– Мама, открой немедленно! Я знаю, что ты дома! – грохот в дверь эхом отдавался в пустой квартире.
– Уходи, Антон. Я не хочу никого видеть.
– Открывай, или я вызову МЧС! – в голосе сына звенело отчаяние. – Третий день трубку не берёшь, на работу не выходишь...
Щёлкнул замок. На пороге стояла Ксения Сергеевна – осунувшаяся, с потухшим взглядом, в старом домашнем халате.
– Господи, мама... – Антон шагнул к ней. – Что случилось?
– Ничего, – она отступила в глубь прихожей. – Просто устала. Хотела побыть одна.
– Три дня?! – он прошёл за ней на кухню, где в раковине громоздилась гора немытой посуды. – После того, как этот подонок...
– Не смей! – она резко обернулась. – Не смей его так называть!
– Боже мой, – простонал Антон, – ты до сих пор его защищаешь?
Три месяца назад
– Что значит "продала старую квартиру"? – тот же голос, тот же сын, но совсем другая интонация. – И когда ты собиралась мне об этом сказать?
– А когда ты собираешься перестать обращаться со мной как с маразматичкой? – Ксения Сергеевна с грохотом поставила коробку на пол новой квартиры. – Мне пятьдесят пять, а не девяносто пять!
– Мама, ты с ума сошла! Купить квартиру, даже не показав мне! – Антон нервно мерил шагами просторную кухню, то и дело останавливаясь у окна. – А если здесь проводка гнилая? Или фундамент трещит?
– Тоже мне, нашёлся строительный эксперт, – она демонстративно спокойно расставляла чашки на новой полке. – Дом десять лет всего, документы в порядке.
Эту полку они выбирали вместе с Антоном пять лет назад, когда делали ремонт в старой квартире. "Смотри, мам, она идеально подойдёт для твоей коллекции чашек!" Тогда они всё делали вместе. До того, как Сергей ушёл к своей молоденькой любовнице. До того, как их семья рассыпалась, как карточный домик.
– Ты просто... – Антон осёкся, но мать прекрасно знала, что он хотел сказать.
– Просто что? Старая дура, которая не может принять самостоятельное решение? – одна из чашек выскользнула из рук, разлетевшись осколками. Та самая, с незабудками, подаренная Антоном на прошлое 8 марта. – Да, я развелась с твоим отцом. Да, мне пришлось начинать жизнь заново. Но я не собираюсь до конца своих дней спрашивать разрешения у собственного сына!
Повисла тяжёлая тишина, нарушаемая только весёлыми криками детей с площадки под окном. Какая ирония – эти беззаботные голоса на фоне их удушающего конфликта.
– Помнишь, как ты в детстве любил качели? – вдруг тихо спросила Ксения. – Кричал: "Выше, мама, выше!" А я боялась – вдруг упадёшь...
– Мам, – Антон устало потёр переносицу. – Причём тут это?
– А притом, что ты вырос. И я имею право на свою жизнь, на свои решения. Даже на свои ошибки.
"Ошибки" – это слово эхом отозвалось в пустоте квартиры. Она ещё не знала, каким пророческим оно окажется.
– После того, что случилось с папой...
– Твой отец сам выбрал свой путь, – отрезала она. – И свою новую семью. Двадцатипятилетнюю Светочку с силиконовыми губками и наращенными ресницами. – Она горько усмехнулась. – Знаешь, что он сказал мне напоследок? "Ты увяла, Ксюша. А я ещё хочу жить".
Антон молчал. Что он мог сказать? Что отец – подлец? Что ей лучше без него? Все эти слова уже были сказаны – сотни раз за последний год. Они не помогли.
– Двадцать семь лет брака, – Ксения говорила тихо, почти шёпотом, но каждое слово било наотмашь. – Я всю жизнь положила на семью, на тебя, на него. А теперь, видите ли, увяла! И что прикажешь – сидеть в старой квартире, где каждая вещь напоминает о предательстве? Где по стенам развешаны наши счастливые фотографии – ложь, всё ложь!
Она опустилась на стул, закрыв лицо руками. Антон неловко топтался рядом, собирая осколки разбитой чашки. Каждый звон битого фарфора отдавался в сердце – словно разбивалось что-то большее, чем просто посуда.
– Извини, – наконец произнёс он. – Я просто беспокоюсь. Ты последнее время какая-то... другая.
