфокусировала взгляд: — Люба... где Люба?

— Она ждёт за дверью. Сейчас пустили только меня, но она тоже придёт.

— Хорошо, — Олеся прикрыла глаза. — Я устала, Клим. Так устала.

— Отдыхай, родная. Я буду рядом. И Люба тоже.

Когда Олесю перевели из реанимации в обычную палату, стало легче — теперь они могли проводить с ней больше времени, хотя она часто спала или находилась в полузабытьи. Врачи говорили о положительной динамике, но предупреждали, что восстановление будет длительным и, возможно, неполным. Особенно учитывая основное заболевание.

На второй неделе после операции нейрохирург пригласил Клима Павловича и Любовь на разговор: — Состояние Олеси Андреевны стабилизировалось. Физически она идёт на поправку. Но у меня есть опасения относительно её когнитивных функций. Травма могла ускорить процесс дегенерации. Мы проводили тесты когнитивных функций, и результаты... не очень обнадеживающие.

Клим Павлович и Любовь переглянулись. Они уже заметили, что Олеся стала путаться сильнее, что моменты ясности стали ещё реже, короче.

— Что это значит в практическом смысле? — спросила Любовь, крепко сжимая руку отца.

— Это значит, что ваша мама нуждается в постоянном профессиональном уходе, — мягко сказал врач. — Я бы не рекомендовал домашний уход в данном случае. Риск повторного падения и травмы слишком высок. Кроме того, потребуется регулярная реабилитация — физиотерапия, занятия с нейропсихологом.

Клим Павлович почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он знал, что этот момент наступит, но не был готов к тому, что он наступит так скоро, так внезапно.

— Вы предлагаете... специализированное учреждение? — с трудом выговорил он.

— Да, это было бы оптимальным решением, — кивнул врач. — Существуют хорошие центры, специализирующиеся на таких случаях. С круглосуточным медицинским наблюдением, программами реабилитации.

— «Золотая осень», — тихо сказала Любовь. — Мы уже рассматривали этот вариант раньше.

— О, да, это хороший выбор, — оживился врач. — У них отличная репутация и все необходимые программы для пациентов с деменцией.

После разговора с врачом Клим Павлович долго стоял у окна больничного коридора, глядя на осенний парк внизу. Золотые и багряные листья кружились в воздухе, опадая на дорожки. «Золотая осень» — как иронично звучало это название сейчас, в их ситуации.

— Папа, — тихо позвала Любовь, — нам нужно принять решение.

— Я знаю, — он не повернулся, продолжая смотреть на кружащиеся листья. — Просто... мне кажется, что я предаю её. Что сдаюсь.

— Это не так, — Любовь подошла ближе, встала рядом. — Помнишь, что мама сама говорила? Что хочет, чтобы у вас было ещё немного нормальной жизни вместе? Что не хочет быть для тебя только обузой?

Он кивнул: — Помню. И знаю, что она была права. Но это так трудно, Люба. Так невыносимо трудно — отпустить её, доверить чужим людям...

— Они не будут чужими долго, — мягко сказала Любовь. — И мы всегда будем рядом. Каждый день. Сколько нужно.

В тот же день они посетили «Золотую осень». Центр располагался в пригороде, в тихом месте среди сосен. Современное трёхэтажное здание с большими окнами и благоустроенной территорией. Внутри — светлые коридоры, уютные комнаты, профессиональный персонал. Отделение для пациентов с деменцией было особенно продуманным — с системой безопасности, предотвращающей уходы и падения, с комнатами отдыха, оформленными в стиле прошлых десятилетий, чтобы помочь пациентам чувствовать себя комфортнее.

Директор центра, женщина средних лет с добрыми глазами, лично провела для них экскурсию, ответила на все вопросы.

— Конечно, мы не можем остановить болезнь, — сказала она. — Но мы можем обеспечить вашей жене, Клим Павлович, максимально комфортную и безопасную жизнь. И дать вам возможность быть рядом с ней, не изматывая себя физически и эмоционально.

— Когда мы сможем её перевести? — спросил он, уже принявший неизбежное решение.

— Как только её выпишут из больницы. У нас есть все условия для послеоперационной реабилитации.

— А... насчёт оплаты... — начал он, смущаясь. Пансионат был дорогим, намного превышающим их с Олесей скромные пенсии.

