Глава 19
– Женщина всю жизнь провела в больнице. Она была для неё домом, – рассуждает Наташа.
– Пустая трата палаты и моего времени, – отвечает на это Марина.
Слышу обрывок их разговора, когда захожу в ординаторскую.
– О ком это вы? – спрашиваю коллег.
– О Елизавете Синичкиной, – отвечает Спивакова. Её привезли сюда в умереть.
– А ты не хотела бы, чтобы для тебя сделали то же самое? – язвительно спрашивает Юмкина.
Понимаю: у них вышел спор: Марина, как всегда, за жёсткие меры в отношении пациентов, Наташа проявляет гуманизм.
– Я бы хотела, чтобы врачи делали всё возможное! – возмущённо отвечает Спивакова. – Чтобы меня резали, пока я не умру.
– Иногда делать всё возможное хуже, чем ничего не делать, – замечаю философски.
Повисает пауза. Каждый занят своим делом. Наташа смотрит в окно, я листаю справочник хирурга, а Марина залипла в смартфоне. Вдруг она говорит:
– Ты высокого роста. У тебя идеальная грудь, длинные волосы. Если бы я была на твоём месте, я бы везде ходила голой, – замечает она, бросая взгляд на Юмкину. – У меня бы не было работы, не было умений. Я бы даже читать не умела. Просто была бы голой, – с этими словами она показывает мне экран смартфона, на котором крупным планом Наташа в нижнем белье.
– Это косметика. Ретуширование, – пытается пояснить наша коллега, что вся её красота на тех снимках не совсем настоящая.
– Ты понимаешь, что мы тебя ненавидим? – иронично замечает на это Марина.
Конечно же, это не так. Просто маленькая женская зависть.
Телефон в кармане Юмкиной издаёт сигнал. Она достаёт его и произносит измученно:
– Опять доктор Осухова…
– Знаешь, любой пациент, фантазирующий о своём враче, имеет право на личную жизнь. Ты правда будешь его оперировать? – спрашивает её Спивакова.
Поскольку Юмкина не отвечает несколько секунд, Марина сначала обращается, привлекая её внимание: «Наташа?», а потом устало отворачивается: «А, забудь».
– Иногда мне сложно находиться рядом с тобой, – вдруг говорит она, закрыв глаза.
Наташа на это лишь улыбается и уходит. В самом деле, ну чего Маринка к ней пристала? Откуда наша подруга знает, будет она оперировать того несчастного с раком простаты или нет? Не от её ведь всё зависит.
***
Когда Наташа приходит в палату, пациента перекладывают на каталку, чтобы отвезти на операцию.
– Где тебя черти носят? – недовольно ворчит на интерна доктор Осухова. – Когда тебя вызывают, ты должна отвечать! Всё просто: Марципанов отвечает на вызовы, он делает твою операцию, – и она демонстративно передаёт Виктору карточку больного.
Наташа лишь делает шаг в сторону, чтобы не мешать санитару с каталкой. Когда они остаются вдвоём, доктор Осухова подходит к ней и шипит:
– Ещё раз услышу про рекламу трусов…
– Я не могу, ясно? – срывается Наташа. – Просто не могу! Он не хочет, чтобы я оперировала…
– Нет, он хочет избавиться от рака. Он хочет, чтобы его спасли, – жёстко обрывает её Наталья Григорьевна. – Хочешь остаться в приёмном? Твоё дело.
Будет она участвовать в операции или нет, Наташа не знала. Была крошечная надежда, что доктор Осухова может ещё передумать. Потому интерн на всякий случай пошла за бригадой. В предоперационной нашла Виктора, который мыл руки.
– Где они? – спросила его Юмкина, глядя через окно в операционную.
– Он удаляет простату. Приближается к дистальному нерву, – сказал Марципанов, имея в виду того онколога, Евгения Евгеньевича Дегтяренко, которого Мегера назвала Щелкунчиком.
– Ты сказал… «Я вам не сестра»? – вспомнила Наташа их разговор в ванной. – Мы подавляем твою мужественность?
– Нет, – выдохнул Виктор. – Нет, я слишком мужественный, чтобы меня подавили, – он посмотрел на коллегу и улыбнулся.
– Прости, – сказала Юмкина искренне.
– Похоже, ты избавилась от своего прошлого, – заметил Марципанов.
– Похоже на то.
Они снова стали смотреть через окно, услышали разговор старший врачей.
– Евгений Евгеньевич, простите, но это ценные нервы. Их надо спасти, – заметила доктор Осухова.
– Это займёт больше часа, и мы можем удалить не всю опухоль, – парировал Дегтяренко.