– Потому что я и есть другая, – она подняла голову, и сын поразился, как помолодело её лицо. – Знаешь, когда папа ушёл, я думала – всё, конец. А потом поняла – нет, начало. Новой жизни, нового пути. Моего собственного пути, понимаешь?
В её глазах появился тот особенный блеск, который Антон помнил с детства. Так она смотрела, когда рассказывала ему сказки, когда читала стихи своим ученикам в школьной библиотеке, когда говорила о любимых книгах. Живой, яркий взгляд, который последний год словно погас.
– Но почему именно эта квартира? В таком странном районе...
– Потому что она мне понравилась, – Ксения встала, принялась сметать осколки. – Светлая, просторная. И вид из окна – смотри, какой парк! А район... район тут отличный, зря ты наслушался сплетен.
Когда за Антоном закрылась дверь, она позволила себе несколько минут слабости. Прижалась лбом к холодному стеклу, глядя, как садится солнце за кронами деревьев. Развод действительно дался ей нелегко, хотя она и старалась этого не показывать.
Она помнила тот вечер, когда муж не пришёл домой. Они собирались в театр – годовщина свадьбы, билеты куплены за месяц. Она надела новое платье, сделала укладку. А потом – звонок с незнакомого номера: "Вы жена Сергея Петровича? С ним всё в порядке, не волнуйтесь. Просто... он решил начать новую жизнь. Простите, что сообщаю об этом я, но он не решился сам..."
Она просидела в том платье до утра, глядя в одну точку. А потом методично срезала с фотографий его лицо – все семейные снимки, развешанные по стенам. Антон тогда испугался, вызвал скорую. Врачи прописали успокоительное, но разве есть лекарство от предательства?
Потом были месяцы унизительных походов по юристам, дележ имущества, косые взгляды общих знакомых. "Не уберегла мужа", – читалось в их глазах. Будто она была виновата. Будто это она предала двадцать семь лет совместной жизни.
Ксения обвела взглядом кухню – светлую, просторную, с широким подоконником, где можно будет выращивать любимые фиалки. Квартира действительно была отличной находкой: третий этаж, две комнаты, свежий ремонт от прежних хозяев. И цена приемлемая – как раз уложилась в деньги от продажи доли в старой квартире.
Вечер она провела, разбирая коробки с вещами. Каждая вещь хранила воспоминания – и счастливые, и горькие. Вот альбом с фотографиями, где вырезаны силуэты бывшего мужа. Вот чашка с отколотой ручкой – Антон разбил её в детстве и горько плакал, пока она не склеила. Вот коробка со старыми письмами – ещё от родителей, которых давно нет в живых.
В спальне стоял письменный стол от прежних хозяев – массивный, старомодный, но добротный. "Завтра займусь им", – решила она, выдвигая ящики. В нижнем что-то зашуршало.
Ксения достала пачку конвертов, перевязанных выцветшей зелёной лентой. Все они были адресованы некому Виктору Михайловичу Самойлову – видимо, прежнему владельцу квартиры. А в графе отправителя стояло: "Максим Андреевич Ковалёв, ИК-5".
Она развязала ленту. Первое письмо было датировано пятнадцатью годами ранее. Почерк – красивый, чёткий, с лёгким наклоном вправо. Почерк человека образованного, привыкшего много писать.
"Дорогой Виктор Михайлович!
Пишу Вам, зная, что Вы единственный человек, который может понять мою боль и отчаяние. Пятый год я пытаюсь доказать свою невиновность, но система глуха к правде. Они не хотят слышать, что я любил Наташу больше жизни. Что никогда бы не поднял на неё руку. Что в тот вечер меня не было дома...
Сегодня перечитывал Бродского. Помните эти строки? 'Не выходи из комнаты, не совершай ошибку...' Какая горькая ирония – если бы я действительно не вышел тогда из комнаты, если бы остался с ней... Но я был в библиотеке, готовил материалы к лекции о Серебряном веке. Наташа так любила Цветаеву – помните, я рассказывал? На нашей свадьбе она читала 'Мне нравится, что вы больны не мной...'
Простите за сумбурность письма. Здесь, в этих стенах, время течёт иначе. Иногда кажется, что весь мир сжался до размеров камеры. И только книги спасают – те немногие, что удаётся достать..."