— Не беспокойтесь об этом, папа, — перебила Любовь. — Я всё организовала. Финансово мы справимся.

Он хотел возразить — гордость не позволяла принять такую помощь даже от дочери. Но Любовь посмотрела на него так решительно, что он промолчал. Возможно, это был её способ искупления, её путь примирения с прошлым. И он не имел права отнимать у неё это.

Олесю перевели в «Золотую осень» через неделю. Клим Павлович долго готовил её к этому, объясняя, почему так будет лучше. В моменты ясности она соглашалась, понимая необходимость. В другие дни не понимала, о чём речь, или забывала предыдущий разговор. Но когда наступил день переезда, она была спокойна, почти отрешена — словно уже приняла эту перемену, словно часть её уже смирилась.

Их комната в пансионате была светлой, просторной, с двумя удобными кроватями и отдельной зоной отдыха. Из окна открывался вид на сосновый лес, в ясную погоду был виден даже край озера.

— Тут красиво, — сказала Олеся, сидя в инвалидном кресле у окна. После операции она всё ещё была слаба, хотя физические функции восстанавливались. — Ты выбрал хорошее место, Клим.

— Мы выбрали, — поправил он, расставляя на полках привезённые из дома фотографии, книги, мелкие сувениры — всё то, что делало помещение более личным, более «их». — Мы вместе решили, помнишь?

Она улыбнулась — той особенной, мудрой улыбкой, которая появилась у неё в последние месяцы: — Конечно, помню. Я же не всё забываю... пока.

Первые дни в пансионате были трудными — для Олеси, для Клима Павловича, который остался жить с ней в одной комнате, как и планировали. Новое место, новые люди, новый режим — всё это было стрессом, особенно для человека с деменцией. Олеся часто тревожилась, спрашивала, когда они поедут домой, не понимала, почему они здесь. В такие моменты Клим Павлович терпеливо объяснял, успокаивал, отвлекал. Любовь приезжала каждый день, проводила с ними по нескольку часов, помогая матери адаптироваться.

Постепенно жизнь вошла в новый ритм. Утром — завтрак в общей столовой, потом процедуры, занятия с физиотерапевтом для Олеси, дневной отдых. Во второй половине дня — прогулки по территории, если позволяла погода, или занятия в общей гостиной — музыкальная терапия, рукоделие, просмотр старых фильмов. Клим Павлович был рядом всегда, когда не было медицинских процедур. Любовь приезжала после работы, часто оставалась на ужин.

Когда состояние Олеси позволяло, они действительно чувствовали себя семьёй — говорили, вспоминали прошлое, иногда даже смеялись. Но таких дней становилось всё меньше. Всё чаще Олеся не узнавала их, называла Клима Павловича «доктором» или именем своего давно умершего отца, а Любовь принимала за медсестру или соседку.

В один из таких дней, когда Олеся заснула после обеда, Клим Павлович вышел в сад. Был ясный осенний день, солнце золотило листву. Он сел на скамейку, чувствуя странное опустошение. Все эти месяцы он держался, был сильным ради Олеси, ради Любы. Но сейчас, наедине с собой, чувствовал, что силы на исходе. Что с каждым днём теряет частичку жены — и частичку себя.

— Вы позволите присесть рядом? — спросил чей-то голос.

Он поднял голову. Рядом стояла пожилая женщина — стройная, с седыми волосами, уложенными в аккуратную причёску. Одна из постоялиц пансионата, которую он видел в общей гостиной.

— Конечно, — он подвинулся, давая ей место.

— Вы ведь муж Олеси Андреевны? — спросила женщина, присаживаясь. — Я Вера Николаевна, живу в соседнем крыле. Мы иногда беседуем с вашей супругой в гостиной.

— Очень приятно, — он кивнул. — Клим Павлович.

— Я знаю, — она улыбнулась. — Олеся Андреевна часто говорит о вас. В свои хорошие дни, конечно. — Женщина помолчала, глядя на кружащиеся в воздухе листья. — Знаете, я здесь уже два года. Мой муж умер пять лет назад, а потом у меня случился инсульт. Дети решили, что так будет лучше. Я сопротивлялась сначала, но потом поняла, что они правы.

Он не знал, что ответить. Зачем она рассказывает ему это?

