Сегодня, 11 февраля, исполняется 150 лет со дня рождения народного артиста СССР, легенды драматической сцены Василия Ивановича Качалова (1875 – 1948). Удивительно, но появившись в Художественном театре, поначалу он показался Станиславскому чужим, неподходящим. Однако талант и обаяние, страстное любопытство и поразительное трудолюбие не просто оставили Качалова в МХТ на долгие годы, но и сделали артиста одним из символов этого театра.
«Помешался на театре… несчастный!»
Василий Иванович Шверубович – таким было настоящее имя будущего артиста – родился в Вильно, в семье священника. В доме – едва ли не семеро по лавкам: Василий был младшим, пятым ребенком.
Интерес, даже страсть к театру в мальчике проснулась еще в нежном возрасте. По его собственным воспоминаниям, лет в 12 он впервые увидел оперу. Это был «Демон» Антона Рубинштейна. И в юном гимназисте «начал расти актер». Позже Качалов вспоминал:
«В поповской отцовской рясе с широкими засученными рукавами, с обнаженными до плеч руками… я влезал на большой шкаф и, стоя на нем, под самым потолком, орал на всю квартиру: "Проклятый мир!.." или "Я тот, кого никто не любит и все живущее клянет…" (строки из поэмы Михаила Лермонтова «Демон» – прим.). И меня действительно проклинало "все живущее" в доме… Кричала и волновалась мать, боясь, чтобы я не свалился со шкафа: "Ну, что ты с ним будешь делать – помешался на театре… несчастный!"».
Актер в Васеньке «начал расти» неумолимо: скоро трибуной стал не только шкаф, но и класс в гимназии. На переменках мальчик декламировал монологи Отелло и Гамлета, а к 16 годам вступил и на сцену актового зала – первой его «серьезной» ролью стал Хлестаков. К старшим классам и сверстники, и учителя уже прочили Василию будущее артиста.
Вопреки ожиданиям окружающих, по окончании гимназии Василий поступил в Петербургский университет. Однако и в столице его больше увлекало актерство, чем юридические науки: «…я стал завсегдатаем галереи Александринского театра, и театр этот стал моим вторым университетом».
Параллельно с учебой Шверубович начал участвовать в студенческой самодеятельности, а затем появляться и на сценах любительских театров. К 1895 году увлечение завело его в Суворинскую труппу. Именно Алексей Суворин – издатель, публицист и владелец театра – посоветовал Василию Ивановичу поменять свою неблагозвучную фамилию. Студент во время этого разговора увидел на столе выпуск «Нового времени» с известием о смерти некоего Качалова. Так родился псевдоним.
Спустя два года и несколько маленьких ролей (Василий Иванович, в силу своего характера, не мог «выпрашивать» большие роли, как советовал Суворин), Качалов решил перебраться в провинцию. И поступил в казанскую антрепризу Михаила Бородая.
«Это – чудо!»
За три года работы у Бородая Качалов стал, по его собственному выражению, «вроде премьера». Слава о нем пошла далеко за пределы Казани. Подтверждением стала неожиданная телеграмма из Московского театрального бюро. Василия Ивановича приглашали в первопрестольную, работать в Художественном театре.
О Художественном театре Качалов не знал почти ничего. Слышал, что есть в Москве некий режиссер Станиславский, что работает он с драматургом Немировичем-Данченко, что два года назад они открыли театр – на этом сведения заканчивались. Но что-то все равно притягивало Качалова.
И Бородай, и «старики» труппы принялись отговаривать Качалова: зачем ему, известному профессиональному артисту, ввязываться в эту авантюру любителей? Но один человек посоветовал Василию Ивановичу поехать: мол, Художественный театр, конечно, ерунда, но вдруг его заприметит Корш или кто-то из Малого театра? И Качалов поехал.