Ксения перечитывала письмо, и что-то щемило в груди. Она помнила это стихотворение Цветаевой – читала его на своей свадьбе, двадцать семь лет назад. Сергей тогда улыбался, обнимал её за плечи... А теперь от тех счастливых моментов остались только вырезанные силуэты на фотографиях.
Она читала письмо за письмом, забыв про время. История, разворачивающаяся перед ней, затягивала всё глубже. Максим Ковалёв – бывший преподаватель литературы, осуждённый за убийство жены. Письма были полны не только уверений в невиновности, но и глубоких размышлений о литературе, искусстве, жизни.
"...иногда мне кажется, что только книги и спасают меня здесь. Вчера перечитывал "Графа Монте-Кристо" – какая всё-таки глубокая мысль о том, что месть не приносит успокоения. А я и не хочу мстить тем, кто упрятал меня сюда. Я хочу только справедливости. И чтобы кто-то поверил в мою невиновность..."
Каждое письмо было как маленький литературный этюд. Он писал о Чехове и одиночестве, о Достоевском и вине, о Булгакове и прощении. В его словах жила такая искренняя боль, такая глубина понимания, что защемило сердце.
Последнее письмо было датировано месяцем назад.
"Дорогой друг! Простите, что не писал так долго. Наконец-то появилась надежда – через три недели рассматривают моё прошение об УДО. Двадцать лет в этих стенах... Признаюсь, я боюсь возвращаться в мир. Он наверняка сильно изменился. Да и примет ли он меня?
Знаете, я часто думаю о том вечере. Если бы я вернулся домой на час раньше... если бы не задержался в библиотеке... может быть, успел бы спасти её? Остановить того, кто отнял у меня всё – любовь, свободу, будущее? Двадцать лет я просыпаюсь с этой мыслью и засыпаю с ней же..."
Ксения отложила письма и посмотрела на часы – половина второго ночи. Сон не шёл. В голове звучали строчки из писем, переплетаясь с собственными мыслями, с собственной болью. Она тоже знала, каково это – просыпаться с мыслью "если бы". Если бы я была внимательнее... Если бы заметила раньше... Если бы смогла удержать...
Утром она первым делом позвонила своей лучшей подруге.
– Ира, мне нужна твоя помощь. Ты же можешь пробить информацию по заключённому?
– Ксюш, ты в своём уме? – в голосе Ирины звучало неприкрытое беспокойство. – Какому ещё заключённому?
– Человеку, который написал эти письма. Я должна узнать, правда ли всё это. Должна понять...
– Стоп! – перебила её Ирина. – Никуда не уходи, я сейчас приеду.
Ирина примчалась через сорок минут – встрёпанная, с термосом кофе и обеспокоенным взглядом. От неё пахло терпким парфюмом и сигаретами – значит, курила по дороге, а она бросила пять лет назад. Плохой знак.
Подруги знали друг друга со школы. Вместе поступали в педагогический, вместе начинали работать в школе. Потом Ирина ушла в полицию, сделала карьеру следователя. Но их дружба выдержала все повороты судьбы – два Ирининых развода, смерть её ребёнка, теперь вот развод Ксении...
Выслушав историю с письмами, Ирина долго молчала, постукивая ногтями по столу. Ксения знала этот жест – так подруга делала всегда, когда сталкивалась с чем-то тревожным в своей следовательской практике.
– Ты понимаешь, что это безумие? – наконец произнесла она. – Ты ничего не знаешь об этом человеке, кроме его версии событий.
– Именно поэтому я и прошу тебя помочь, – Ксения подалась вперёд. – Ты же следователь, у тебя есть доступ к информации. Проверь его дело, и я успокоюсь.
– А если не успокоишься? – Ирина внимательно посмотрела на подругу. – Знаешь, у меня в практике был случай. Женщина влюбилась в зека по переписке. Он тоже писал красивые письма – о любви, о раскаянии, о мечтах. Она продала квартиру, чтобы помочь ему начать новую жизнь. А он исчез с деньгами через неделю после освобождения.
– Максим не такой, – Ксения покачала головой. – Ты бы видела эти письма... Такую боль невозможно подделать.
– Ксюш, – Ирина взяла её за руку, – я же вижу этот блеск в твоих глазах. Ты уже наполовину влюблена в образ страдальца, в его красивые письма, в эту историю несправедливо осуждённого человека. Признайся – ты ведь уже представляла, как спасёшь его? Как поможешь восстановить справедливость?
