Старушка Маняша вышла из спальни, перекрестилась на репродукцию картины Маковского «Дети, бегущие от грозы», которая висела в оконном простенке, и попросила правнука отвезти ее к камню.
— Прежде-то я сама ездивала на велосипеде, - сказала она, - а то и пешком. Теперь ноги шалят — не могу, а дотуда километров десять, не мене.
— Уж этот мне камень. - Любовь Давыдовна хмыкнула. - Прогуляйтесь, чего уж.
Илья помог Маняше забраться на переднее сиденье и вывел машину на улицу, в конце которой начинались поля.
— Показывай дорогу, ба, - сказал он, прибавляя газу. - Где тут твой камень?
— А вот туда прямо и ехай, - сказала Маняша, - там он и будет.
Около получаса они ехали по двухполосному асфальту, потом свернули на проселок и остановились.
— Вон там, - сказала Маняша, - на горке.
Она обеими руками вцепилась в правый локоть правнука, и они медленно двинулись вверх по склону холма.
— Красота, - сказал Илья. - И воздух.
— Вон там когда-то липа росла, - сказала Маняша, чуть-чуть отдуваясь, - огроменная, старая, а в ней дупло как пещера. Ей лет сто, наверное, было, а то и двести.
— Разве липы столько живут, ба?
— Если одна стоит, то и сто лет проживет.
— Вот этот камень?
— Этот, этот... споспешествующийкамень...
— Как это?
— Помощничек, вот как.
Илья усадил Маняшу спиной к высокому камню, заострявшемуся кверху, и обошел его кругом. Поверхность его была покрыта пятнами лишайника, а кое-где и мхом.
— И что тут было? - спросил Илья, опускаясь на корточки рядом со старушкой. - Битва, что ли, какая?
— Не, никакая не битва. Помоги-ка...
Илья поднял Маняшу на ноги.
Она встала на цыпочки и попыталась обнять камень где поуже, прижалась к пятну лишайника щекой.
— Тепло...
— Солнце ж какое вторую неделю.
— Здесь-то, Илюша, мы с твоим прадедом и сошлись, у этого камня. Свиданки тут у нас были. Митенька из Егорьевки приезжал на велосипеде, а я из Самости... - Махнула пятнистой рукой. - Вон там была Самость, теперь ее и нету, вышла вся. - Помолчала. - Парень он был видный, кудрявый, с чубом, глаза синие — как уголь в огне, ему было двадцать два, а мне-то всего семнадцатый шел. Время-то какое было... не такое, как сейчас... мы ведь даже не целовались, даже за руки не держались — нельзя! А вдруг кто увидит? Сраму не оберешься.
Илья сдержанно улыбнулся.
— Ты вот вчера из-за Ольки Сухаревой подрался, а сами-то небось уже целовались...
— Ну ба...
— Да я ничего, сейчас времена другие. А мы нет. - Чуть понизила голос. - А мне так хотелось попробовать! Я ж не знала, как это — с мужчиной целоваться. Мы с сестрами и то через платок целовались...
— Через платок?
— Ну да, накинешь на руку, подойдешь поближе и чмок. Не в губы, не, - в щечку, но через платок. А я смотрю на моего Митеньку и ужасаюсь: а ну как он меня сейчас схватит и целовать, целовать... аж дрожно...
— Но поцеловались же?
— Вот тут. - Старушка погладила камень. - Я с этой стороны камень обнимала, он — с той, и когда пальцами коснулись, тут — все, как молния ударила: бросились навстречь и ну целоваться, как дурные, и не отпускаем друг дружку, до крови исцеловались... тут, вон там, стали мужем и женой...
Илья внимательно посмотрел на прабабушку, но лицо ее оставалось неподвижным, только глаза налились черным цветом.
— Сейчас не помню, как оно все случилось, но, видать, страх совсем потеряли.
Она отошла шагов на пять от камня, опустилась в траву, легла навзничь, закрыла глаза.
Выждав несколько минут, Илья подошел ближе, присел, взял Маняшу за руку.
— Не бойся, - сказала Маняша, - согрешить-то мы согрешили, но сразу и повинились. Родители покричали, повздыхали и стали готовиться к свадьбе. Так что рожала я уже честной женой, вот Люсю и родила, а она Марину, а она твою Любашу, Любовь Давыдовну, которая тобой разродилась, а потом и Мишенькой... говоришь, в Африке он?
— В Африке, - сказал Илья. - Детей лечит.
— Ну дай Бог. Пошли, что ли.
Вдали, очень далеко прогремел гром, когда они двинулись к машине.
— Гроза! - Маняша встрепенулась. - Как тогда. Тогда мы только очухались, а тут и гром, и молнии, и дождь налетел, ну мы и бросились к старой липе. Митенька затолкал меня в пещерку, а сам снаружи остался, чтоб не смотреть, как я платье выжимаю, а потом оглянулся, и лицо у него стало такое...и тут я помертвела вся и стала такая...откинула платье мокрое, и он ко мне, а я к нему, и ничего не помню — только его дыхание, он папиросы с донником курил, у меня до сих пор лежит пачка его папирос ДГТФ, и про второй наш раз я никому — никому не рассказывала, и не знаю, почему, Боже мой, я это тебе рассказала...
Грозовые тучи быстро приближались, и когда Маняша и Илья были шагах в двадцати от машины, хлынул дождь — теплый, июльский, пахнущий донником, и тут Маняша вдруг ткнулась лбом Илье в грудь, и он обнял ее крепко-крепко, а потом подхватил под локти и усадил в машину.
— Совсем размокла старуха, помирать пора, - сказала Маняша, вытирая головным платком лицо. - Не страшно ли в такую грозищу ехать, Илюша? А то смотри, переждем.
— Не страшно, ба, не страшно. - Помолчал. - Значит, у вас любовь была...
— Да какая любовь! Страсть у нас была, Илюша, настоящая страсть Господня.
— Ба, а почему мама ничего не рассказывала про твоего Митеньку?
— Он соседей убил, Илюша, вот почему. Братья Быковы там у нас были такие, настоящие быки. Все надсмехались над мной и над ним, мол, вы до свадьбы согрешили, вот Митенька не выдержал и пошел драться. Одного убил, двоих изувечил. - Вздохнула. - Пятнадцать лет ему дали, он и не выдержал — помер в тюрьме...
— Не плачь, ба.
— Не плачу, Илюша, больше нечем. Да и прошло оно, прошлое-то. Никто его и не знает, кроме меня да вот тебя теперь...
— Vita abscondita, - сказал Илья. - Скрытая жизнь, а не прошедшая. Но жизнь — да, проходит, а прошлое нет. Оно ж уже случилось, ба.
— Ты там у себя на юриста учишься или на священника?
— На юриста. - Илья улыбнулся, повернул ключ в замке зажигания. - Ну поехали!
Старушка заулыбалась.
Илья кивнул, включил дворники, прибавил газу и повел машину через дождь, кипевший на проселке, выворачивавший наизнанку листву деревьев и двигавшийся на восток, к лесам, темневшим над дальними холмами.