Для прослушивания в МХТ Василий Иванович выбрал сцены из пьесы А.К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного», в которой играл у Бородая, в которой был уверен. Но на первой же репетиции с партнерами он почувствовал, что делает что-то не так, что в Художественном театре правила совсем иные: «Насколько они (партнеры – прим.) были просты и естественны, настолько я — ходулен и декламационно напыщен». Так прошла и вторая репетиция, и сам показ. Увидели «неправильность» Качалова и Станиславский с Немировичем. Оба они после прослушивания сказали артисту примерно одно: «…дебют показал, насколько мы чужие друг другу люди».
Однако Константин Сергеевич предложил Качалову задержаться в Москве – походить на репетиции в качестве наблюдателя. Тогда в театре ставили «Снегурочку» Островского. Василий Иванович так увлекся этой работой, что приходил на каждую репетицию раньше всех и задерживался дольше всех. Хотя никто не обязывал его там бывать.
Спустя два месяца Станиславский предложил Качалову попробовать сыграть царя Берендея. Через три дня состоялась репетиция, решившая судьбу молодого артиста. Качалов взгромоздился на конструкцию, напоминавшую царский трон, и прочел монолог. В первые мгновения – молчание. Затем – хлопки Станиславского, а за ними и аплодисменты всех остальных. «Это – чудо! Вы – наш! Вы все поняли! Поняли самое главное, самую суть нашего театра. Ура!», – восклицал Константин Сергеевич.
«Первенство актера»
Качалов обладал «неотразимым сценическим обаянием, чарующим голосом, точным юмором и мастерством характерности, нервной тонкостью, обостренностью интеллекта, способностью жить на сцене философской проблемой», – писала Инна Соловьева. Благодаря всем этим качествам он стремительно проделал путь от небольших ролей в МХТ до центральных.
Уже в 1902 году Василию Ивановичу передали роль чеховского Тузенбаха (прежде ее играл Мейерхольд). Потом он сыграл Барона в постановке «На дне» Горького. Успех Качалова был ошеломительным. Максим Горький на генеральной репетиции сказал ему: «Ничего подобного я не написал. Но это гораздо больше, чем я написал». В качаловском Бароне читался почти лозунг «больше так жить нельзя». Артист вылепил этого человека без жалости, но с любовью к нему и с ненавистью ко всему тому, что его уродовало.
Следующей большой ролью Качалова стал шекспировский Цезарь. Василий Иванович не хотел этой роли, он надеялся играть Кассия или Антония. Но Немирович настоял: Владимир Иванович был уверен, «внутренняя значительность и импозантность» сделают из Качалова настоящего Цезаря. И оказался прав. Качаловский Цезарь не выглядел величественным памятником, он был в первую очередь человеком. В нем сочетались, казалось бы, противоположные качества. Острый интеллект, близкий к гениальности, внешнее великолепие, стать и титаническая уверенность уживались со слабостью, усталостью, подозрительностью и высокомерием. «Ваш Цезарь говорил нам больше, чем он сам в “Записках о галльской войне” или о нем Тит Ливий», – вспоминал через много лет профессор Василий Хорошко.
Талант Качалова признавали все. Станиславский писал Немировичу: «Подумайте о том, чего мне стоило уступить первенство актера — Качалову… Я это сделал для дела…». Качалов был занят в самых значимых спектаклях театра. Достались ему и главные роли в обеих постановках из «цикла Достоевского»: Иван Карамазов в «Карамазовых» 1910 года и Николай Ставрогин в одноименном спектакле 1913 года.
Спектакли МХТ по Достоевскому вызвали у публики неоднозначную реакцию: театр заподозрили в политической слепоте. Достоевский в предреволюционные годы был не в чести, его клеймили как реакционера. Хоть режиссер Немирович-Данченко и пытался «очистить» тексты от всего сомнительного, это не уберегло его и артистов от нападок критики. Горький в открытом письме в редакцию «Русского слова» писал: «…нехорошо на Руси, господа! Не Ставрогиных надобно ей показывать теперь, а что-то другое».
Качалов и сам был убежденным социалистом. В годы первой революции он содействовал редакции подпольной «Искры», укрывал у себя Николая Баумана, которого бесконечно уважал и ценил. По воспоминаниям сына Качалова Вадима Шверубовича, родители считали «…что отказаться от такого почетного и лестного риска мог только «трус и обыватель» (выражение отца) или уж отъявленный черносотенец. Прослыть же тем или другим было для них страшнее ареста, охранки и всех жандармов Российской империи».