– Не говори глупостей! – Ксения вспыхнула. – Я просто хочу знать правду.
– Правду? – Ирина грустно усмехнулась. – А ты готова к ней? К настоящей правде, а не к той, которую тебе хочется услышать?
– Ты говоришь прямо как Антон, – Ксения отвернулась к окну. – Вечно пытаетесь решать за меня, что правильно, а что нет.
– Потому что мы любим тебя, глупая, – Ирина обняла подругу за плечи. – И видим то, чего ты не хочешь замечать.
– А что вы видите? – Ксения резко обернулась. – Одинокую женщину, которая не способна здраво мыслить? Которая от отчаяния готова поверить первому встречному?
– Нет. Я вижу сильную женщину, которая пережила предательство. Которая пытается начать жизнь заново. И которая сейчас особенно уязвима.
За окном накрапывал дождь, капли медленно стекали по стеклу, размывая городской пейзаж. Ксения смотрела, как в этих потёках отражается свет фонарей, и думала о том, как иногда размывается грань между реальностью и иллюзией, между правдой и ложью, между любовью и одиночеством.
– Дай мне два дня, – наконец сказала Ирина. – Я проверю всё, что смогу. А ты пообещай, что не будешь делать глупостей.
Но уже на следующий день Ксения приехала в ИК-5. Она сама не могла объяснить, что толкнуло её на этот шаг. Возможно, щемящая тоска, звучавшая в письмах. Или собственное одиночество, которое становилось особенно острым по вечерам в новой квартире.
В комнате для свиданий было холодно и неуютно. Жёсткий стул, тусклая лампа под потолком, равнодушный взгляд охранника у двери. На стене – выцветший плакат с правилами поведения. Ксения нервно теребила сумочку, вздрагивая от каждого звука. В голове вертелись строчки из писем, перемешиваясь с предостережениями Ирины.
Когда дверь открылась, она не сразу поняла, что это он. Максим Андреевич оказался совсем не таким, каким она его представляла по письмам. В воображении рисовался сломленный человек, но перед ней стоял высокий, подтянутый мужчина с красивой сединой на висках и удивительно живыми карими глазами. Он двигался с какой-то особой грацией, несмотря на тюремную робу – словно актёр на сцене, играющий непривычную роль.
– Вы... – он замялся, разглядывая посетительницу с неприкрытым удивлением.
– Я нашла ваши письма, – торопливо начала объяснять Ксения, чувствуя, как предательски дрожит голос. – В квартире Виктора Михайловича. Я теперь там живу.
– Вот как, – его взгляд на мгновение потемнел, будто тень пробежала по лицу. – Значит, его уже нет в живых? – В голосе прозвучала такая неподдельная горечь, что у Ксении защемило сердце.
– Я... я не знаю. Квартиру продавали через агентство.
– Он был единственным, кто верил в мою невиновность, – Максим опустился на стул напротив, и в этом простом движении была какая-то особая пластика. – Единственным, кто пытался помочь... А теперь и его нет.
Их разделял узкий столик – обычный, казённый, с выщербленными краями. Но Ксении казалось, что между ними пропасть – двадцать лет заключения, смерть молодой жены, сломанные судьбы...
– Расскажите мне, – тихо попросила она. – Расскажите всё.
И он рассказал. О том, как преподавал русскую литературу в университете. Как встретил Наташу – студентку последнего курса, влюбился без памяти, женился вопреки косым взглядам коллег.
– Она была удивительной, – в его глазах появилась какая-то особенная мягкость, которая преображала всё лицо. – Знаете, есть люди, которые словно светятся изнутри. Наташа была такой. Когда она читала стихи студентам... – он прикрыл глаза, словно видя что-то далёкое. – В аудитории становилось тихо-тихо. Даже самые отъявленные циники слушали, затаив дыхание.
– Она любила поэзию? – Ксения подалась вперёд.
– Безумно. Особенно Серебряный век. Помните у Блока: "О, я хочу безумно жить: всё сущее – увековечить, безличное – вочеловечить, несбывшееся – воплотить!" – он продекламировал строки с такой страстью, что охранник у двери вздрогнул. – Простите... Иногда накатывает.
– А что случилось потом? – она почти шептала, боясь спугнуть момент откровенности.
Максим провёл рукой по лицу, будто стирая счастливые воспоминания. Его красивые, тонкие пальцы слегка дрожали.