— Простите за бестактность, — продолжила Вера Николаевна, словно угадав его мысли, — но я вижу, как вам тяжело. Когда моего Аркадия не стало, я думала, что не переживу этого. Что жизнь кончена. А потом поняла одну простую вещь: пока мы живы, мы должны жить. Звучит банально, но это правда. Ваша жена — счастливая женщина, Клим Павлович. Не каждому дано уйти, будучи так любимым.

Он сглотнул комок в горле: — Спасибо, но... она ещё здесь. Она не ушла.

— Конечно, не ушла, — мягко согласилась женщина. — И останется с вами, даже когда физически её не станет. В воспоминаниях, в любви, которую вы пронесли через жизнь. В дочери, в которой столько от вас обоих. Но вы должны беречь себя, Клим Павлович. Ради Олеси Андреевны, ради дочери. Ради себя, в конце концов.

Она поднялась, слегка кивнула ему: — Простите за навязчивость. Просто... мне показалось, что вам нужно это услышать.

Когда она ушла, Клим Павлович ещё долго сидел, обдумывая её слова. Была в них какая-то беспощадная правда. Он действительно изводил себя — не только физически, но и эмоционально. Цеплялся за каждый момент ясности Олеси, бессознательно отрицая неизбежный конец. Может быть, настоящая любовь — это уметь отпускать, когда приходит время? Уметь сказать «прощай» без горечи, с благодарностью за всё, что было?

Он вернулся в комнату, когда Олеся уже проснулась. Она сидела в кресле, перебирая фотографии в альбоме, который он привёз из дома.

— Клим, — она подняла голову, и в её взгляде было узнавание, — где ты был? Я проснулась, а тебя нет.

— Гулял в саду, родная, — он присел рядом. — Смотришь наши фотографии?

— Да, — она улыбнулась, показывая снимок. — Помнишь этот день? Наша свадьба. Ты был такой красивый, такой серьёзный... А я всё боялась, что кто-нибудь крикнет «горько», и придётся целоваться при всех.

Он рассмеялся: — И ведь кричали! А ты так смущалась, что едва коснулась моих губ. А потом...

— А потом мы танцевали, — подхватила она. — Наш первый танец как мужа и жены. Под Вертинского. «Ваши пальцы пахнут ладаном...»

— «Ваши губы — как антидор», — продолжил он, удивлённый, что она помнит эту деталь.

— Это был хороший день, Клим, — она вздохнула, закрывая альбом. — Вся наша жизнь была хорошей. И я не жалею ни о чём. Только... только боюсь тебя забыть. Забыть всё это.

— Ты не забудешь, — он сжал её руку. — Какая-то часть тебя всегда будет помнить. И я буду помнить за нас обоих.

Она кивнула, не спрашивая больше. А через час, во время ужина, уже не узнавала его, принимая за санитара. И это было больно, и это было нормально. Такова была их новая реальность.

Зима выдалась снежной, морозной. Из окна их комнаты открывался вид на заснеженный лес, который казался декорацией к рождественской сказке. Олеся часами смотрела в окно, что-то шепча про себя — может быть, стихи, которые помнила с молодости, может, просто бессвязные фразы.

Её состояние продолжало ухудшаться. Периоды ясности сознания становились всё реже и короче. Физически она тоже слабела, несмотря на все усилия физиотерапевтов. Всё чаще приходилось использовать инвалидное кресло даже для коротких перемещений по зданию.

Любовь по-прежнему приезжала почти каждый день. Иногда с работы сразу, иногда — заезжая сначала домой переодеться, привезти что-нибудь вкусное для родителей. Она наладила хорошие отношения с персоналом, знала по именам всех медсестёр и санитаров в отделении.

В один из предновогодних дней она приехала особенно воодушевлённая: — Папа, я принесла гирлянды! Давай украсим комнату. Маме понравится, она всегда любила новогодние огоньки.

Клим Павлович помог ей развесить гирлянды по стенам, украсить маленькую искусственную ёлку, которую Любовь тоже привезла. Олеся наблюдала за ними из своего кресла, и в глазах её было что-то похожее на интерес, на радость.

Когда с украшениями было покончено, Любовь включила гирлянды. Комната наполнилась мягким, разноцветным светом.