И Карамазов, и Ставрогин не были близки Качалову, но он находил в них качества, интересовавшие его, и цеплялся за них. Он заставил этих героев прозвучать. В «Карамазовых», в эпизоде кошмара Ивана, Качалов выходил на сцену, освещаемую одной лишь свечей, и зал замирал на все полчаса: Иван говорил в этом мраке не с чертом, а с самим собой. Одной фигуры артиста и его тени хватало, чтобы зрители, затаив дыхание, вслушивались в тихий голос.
Наедине со зрительным залом
К началу советской эпохи Василий Качалов подошел уже не просто состоявшимся артистом, он стал живым мэтром. За его плечами – десятки ролей в лучших спектаклях репертуара. Качалову множество раз предлагали перейти в другие театры, но он неизменно отказывал. Он стал частью Художественного театра, а Художественный театр – частью его самого.
Тем больнее была их разлука. В годы Гражданской войны часть артистов театра, уехавших с гастролями на юг, оказалась отрезана от Москвы. Группу прозвали «Качаловской», она несколько лет скиталась по разным городам России, а затем по Европе. Василий Иванович, его жена, актриса и режиссер Художественного театра Нина Литовцева опасались возвращения семьи в Москву: ведь их сын Вадим Шверубович некоторое время воевал на стороне белых. Но обошлось. Едва воссоединившись с Художественным театром, Качалов отправился на длительные гастроли по Европе и Америке. И вернулся в Москву только в 1924 году.
В 1920-е годы в Художественном театре активно искали новый, «советский», репертуар. Качалов играл в «Бронепоезде 14-69» и «Блокаде» Всеволода Иванова. А параллельно долго работал над ролью Прометея в эсхиловской трагедии, но даже после сотен репетиций спектакль никак не вырисовывался, и роль так и осталась незаконченной.
Однако отрывки из этого текста Качалов читал на эстраде. Ему полюбились выступления с поэтическими программами на радио и на сцене. Артист читал Блока, Есенина, Маяковского и многих других поэтов. Создавал «монтажи» из прозаических и драматургических произведений, произнося текст за нескольких персонажей. Выступал с «монтажами» из «На дне», «Гамлета» и «Юлия Цезаря».
В 1930 году Немирович-Данченко выпустил «Воскресение» по роману Льва Толстого. Качалову в этой постановке отвели роль, которая называлась «От автора». У артиста был риск оказаться вставным зубом в полотне спектакля, не влиться в него. Но Качалов стал не просто полноправной частью постановки, а ее центром. Анатолий Луначарский писал:
«Это человек, который очень мягко и непринужденно, без нажима, без педалей беседует с публикой, зрительным залом о том, что происходит на сцене, в то же время постоянно давая понять, что эти происходящие там события крайне для нас важны, включая сюда и его самого».
А в 1938 году, во время празднования 40-летия МХАТа, 63-летний Качалов сыграл Чацкого. Артист не первый раз выходил в этой роли: он был молодым бунтарем еще в постановке «Горе от ума» 1906 года. Тогда его Чацкий выглядел влюбленным юношей, трогательным и живым. В следующей редакции спектакля, в 1914 году, Чацкий Качалова казался более философичным и менее порывистым. Что же касается последнего Чацкого, то он вырос в настоящую политическую фигуру – без юношеского протеста, но со зрелостью мысли.
Этот Чацкий стал последней осуществленной ролью Василия Ивановича Качалова. Были еще творческие планы, была работа. Но была и война, и смерти близких, и болезнь. До последних дней оставаясь в душе удивительно молодым, сохраняя любопытство и тягу к окружающей реальности, будучи любимым и признанным всеми, Василий Качалов ушел из жизни в 1948 году.
Автор текста: Дарья Федосова
Фото из фондов Музея МХАТ
Генеральный спонсор театра – Банк ВТБ
Также будет интересно:
Ольга Книппер-Чехова. Дело и чувство