– Я задержался в библиотеке допоздна, готовил материалы к лекции. Вернулся – а там уже полиция, понятые... – его голос дрогнул. – Она лежала в ванной. Сказали – удар тяжёлым предметом по голове. А я... я просто не мог поверить. До сих пор не верю.
– Но улики? Свидетели?
– Все улики косвенные. Соседка слышала какой-то шум. На кухне нашли следы крови – оказалось, я порезался утром, когда готовил завтрак. Мои отпечатки на всех предметах – естественно, я же там жил! – он горько усмехнулся. – А главное – мотив. Якобы я узнал, что Наташа собиралась уйти к другому.
– А это правда? – вопрос вырвался прежде, чем она успела подумать.
– Нет! – он стукнул кулаком по столу с такой силой, что Ксения невольно отшатнулась. Охранник сделал шаг вперёд. – Простите... – Максим сжал кулаки до побелевших костяшек. – Просто столько лет пытаюсь доказать... А все верят в эту ложь. У неё был научный руководитель, профессор Стрельников. Они много общались из-за диссертации. Кто-то пустил слух... А потом его использовали против меня.
Он замолчал, глядя куда-то мимо Ксении. Она вдруг заметила, какие у него красивые руки – с длинными, музыкальными пальцами. Руки пианиста или художника. Могли ли эти руки...
– Через три недели УДО, – он словно очнулся от задумчивости. – Может быть, хоть на свободе сумею найти настоящего убийцу.
– А у вас есть предположения? – Ксения сама не знала, почему задала этот вопрос.
Максим внимательно посмотрел на неё, словно оценивая, можно ли доверить тайну:
– Есть. Но без доказательств это только догадки. А вы... вы мне верите?
Их взгляды встретились. В его глазах была такая мольба, такая незащищённость, что у Ксении перехватило дыхание. На мгновение ей показалось, что она видит в них отражение собственной боли, собственного одиночества.
– Я... я не знаю, – честно ответила она. – Но я хочу вам помочь.
Домой Ксения вернулась в смятении. Первым порывом было позвонить Ирине, но подруга не отвечала. Зато пришёл Антон – якобы извиниться за вчерашнее.
– Мам, ты какая-то странная, – заметил он, когда она в третий раз пролила чай мимо чашки. – Что-то случилось?
– Нет, просто устала, – соврала она. И тут же поймала себя на мысли: раньше никогда не лгала сыну.
– У тебя глаза блестят, как в лихорадке, – Антон нахмурился. – И руки дрожат. Ты заболела?
Она помнила этот его взгляд – точно такой же был, когда он нашёл её режущей фотографии после ухода отца. Взгляд испуганного мальчика, который боится потерять мать.
– Нет! – она почти выкрикнула это. – Просто... просто день был тяжёлый. Распаковывала вещи, разбирала старый стол...
– Какой стол?
– В спальне, от прежних хозяев остался.
– Покажи.
Они прошли в спальню. Антон внимательно осмотрел стол, выдвинул ящики.
– А это что? – он поднял один из конвертов, оставшихся на столе.
– Ничего! – Ксения попыталась выхватить письмо, но сын отвел руку.
– "Максим Андреевич Ковалёв, ИК-5", – прочитал он. – Мама, что происходит? Откуда у тебя письма какого-то зека?
– Не смей! – она всё-таки выдернула конверт из его рук. – Не смей так говорить о человеке, которого не знаешь!
Антон смотрел на мать с каким-то новым выражением – смесью ужаса и жалости.
– Господи... – прошептал он. – Ты что, ездила к нему? В колонию?
– Это не твоё дело!
– Моё! – он схватил её за плечи. – Ты моя мать! И я не позволю какому-то уголовнику...
– Убери руки! – она вырвалась. – Ты ничего не знаешь! Его осудили несправедливо! Он не убивал свою жену!
– Что?! – Антон отшатнулся. – Так он ещё и убийца?
– Он не убийца! – закричала Ксения. – Вы не понимаете, он не виноват! Его подставили!
В этот момент раздался звонок в дверь. На пороге стояла Ирина – непривычно серьёзная и собранная. В руках – папка с документами.
– Хорошо, что ты здесь, – кивнула она Антону. – Нам надо поговорить. Всем вместе.
– О чём? – Ксения почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота.