— Смотри, мама, красиво, правда? — Любовь присела рядом с креслом Олеси.

Та смотрела на огоньки с детским восхищением: — Как звёзды, — прошептала она. — Разноцветные звёзды.

— Да, мама, как звёзды, — кивнула Любовь, глаза её блестели от непролитых слёз. — Ты всегда любила звёзды. Помнишь, как вы с папой возили меня смотреть звездопад? Мне было лет десять, мы поехали за город на машине, взяли с собой термос с чаем и бутерброды...

— И плед, — неожиданно подхватила Олеся. — Мы взяли большой клетчатый плед и расстелили его на холме. Ты всё спрашивала, когда начнётся звездопад, а я объясняла, что нужно подождать, пока станет совсем темно.

Клим Павлович замер, не веря своим ушам. Неужели она помнит? Неужели эта конкретная деталь из далёкого прошлого сохранилась в её разрушающейся памяти?

— Да, мама, именно так! — воскликнула Любовь, тоже удивлённая и обрадованная. — А потом мы увидели первую падающую звезду, и ты сказала...

— Загадывай желание, — закончила Олеся, улыбаясь. — И ты зажмурилась так сильно, что я рассмеялась. А Клим сказал, что желание всё равно сбудется, даже если загадать его с открытыми глазами.

Они с Любой переглянулись, не веря тому, что происходит. В эту секунду Олеся была полностью с ними — ясная, понимающая, помнящая. Это было похоже на чудо, на невероятный подарок судьбы.

— И сбылось? — спросил Клим Павлович, сглатывая комок в горле. — Твоё желание, Люба?

Любовь медленно кивнула, не отрывая взгляда от матери: — Да, папа. Сбылось. Я загадала, чтобы мы всегда были вместе. Одной семьёй. И вот... — Она не договорила, голос сорвался.

Олеся протянула руку, коснулась щеки дочери: — Хорошее желание. Правильное. — Она оглядела комнату, словно только сейчас осознав, где находится. — Мы в пансионате, да? Я помню... смутно, но помню. У меня была операция?

— Да, мама, — кивнула Любовь. — Ты упала и ударилась головой. Тебе сделали операцию. А потом мы с папой решили, что здесь тебе будет безопаснее.

— И вы приезжаешь каждый день, — Олеся улыбнулась. — Ты хорошая дочь, Любочка. Прости, что я не всегда... не всегда это понимала. И не всегда умела показать, как люблю тебя.

Любовь не выдержала — разрыдалась, уткнувшись лицом в колени матери: — Мамочка, это ты прости меня. За все эти годы отчуждения, за холодность, за... за то, что так долго держала обиду.

Олеся гладила её по голове — медленно, с трудом, но с такой нежностью: — Ничего, девочка моя. Всё хорошо. Главное, что сейчас мы вместе.

Этот момент был настоящим рождественским чудом — Олеся оставалась ясной и осознающей весь вечер. Они разговаривали, вспоминали, даже шутили. А когда пришло время Любови уезжать, Олеся вдруг сказала: — Не уходи сегодня. Останься с нами. Пожалуйста.

И Любовь осталась, устроившись на диване в зоне отдыха их комнаты. Впервые за много лет они провели ночь под одной крышей — как настоящая семья, пожалуй, впервые по-настоящему счастливая и цельная.

Утром Олеся не узнавала их. Смотрела с испугом, спрашивала, кто они и что делают в её комнате. Момент близости, момент истинной связи ушёл, как сон. Но он был, и он остался в их памяти, в их сердцах — последний драгоценный подарок от настоящей Олеси, прежде чем она окончательно скрылась за пеленой болезни.

Весной Олесе стало хуже. Она почти не вставала с постели, не узнавала никого, даже Клима Павловича, редко говорила. Врачи предупредили, что это финальная стадия, что организм медленно угасает.

Клим Павлович и Любовь были с ней постоянно. Он — круглые сутки, она — приезжая сразу после работы и оставаясь до позднего вечера. Они читали Олесе вслух, рассказывали истории из прошлого, держали за руку. Не зная, слышит ли она, понимает ли, но веря, что какая-то часть её всё ещё с ними.

В один из апрельских дней, когда за окном цвели первые весенние цветы, Клим Павлович сидел у постели жены, держа её за руку. Любовь задержалась на работе, обещала приехать чуть позже. Он читал Ахматову, как раньше, медленно, с выражением.