– Они зовут его Щелкунчиком, – произнесла Наташа.
– Но прогнозы по химиотерапии очень хорошие, – продолжила настаивать Наталья Григорьевна. – Если вы боитесь пропустить полдник, я с удовольствием закончу, – добавила она, начиная злиться.
– Доктор Дегтяренко, – не выдержав, Юмкина вошла в операционную.
– В чём дело? – недовольно спросил старший врач.
– Простите, Наталья Григорьевна, – обратилась сначала интерн к непосредственному руководителю, потом посмотрела на Дегтяренко: – Евгений Евгеньевич, я её поддерживаю. Вы не можете… – она замялась. – Вы должны спасти нервы!
– Что?! – изумился хирург.
– Вы должны их спасти, – упрямо сказала Наташа.
– Доктор Юмкина, я разберусь, – попыталась её урезонить Мегера.
– Нет, вы сказали пациента надо спасать по максимуму. Он ждёт этого.
– Она твоя. Сама и выгоняй, – буркнул Дегтяренко Осуховой.
– Не могу. Вы же знаете эти щенков. Они борзые, – иронично заметила вдруг Наталья Григорьевна.
– Я доложу о вас Шварцу, – хмуро пригрозил Евгений Евгеньевич.
– Непременно, – согласилась Осухова. – А пока представим, что это вы на столе и попробуем сделать всё правильно.
Довольная, Наташа тут же выскочила, чтобы не передумали.
Спустя некоторое время, когда доктор Осухова вышла и стала мыть руки, она заметила иронично, глядя, как мимо провозят на каталке пациента:
– Каждый раз, когда у него там будет подниматься, он станет думать о тебе. Поверь.
Юмкина застенчиво улыбнулась.
***
Короткий перерыв на отдых заканчивается, и я возвращаюсь в отделение. Навстречу озабоченный доктор шаповалов:
– Роман и Зоя решились на операцию, – сообщает мне.
– Они хотят, чтобы опухоль вырезали? – уточняю, поскольку вариантов было два.
– Это их решение, – кивает Денис Дмитриевич.
Я подхожу к двери палаты, смотрю внутрь через маленькое продолговатое окно. Западная мода, пришедшая к нам не так давно. Прежде, когда только мы начинали обучение, – да и до сих пор в большинстве больниц, – двери в палаты обычные, глухие. Но мне кажется, что нововведение правильное. Не затем сюда люди ложатся, чтобы уединяться. Нам же, медработникам, намного лучше, когда можно, не тревожа больного, просто заглянуть и посмотреть, всё ли в порядке. Представляю, сколько сотен тысяч жизней ежегодно справляет эта практичная идея: вставлять в двери палат узкие вертикальные окошки. К тому же, если вдруг отключат свет, в коридоре не так темно.
Пока стою, вижу, как Зоя и Роман о чём-то разговаривают. Она трепетно держит его ладонь, поглаживая его по щеке другой рукой. Сердце сжимается, когда думаю о том, что сейчас чувствуют эти двое. Их жизнь уже никогда не станет прежней, а с учётом диагноза рассчитывать на долгий брак попросту невозможно.
Спустя пару минут Зоя вышла из палаты, оглянулась нерешительно.
– Зоя? – обращаюсь к ней.
– Вы должны понять, что потеряете, – говорю ей негромко. Девушка стоит напротив, скрестив руки на груди. – Зачем вам пять лет, если он не сможет шутить на вашими омлетами? И не вспомнит, как вы выглядите в красном платье.
– Зато на пять лет больше, – парирует Зоя.
– Вы не понимаете. Он будет рядом, но это будет уже не Роман. Он вас не узнает.
– Это наша дело! – начинает она повышать голос.
– Вы не представляете, что с вами будет, – говорю ей. – Разве пять хороших лет не лучше десяти плохих?
– Даша, что ты делаешь? – наш разговор услышал доктор Шаповалов. Он подошёл, недовольный моим поведением. Но разве я не права, что решилась поговорить об этом с женой пациента? Зачем растягивать его мучения на десять лет, если ей в самом деле предстоит находиться рядом с чужим, по сути, человеком?
– Она должна понять! – поясняю Денису Дмитриевичу.
– Я понимаю, – твёрдо говорит Зоя. – Вы думаете, я эгоистка, потому что не хочу его отпускать?
– Нет…
– Это выбор Ромы, – перебивает она. – Если это значит десять плохих лет для меня, я всё равно согласна дать ему эти годы. Я дам ему всё!