– Я подняла его дело, – Ирина достала папку из сумки. – И ещё кое-что нашла. Ксюш, он опасен.
– Что значит "опасен"? – похолодела Ксения.
– Это не первое его убийство. – Ирина разложила на столе документы. – До Натальи была ещё одна женщина – Елена Викторовна Конькова. Преподаватель с кафедры зарубежной литературы. Её тоже нашли в ванной, с проломленной головой. Но тогда доказать его причастность не смогли.
– Нет, – Ксения помотала головой, отступая к стене. – Нет, ты ошибаешься. Он не мог...
– Мог, – жёстко перебила Ирина. – И это ещё не всё. Я пробила информацию по другим делам. За последние тридцать лет было ещё три похожих убийства в разных городах. Везде один почерк – удар по голове, ванная комната. И везде незадолго до убийства объявлялся молодой преподаватель литературы. Имена разные, но...
– Хватит! – Ксения зажала уши руками. – Не хочу слушать! Это всё ложь!
– Мама! – Антон схватил её за руки. – Очнись! Он манипулирует тобой!
– Пусти! – она вырвалась с неожиданной силой. – Вы все против него! Против меня! Вы не понимаете...
– Нет, это ты не понимаешь, – Ирина положила на стол фотографии. – Смотри. Вот Елена Конькова. Вот Наталья Ковалёва. Вот три другие жертвы. Видишь что-то общее?
Ксения невольно взглянула на снимки. Пять женщин. Все – около пятидесяти. Все – интеллигентные, ухоженные... Все похожи на неё.
– Совпадение, – прошептала она побелевшими губами.
– А вот выписки из банков, – продолжала Ирина. – У всех жертв незадолго до смерти были сняты крупные суммы. У всех пропали драгоценности и ценные бумаги.
– Мама, – Антон опустился перед ней на колени, заглянул в глаза. – Прошу тебя, остановись. Пока не поздно.
– Ты просто не хочешь, чтобы я была счастлива! – Ксения в сердцах швырнула фотографии на пол. – Завидуешь, да? – она повернулась к Ирине. – У самой два развода за плечами, вот и...
– Замолчи! – Ирина резко встала. – Думаешь, мне приятно говорить тебе всё это? Думаешь, я не вижу, как ты оживаешь последние дни? Но я не могу молчать. Не могу смотреть, как ты идёшь прямиком в его ловушку!
– Мама, – Антон всё ещё стоял на коленях, – вспомни, что было с отцом. Как ты страдала, когда он предал тебя. Неужели ты хочешь снова через это пройти?
– Это совсем другое! – она оттолкнула сына. – Максим – не твой отец! Он... он особенный. Вы просто не читали его письма. Не видели его глаз...
– О господи, – простонал Антон, – она уже зовёт его по имени.
– Ксюш, – Ирина достала ещё один документ. – Помнишь Верочку Серову? Которая работала с тобой в школьной библиотеке?
– При чём тут она?
– Она тоже получала от него письма. Двадцать лет назад. Перед смертью.
Ксения замерла. Верочка... Тихая, интеллигентная женщина, которая так любила поэзию. Её нашли в ванной собственной квартиры. Полиция решила – несчастный случай, поскользнулась...
– Нет, – она попятилась. – Нет-нет-нет...
– Он использовал её, – тихо сказала Ирина. – Заставил написать письма якобы от его имени. А потом использовал эти письма, чтобы войти в доверие к следующей жертве.
– Ты лжёшь, – прошептала Ксения, но в её голосе уже не было прежней уверенности. – Это не может быть правдой.
– Я сличила почерк, – Ирина достала увеличенные копии писем. – Это почерк Веры. Я нашла её старые рабочие записи в школьном архиве. Смотри – те же наклоны букв, те же завитушки на "д" и "в". Он заставлял их писать эти письма, а потом...
Ксения смотрела на фотографии почерка, и мир вокруг начинал плыть. Она вспомнила, как Максим на мгновение замешкался, когда она упомянула строки из письма про Бродского. Как расспрашивал о сбережениях – якобы беспокоясь о её финансовом благополучии...
– О боже, – она опустилась на стул. – Какая же я дура...
– Нет, мама, – Антон обнял её за плечи. – Ты просто хотела верить в лучшее. Как всегда.
– Мне нужно... мне нужно всё отменить. Я обещала помочь ему с жильём после освобождения...