Вдруг Олеся открыла глаза — ясные, понимающие: — Клим, — произнесла она отчётливо, — ты здесь.

— Да, родная, — он сжал её руку. — Я всегда здесь. С тобой.

— Я знаю, — она улыбнулась. — Ты всегда держал обещание. В радости и в горе, в болезни и здравии...

— До конца, — закончил он, чувствуя, как к горлу подкатывает комок.

— Мне пора, Клим, — сказала она тихо, но твёрдо. — Я очень устала. И я знаю, что ты тоже устал. Пора отпустить меня.

— Олеся, — он не мог сдержать слёз, — я не готов. Не готов прощаться.

— Никто никогда не готов, любимый, — она слабо улыбнулась. — Но пора. Я ухожу спокойно, с миром в душе. Я прожила счастливую жизнь. У меня был ты, была Люба. Что ещё нужно человеку для счастья?

Он не нашёл, что ответить. Просто сидел, держа её руку, боясь моргнуть, боясь пропустить каждую секунду этой прощальной ясности.

— Позаботься о Любе, — продолжила Олеся. — Она сильная, но эта сила — как броня. Под ней — ранимая девочка, которая всё ещё нуждается в отце. Не оставляй её одну, Клим. Обещай.

— Обещаю, — прошептал он.

— И позаботься о себе, — она с усилием подняла руку, коснулась его мокрой от слёз щеки. — Живи, Клим. Не просто существуй — живи. И помни, что я всегда с тобой. В твоём сердце, в твоей памяти, в твоей душе.

— Я люблю тебя, Олеся, — сказал он, целуя её руку. — Больше жизни.

— И я тебя, — прошептала она, закрывая глаза. — Всегда.

Она уснула с улыбкой на губах. А когда пришла Любовь, Клим Павлович всё ещё сидел рядом, держа руку жены, которая становилась всё холоднее.

— Папа, — Любовь присела рядом, — что случилось?

— Она попрощалась, — тихо ответил он. — Она была... полностью здесь. Полностью собой. И она попрощалась с нами.

Любовь положила голову ему на плечо:

— Я опоздала, — прошептала она. — Не успела попрощаться.

— Ты не опоздала, — он обнял дочь за плечи. — Она знает, что ты рядом. Что ты любишь её. Она всегда это знала.

Они сидели так долго, в тишине, нарушаемой только слабеющим дыханием Олеси. А когда пришли медсестры для вечернего обхода, она уже не дышала — ушла тихо, во сне, с той же улыбкой на губах.

Похороны были скромными, как и хотела бы Олеся. Несколько старых друзей, соседи, бывшие коллеги. Анатолий Сергеевич произнёс речь — тёплую, искреннюю, без пафоса и громких слов. Говорил о том, какой Олеся была в жизни — яркой, доброй, принципиальной. Как любила своих учеников, как горела своей работой. Как была предана семье, друзьям.

Клим Павлович держался мужественно, хотя внутри чувствовал пустоту, которую, казалось, ничто не сможет заполнить. Рядом всё время была Любовь — поддерживала, заботилась, решала все практические вопросы.

После похорон она сказала: — Папа, я не хочу, чтобы ты возвращался в пансионат. Переезжай ко мне. У меня большая квартира, тебе будет удобно.

Он колебался. Жить с дочерью после стольких лет отчуждения казалось странным, непривычным.

— Не знаю, Люба. Не будет ли это... обременительно для тебя?

— Нет, — она покачала головой. — Я хочу этого. Хочу, чтобы мы были семьёй. Настоящей семьёй, как мама и хотела.

И он согласился. Они перевезли его вещи в квартиру Любови — просторную, светлую, но какую-то безликую, словно жилище человека, который не планировал задерживаться здесь надолго. Клим Павлович с удивлением обнаружил, что у дочери почти нет личных фотографий, памятных вещей — ничего, что говорило бы о привязанностях, о корнях, о прошлом.

— Здесь как-то... пусто, — заметил он осторожно.

— Да, — Любовь слегка смутилась. — Я всегда думала, что это просто место для ночлега. Не дом. Но теперь... теперь мы можем сделать его настоящим домом. Вместе.