– Простите, Зоя, – снова вмешивается доктор Шаповалов. – Извините, она всего лишь интерн… – пытается он пояснить мотивы моего неадекватного, как ему наверняка кажется, поведения.
– Если он не вспомнит меня, не вспомнит, кем мы были, он всё равно останется моим Ромочкой. И я буду помнить за нас двоих, – бросает мне Зоя в лицо.
Денис Дмитриевич бережно берёт её под руку и уводит.
Я стою в задумчивости. А ведь идея казалась хорошей. Только теперь я не очень в этом уверена.
Вижу, как доктор Шаповалов успокоил Зою, она прошла мимо меня, даже не взглянув. Зато Денис Дмитриевич подходит. Смотрим друг на друга молча. Стою и думаю о том, как жаль, что нет свода правил «Личные взаимоотношения». Какого-нибудь гида, который бы подсказывал, когда переступаешь черту. Хорошо бы, если бы это можно было предвидеть. Но как отразить это в истории болезни?
***
Когда Марина зашла в палату, где лежит Елизавета Фёдоровна, она тяжело дышала, глядя в потолок. Заметив интерна, повернула голову и слабым голосом сказала:
– Они не собирались оперировать.
– Могли бы сказать, – заметила на это интерн, подтверждая догадку пациентки.
– Так неинтересно, – сохраняя остатки самоиронии, произнесла Синичкина. – Представь, что это боевое крещение.
Спивакова подошла к постели, бывшая медсестра взяла её за руку:
– Добро пожаловать на войну.
– Елизавета Фёдоровна, молчите и держись, – попросила её Марина.
Синичкина вдруг широко раскрыла глаза, сделал один тяжёлый глубокий вдох, второй, третий… После этого перестала дышать, и кардиомонитор запищал, сообщая о резком падении давления и пульса.
– Тётя Лиза! Тётя Лиза! – потормошила её Марина. Потом надела стетоскоп, стала слушать. – Пожалуйста, тётя Лиза! – она подбежала к двери, нажала на кнопку срочного вызова реанимационной бригады.
– Скорее! – несколько секунд спустя послышался чей-то призыв, и в палату вбежали коллеги.
– Кислород! Адреналин! Атропин! – прозвучали команды.
– Готово! Вызовите доктора Михайловского!
– Начинаем вентиляцию.
– Запускаем? Начали!
Марина начала делать непрямой массаж сердца.
– Она не реагирует, – заметил медбрат.
– Раз, два, три! – Спивакова делает ритмичные движения на груди пациентки.
– Она не реагирует. Не реагирует, доктор Спивакова!
– Ещё адреналин. Ну, давайте же! – воскликнула Марина. – Раз, два, три… Дыши!
В палату вошёл доктор Михайловский. С озабоченным лицом спросил интерна и остальных:
– Что вы делаете?
– Пульса нет! Раз, два, три…
– Это конец, – сказал Пётр Иванович.
– Адреналин! – приказала коллегам Спивакова.
– Марина! Она не реагирует, – повысил на неё голос старший врач.
– Четыре, пять…
– Остановить! – он схватил её, оттащил от пациентки, взял за руки и притянул к себе, глядя в глаза: – Надежды нет.
– Пустите! – стала вырываться Спивакова.
– Это конец.
– Нет!
– Конец! – доктор Михайловский выставил перед ней руку, чтобы предотвратить новые попытки интерна добраться до Елизаветы Фёдоровны и продолжить реанимационные мероприятия, которые ей уже не были нужны.
– Но…
Вдруг до Марины дошло, что в палате, кроме однотонного писка кардиомонитора, больше ничего не слышно. Она поняла: в самом деле, Пётр Иванович прав. Но после он надел стетоскоп, подошёл и прослушал сердце Синичкиной. Отрицательно помотал головой и сказал медбрату, чтобы выключал кардиомонитор. Поднялся, снял прибор.
– Ты сделала заявление? – спросил растерянную Марину.
– Нет.
– Заявляйте, доктор, – раздался голос завотделением.
Спивакова огляделась. Оказывается, в палате уже полно людей, и все они пришли попрощаться с медсестрой Синичкиной.
– Время смерти одиннадцать сорок четыре, – сказала интерн и поспешила выйти, – так тяжело стало на сердце.
Доктор Михайловский устремился за ней. Нашёл стоящей на лестнице запасного выхода, готовой расплакаться. Взял за плечи и сказал:
– Мы должны её отпустить.
Марина пристально посмотрела в его глаза. Слова, произнесённые старшим врачом, показались ей очень искренними, честными. Потому интерн вздохнула и пошла обратно, так и не заплакав.