– Что?! – в один голос воскликнули Ирина и Антон.
– Я сказала, что он может пожить у меня, пока не встанет на ноги...
– Так, – Ирина решительно встала. – Я немедленно связываюсь с колонией. Мы остановим УДО. У нас теперь есть новые доказательства...
– Нет! – Ксения вскочила. – Вы всё неправильно поняли! Он не такой! Вы не понимаете...
Она выбежала из квартиры, захлопнув дверь перед их лицами. Села в машину, завела мотор. Руки дрожали так, что ключ не сразу попал в замок зажигания.
Следующие дни слились в какой-то безумный калейдоскоп. Она не отвечала на звонки Ирины и Антона, заблокировала их номера. Снова поехала в колонию.
– Я знаю про Елену Конькову, – выпалила она, едва Максим сел напротив.
Он не дрогнул. Только глаза на мгновение потемнели, как тогда, когда она рассказала про квартиру.
– Значит, вы навели справки, – он грустно улыбнулся. – Что ж, я этого ожидал. Да, Лену тоже убили. Мы были близки, очень. Может быть, именно поэтому меня и заподозрили в убийстве Наташи – решили, что это почерк.
– А другие города? Другие убийства?
– Какие другие города? – он искренне удивился. Или очень хорошо сыграл удивление. – Впервые слышу. Хотя... – он задумался. – Знаете, в тюрьме многое переосмысливаешь. Иногда мне кажется, что я знаю, кто убил Лену и Наташу.
Он подался вперёд, понизив голос:
– Помните, я говорил про профессора Стрельникова? В тот период у него были серьёзные проблемы. Его обвиняли в плагиате, грозили лишить степени. А Наташа... она работала с его архивами. Возможно, нашла что-то...
– А Вера Серова? – тихо спросила Ксения. – Её тоже Стрельников убил?
На долю секунды что-то промелькнуло в его глазах. Что-то хищное, опасное. Но тут же исчезло, сменившись привычной печалью.
– Не знаю никакой Веры Серовой, – он покачал головой. – Хотя... постойте. Это не та женщина, о которой писали в газетах? Несчастный случай в ванной?
"Несчастный случай в ванной" – эти слова эхом отозвались в голове Ксении. Точно так же, теми же словами он описывал смерть других женщин. Она посмотрела в его глаза – карие, тёплые, с золотистыми крапинками. Глаза, которым она так хотела верить. И впервые увидела в них пустоту.
Но было уже поздно. Через неделю Максима освободили условно-досрочно.
Он появился на пороге её квартиры с маленькой спортивной сумкой – всё имущество за двадцать лет. Похудевший, в старомодном костюме, но всё такой же подтянутый и элегантный.
– Не могу поверить, что я на свободе, – он стоял у окна, рассматривая городской пейзаж. – Знаете, я ведь совсем разучился жить. Даже пугает немного.
– Ничего, – Ксения суетилась с чаем, стараясь унять дрожь в руках. – Вместе справимся.
Он оказался идеальным соседом – вежливым, внимательным, заботливым. Готовил завтраки, ходил за продуктами, помогал с уборкой. По вечерам они часами разговаривали о книгах, о жизни, о будущем. Иногда она ловила на себе его долгий, оценивающий взгляд, и холодок пробегал по спине.
Однажды вечером она случайно услышала его телефонный разговор:
– Да, всё идёт по плану... Нет, она ничего не подозревает... Конечно, проверил – все сбережения на месте... Ещё неделя, максимум две...
Он говорил тихо, почти шёпотом, но каждое слово било, как пощёчина. А на следующее утро как ни в чём не бывало принёс ей кофе в постель.
– Вы удивительная женщина, – сказал он, присаживаясь на край кровати. – Такая сильная, такая... настоящая. Знаете, я ведь не верил, что ещё смогу кому-то доверять. После всего, что случилось...
Она смотрела, как он держит чашку своими красивыми руками с длинными пальцами, и думала – этими ли руками он убил Веру? Наташу? Елену? Сколько ещё женщин поверили этому взгляду, этому голосу, этим словам?
Две недели пролетели как один день. Максим всё чаще заговаривал о поиске работы, о съёмной квартире, но Ксения каждый раз отмахивалась:
– Успеется. Куда вам торопиться?