И они начали. Развесили семейные фотографии, расставили книги, безделушки, которые Клим Павлович привёз из их с Олесей квартиры. Любовь купила цветы в горшках — раньше у неё никогда не было растений, потому что, как она призналась, не верила, что сможет о них заботиться. Постепенно холодная, стерильная квартира превращалась в уютное гнёздышко, хранящее память их семьи.

По вечерам они часто сидели в гостиной, пили чай и разговаривали. Любовь расспрашивала отца о молодости, о том, как они с Олесей познакомились, как решили пожениться. Он рассказывал ей семейные истории, о которых она никогда не слышала, показывал старые фотографии, письма. Дневник Олеси, который она оставила ему перед смертью, он пока не открывал — не чувствовал себя готовым.

Однажды Любовь призналась: — Знаешь, папа, я начинаю понимать, что упустила столько лет... столько любви, столько связи. Потому что была слишком горда, слишком обижена, слишком зациклена на себе.

— Не терзай себя, Люба, — мягко сказал он. — Мы все делаем ошибки. Главное — у нас есть сейчас. И мама бы радовалась, видя нас вместе.

Эта новая жизнь стала для Клима Павловича неожиданным утешением. Конечно, ничто не могло заполнить пустоту, оставленную уходом Олеси. Но возвращение дочери, их новообретённая близость, её забота и любовь помогали ему справляться с горем.

Через полгода после смерти Олеси, в солнечный осенний день, Клим Павлович наконец решился открыть её дневник. Сидя в своей комнате, он осторожно развернул потрёпанную тетрадь в коричневом переплёте. На первой странице было посвящение: «Моему Климу. Когда меня не станет, пусть эти строки напомнят тебе о нашей любви, о нашей жизни, о том, что я никогда не жалела ни о чём».

Он читал медленно, с перерывами — слишком сильные эмоции накатывали порой. Олеся начала вести этот дневник, когда ей поставили диагноз. Она писала о своих страхах, о том, как боится потерять себя, свою личность, свои воспоминания. О том, как боится стать обузой для него, для Любы.

«Сегодня я забыла, какой день недели, и разозлилась на Клима, когда он напомнил мне. Это так несправедливо по отношению к нему. Он такой терпеливый, такой любящий. А я огрызаюсь, как злая собака. Боже, дай мне сил сохранить достоинство до конца. Не превратиться в злобную, неблагодарную старуху».

«Мне страшно. Каждый день просыпаюсь с тревогой — что я забуду сегодня? Чьё имя? Какое событие? Но больше всего боюсь забыть Клима. Не узнать его лицо, забыть наши годы вместе. Это было бы самой жестокой насмешкой судьбы — забыть человека, который был моей жизнью, моим воздухом, моим всем».

«Люба приезжала сегодня. Такая деловая, такая отстранённая. Но я вижу в её глазах боль. Ту же боль, что была у неё в детстве, когда она чувствовала себя лишней. Что я сделала не так? Где мы с Климом ошиблись? Мы так любили друг друга, думали, что эта любовь даст ей пример, опору. А она видела в ней только стену, отделяющую её от нас».

«Я не успею, Клим. Не успею сказать Любе всё, что должна была сказать годы назад. Что я всегда любила её. Что была горда ею. Что каждый её успех был и моим успехом. Но слова всегда давались мне с трудом. Я больше любила действиями, заботой. А может, она нуждалась именно в словах? Может, ей нужно было слышать "я люблю тебя" чаще?»

«Я не боюсь смерти, Клим. Я боюсь забвения. Того, что все наши годы вместе, вся наша любовь, все наши радости и горести канут в Лету, как будто их и не было. Но пока ты помнишь — они существуют. Я существую. Даже когда меня уже не будет».

Последняя запись была сделана за неделю до падения и госпитализации. Почерк уже дрожал, строчки прыгали, но мысли были удивительно ясными.

«Сегодня был хороший день, Клим. Я помнила всё — твоё имя, Любино имя, нашу жизнь. И я хочу запомнить этот день как возможное прощание. На случай, если больше не будет ясных дней.

Спасибо тебе, любимый, за всю твою любовь, за каждый день нашей жизни. За дочь, которую ты дал мне. За терпение, с которым ты ухаживаешь за мной сейчас. Я знаю, как это тяжело — любить оболочку, в которой всё меньше остаётся от человека, которого ты знал. Но ты справляешься с этим с таким достоинством, с такой любовью.

