Юрий Буйда

Дверь была не заперта, Светлана просто потянула ее на себя и отступила на шаг, пропуская в дом брата и его жену. — Сейчас бы кофе, - сказала Вера. Светлана кивнула. — Мне тоже, - сказал Митя вслед сестре, направлявшейся в кухню. - Из машины. Эспрессо. Отец любил крепкий кофе и пользовался кофемашиной, подаренной Митей, до того дня, как его разбил инсульт. Они сели в гостиной, уставленной книжными шкафами. Через несколько минут Светлана принесла три чашки кофе и сахар на подносе. — С книгами сам разбирайся, - сказала она, размешивая сахар в своей чашке. - Они теперь только место занимают. Вера подошла к книжному шкафу, провела пальцем по корешкам юридических томов, остановилась...

Поздним августовским вечером молодая женщина в красном платье и босоножках поднялась на лесистый холм, возвышавшийся на окраине городка, раздвинула еловые лапы и вышла на поляну, посередине которой горел костер. Крупный мужчина, сидевший у костра, поднял голову и сказал: — Я тебя, Ленка, учуял за сто шагов. Ты что, духами умывалась? — Здорово, Воронцов, - сказала Елена, опускаясь на корточки. - Греешься? Он не ответил. — Давно вернулся? — Вчера. — Чего ж не зашел, Андрей? — А надо? Она помолчала. — Это правда, что тебя из тюрьмы отпустили? — Правда. — На войне был? — Был. — Говорят, тебя ранило...

Эта женщина, лежавшая на спине, раскинув руки по сторонам, была самым красивым существом из тех, которых люди когда-либо в жизни видели наяву или во сне. Со смеженными веками и чуть приоткрытыми губами она казалась скорее спящей, чем мертвой. Золотистые волосы на ее лобке светились, как купол Никольского собора летним утром. Черпая ведром из реки, Костя обмыл утопленницу, бережно усадил на заднее сиденье, набросил на нее покрывало и сел за руль. До его дома было километра полтора, которые на машине можно было преодолеть минут за десять, но Костя потратил на это полчаса, чтобы не беспокоить женщину...

Женечка позвонила рано утром — солнце едва поднялось над верхушками берез. — Нашла, - сказала она мертвым голосом. - Здесь она, рядом. — Я сейчас, - сказал Иван Яковлевич. - Ты только никуда не уходи. — Не уйду. По ее голосу Иван Яковлевич понял, что дело плохо. Его десятилетняя внучка Мушка пропала вчера, искали ее всей улицей, потом всем городком, полиция и добровольцы обшарили окрестные леса и карьеры — не нашли. Чтобы унять дрожь в руках, он тщательно, нарочито медленно оделся, побрился, потом достал из шкафчика ружье, сунул в карман два патрона с волчьей картечью и вышел на улицу, оставив дверь незапертой...

Вернувшись после поминок в дом матери, Константин вылил в горшок с амариллисом воду из стакана, стоявшую под иконой, налил новой воды, вернул стакан на место, брякнул на огонь чайник, распахнул настежь окно в гостиной и глубоко вдохнул терпкий чистый воздух сентябрьского вечера. В прихожей хлопнула дверь — вернулась сестра. Но не одна — послышался голос ребенка. Константин вышел в прихожую. — Это Катерина, - сказала Анна, убирая пальто в стенной шкаф. - А это Люсик, ее дочка. Ты их, наверное, не помнишь... — Вот сейчас и познакомимся. - Константин присел на корточки. - Привет, Люсик. Сколько тебе лет? Девочка смутилась, что-то прошептала...

Почти любую улицу в городке, обсаженную тополями, березами или вязами, можно было бы назвать аллеей, но официально такое название носила только одна — она даже называлась «Улица Аллея». В обиходе ее называли Шахтой, потому что сросшиеся кроны старых кленов, росших по обеим сторонам узкой Аллеи, превращали ее в подобие трубы. Эти семьсот метров Шахты, вымощенные крупным замшелым булыжником, выводили к высокой кирпичной стене, окружавшей психиатрическую лечебницу. В 1911 году ее создал на собственные средства доктор Кулаков, которого после революции большевики назначили главным врачом больницы. Через...

Мальчишка выглянул из кустов, огляделся и на четвереньках спустился на берег лесного озера. Двигался он странно, как будто левая нога у него была покалечена. Скинул рубашку, стянул штаны, неуклюже, боком спустился в воду, медленно пошел вперед, вскинув высоко руки, зажмурившись и с каждым шагом погружаясь все глубже. Когда вода дошла до его глаз, старик Олимский вдруг понял, что происходит, и в чем был бросился в воду, схватил мальчишку за волосы, потянул к себе, а потом вытащил на берег, перевернул на живот, резко поднял, держа обеими руками под животом, - изо рта мальчика хлынула вода. Он вяло...

Тимофей Сергеевич Крикунов проснулся среди ночи от стука в дверь. Посмотрел на часы — два с минутой. Стучали не очень громко, но настойчиво. Накинув халат с широкими обшлагами, Тимофей Сергеевич вышел в прихожую и, прокашлявшись, спросил: — Кто там? Никто не ответил, но стук в дверь не прекратился. Тимофей Сергеевич открыл дверь — на крыльце никого не было. Хозяин выглянул, осмотрелся, потом спустился во двор, отворил калитку — улица, освещенная редкими фонарями, в обе стороны была пуста. Вернувшись в дом, Тимофей Сергеевич выпил остывшего чаю, выкурил полсигареты, глядя пустыми глазами в черное окно, прополоскал рот и отправился досыпать...

С войны Сима вернулся инвалидом: ноги по колено отрезаны, на двух руках – три пальца. Дружки пришли в первый же день его проведать, а Сима даже стакан взять не смог— пришлось этот стакан к его руке скотчем приклеивать. Мать Валентина Семеновна — в слезы. Одна растила двоих детей — дочь-дурочку да Симу, Семена, на него была вся надежда, и вот на тебе. Был шофером, а теперь что? Ничто и никто. Ясно, какая у него теперь будет жизнь: пьянство, тление, превращение в никчемное животное. Хуже таракана. Сима выпивал, но не до дури. Однажды подозвал мать, дал ей денег — откладывал с пенсии — и шепотом попросил привести ему «кого-нибудь»: — Я ж мужик...

Зяма вышла на крыльцо и, приложив ладонь ко лбу козырьком, закричала во весь голос через улицу: — Вы что там, делить меня вздумали? Так не думайте! Сама решу, чейная стану! Может, ничейная! И не драться мне тут! Ишь наежинились!.. Мужчины молча смотрели на нее. Невысокая, широкобедрая, в куртке нараспашку и резиновых сапогах, Зяма сердито погрозила кулачком и ушла, с шумом захлопнул за собой дверь. — Почему ее Распашонкой зовут? - задумчиво спросил Эдик, высокий и тонкий в талии, со шрамом на левой щеке. — Это не ее, - сказал Михаил, высокий и широкий. - Это про мать ее так говорили — ноги нараспашку...

Она открыла глаза, села, уронила голову на грудь и снова закрыла глаза. Она находилась в комнатке с низким потолком, с зарешеченным окном, сидела на тахте, которая покоилась на автомобильных покрышках, положенных одна на другую, здесь пахло машинным маслом и табаком, а утром она пособачилась с матерью и сестрами — Светкой и Танькой, надела ошейник с шипами, юбку-резинку и отправилась гулять, выпила пива с Ленкой, потом джин-тоник с Хохлом, с которым потом немножко потрахалась, потом всей компанией жарили шашлыки на прудах и пили водку, после чего она оказалась на заброшенной фабрике — краснокирпичные...

Смуглая, горбоносая, большеротая, с огромными глазами, стриженная наголо, мускулистая, тонкая, малогрудая, широкобедрая, с хрипловатым низким голосом, Элли стояла перед Левшой, широко расставив ноги и покачиваясь на высоких каблуках. — Перевариваешь? — Вроде того, - пробормотал Левша. - Наверное, глупо спрашивать, уверена ты или нет... — Не глупо, но бессмысленно. Завтра Брезент выйдет на волю — это важнее. Не боишься? Левша пожал плечами. — До сих пор не понимаю, почему ты с ним жила... На этот раз плечами пожала она. — Ну что — утро вечера мудренее? Не успел он ответить, как она с рычанием прыгнула...