Она знала – надо рассказать Ирине. Надо что-то делать. Но каждый раз, когда тянулась к телефону, что-то останавливало. Страх? Стыд? Или это странное, болезненное желание досмотреть спектакль до конца?
А потом был тот злополучный день. Ксения поехала на рынок – купить продуктов на неделю и новую рубашку для Максима. В магазине долго выбирала расцветку, представляя, как она ему пойдёт.
Первое, что она заметила, вернувшись домой – непривычную тишину. Обычно Максим встречал её в прихожей, помогал с сумками...
– Максим? Вы дома?
Тишина била по ушам. Сумки выпали из рук, когда она вошла в спальню. Распахнутые створки шкафа. Пустая шкатулка из-под украшений. Взломанная крышка секретера, где лежали деньги...
Подкосились ноги. Ксения тяжело опустилась на кровать, нашарила в кармане телефон. Руки дрожали так, что она не сразу смогла разблокировать номер сына. Гудки... гудки... автоответчик.
– Антон... сынок... помоги...
В трубке щёлкнуло.
– Номер абонента больше не доступен, – равнодушно сообщил механический голос.
Ирина. Нужно позвонить Ирине. Но гордость... Господи, какая теперь гордость?
– Ира... – голос сорвался на всхлип.
– Жди. Еду.
Подруга примчалась через двадцать минут – собранная, спокойная, деловитая. Молча обняла, помогла дойти до кухни, налила воды.
– Я тебе сейчас кое-что покажу, – она достала из сумки планшет. – Помнишь письма, которые ты нашла? Я запросила почерковедческую экспертизу. Это почерк Веры Серовой. Он заставил её написать десятки писем перед... – Ирина осеклась. – А потом использовал их, чтобы входить в доверие к другим женщинам.
Ксения слушала, но слова доносились как сквозь вату. Перед глазами стоял тот самый долгий, оценивающий взгляд Максима. Теперь она понимала его значение.
Он просто прикидывал, сколько она стоит.
– Всё было ложью, – одними губами прошептала она. – Всё, от первого до последнего слова...
– Прости, родная, – Ирина сжала её руку. – Но главное – ты жива. А его найдут, обещаю.
– Я сама во всём виновата. Ты предупреждала... Антон предупреждал...
– Антон поймёт.
– Нет, – Ксения покачала головой. – Не поймёт. Я для него умерла в тот день, когда выбрала Максима. Когда не поверила родному сыну, а поверила красивой сказке...
За окном смеркалось. Где-то там, в сгущающихся сумерках, растворялся человек, укравший у неё не только деньги и драгоценности. Он украл надежду. Украл веру в людей. А главное – украл сына.
Ирина молча гладила её по плечу, а Ксения смотрела на своё отражение в тёмном оконном стекле и думала – какой же наивной, какой отчаянно одинокой нужно быть, чтобы так легко купиться на красивую ложь.
И ещё она думала о тех, других женщинах. О Елене Коньковой с её умным, интеллигентным лицом. О Наталье, читавшей стихи студентам. О тихой Вере из школьной библиотеки. О тех, чьих имён она никогда не узнает. О тех, кому не повезло. Кто поверил и заплатил за это не только деньгами, но и жизнью.
Максима так и не нашли. Его след затерялся где-то в восточной Европе. А Ксения больше никогда не читала чужих писем. И никогда не отвечала на незнакомые номера.
Она научилась жить дальше. Вернулась к работе в школьной библиотеке. Каждую неделю ходила с Ириной в театр. Иногда, совсем редко, набирала номер сына – и слушала равнодушный голос автоответчика, сообщающий, что номер больше не обслуживается.
А письма... письма она сожгла. Все до единого. И долго смотрела, как превращаются в пепел чужие признания, чужие надежды, чужая боль. Теперь она знала – иногда самая страшная ложь прячется в самых красивых словах. И самые глубокие раны наносят не чужие, а те, кому мы позволили стать своими.
Говорят, время лечит. Но иногда оно просто учит нас жить с незаживающими ранами. И каждый раз, когда она видела в школьном дворе мать с сыном, её сердце сжималось от боли, которой не было названия.
В её квартире больше не было ни одной фотографии. Но иногда по ночам ей снились глаза – карие, с золотистыми крапинками. Глаза, которым она так хотела верить. И каждый раз, просыпаясь в холодном поту, она повторяла себе: красивые слова – самая опасная ловушка. Особенно когда их пишут чужими руками.