Я ухожу спокойно, зная, что была любима. Что моя жизнь имела смысл. И прошу тебя об одном — живи, Клим. Не существуй, а живи. И помоги Любе научиться любить, открыться, довериться. Она так похожа на тебя, хотя сама не видит этого. Та же внутренняя сила, тот же стержень. Только она запрятала всё это глубоко, боясь боли, боясь отвержения.

И ещё одно. Не замыкайся в горе, когда меня не станет. Ты слишком молод душой, слишком полон жизни, чтобы хоронить себя раньше времени. Если в твоей жизни появится другая женщина — не отталкивай её из ложной верности моей памяти. Я хочу, чтобы ты был счастлив, даже когда меня уже не будет рядом.

Я люблю тебя, Клим. Больше жизни. И буду любить всегда, где бы ни оказалась после смерти. Твоя Олеся».

Клим Павлович закрыл дневник, прижимая его к груди. Слёзы текли по щекам, но это были не горькие слёзы отчаяния, а светлые слёзы благодарности — за жизнь с этой удивительной женщиной, за её мудрость, за её любовь, которая продолжала поддерживать его даже после её ухода.

Той же ночью Любовь постучала в его дверь. Он сидел в кресле у окна, глядя на ночной город.

— Папа, ты не спишь? — спросила она, заходя в комнату. — Я увидела свет под дверью...

— Не спится, — он указал на стул рядом. — Присядь. Я читал мамин дневник сегодня.

— Правда? — Любовь подошла ближе. — И... каково это было?

— Тяжело. Но правильно. — Он помолчал, глядя на дочь. — Она писала о тебе, Люба. О том, как любила тебя. Как боялась, что не сумела показать эту любовь.

Любовь опустила глаза: — Я знаю, папа. Она говорила мне об этом... в больнице. В ту ночь, когда мы остались вдвоём. — Она сглотнула. — Знаешь, что ещё она сказала? Что её единственное несбывшееся желание — увидеть меня по-настоящему счастливой. Любящей и любимой.

Клим Павлович внимательно посмотрел на дочь: — И что ты ответила?

— Что постараюсь исполнить это желание, — она слабо улыбнулась. — И знаешь что? Я действительно стараюсь, папа. Впервые за долгое время. — Любовь помолчала. — Я встретила человека. Его зовут Андрей, он архитектор. Мы познакомились на выставке три месяца назад.

— Это серьёзно? — спросил Клим Павлович, пряча улыбку.

— Не знаю, — честно призналась она. — Но я впервые не боюсь узнать. Не строю стены заранее. Пытаюсь... быть открытой. — Она посмотрела на отца. — Это страшно, знаешь? Как прыжок с парашютом. Но мама была права. Жизнь без любви — не жизнь, а существование.

Клим Павлович кивнул: — Я хотел бы познакомиться с ним.

— Правда? — Любовь просияла. — Я приглашу его на ужин на выходных. Если ты не против.

— Буду рад, — искренне сказал он.

Когда дочь ушла, Клим Павлович подошёл к окну. Полная луна заливала город серебристым светом. Где-то там, среди звёзд, была и его Олеся. Он почти физически чувствовал её присутствие, её одобрение.

«Ты бы радовалась, видя её такой, правда, родная? — подумал он. — Наша девочка наконец учится любить. И мы не одиноки — у нас есть друг друг. У нас есть память о тебе, которая всегда с нами».

Он не знал, что принесёт завтрашний день, что ждёт их с Любой впереди. Знал только, что будет жить — не просто существовать, а жить по-настоящему. Как и обещал Олесе. Как она и хотела бы.

А где-то высоко, среди звёзд, Олеся улыбалась, глядя на них — двух самых дорогих людей, наконец нашедших путь друг к другу. В радости и печали, в болезни и здравии, в жизни и даже за пределами смерти — истинная любовь оставалась с ними, соединяя их невидимыми, но нерушимыми нитями.

Друзья, ваши лайки и комментарии очень помогут каналу, спасибо 💗 Подписывайтесь, чтобы не пропустить новые увлекательные истории 🌺 Также, можете почитать: