Юрий Буйда

Когда Ксения Волжанинова после вечери вышла за ограду церкви, большой черный пес, целыми днями валявшийся у ворот, поднялся и поплелся за ней. — Опять ты,- сказала старушка. - Нету у меня ничего, нету. Нечего тебе дать. Пес не откликнулся на ее голос — по-прежнему трусил следом. — Пригрелся у церкви-то. Собака, а и та к Богу тянется. Даже черная. Старушка свернула на Песчаную. — Или ты меня охраняешь? Так поздно, надо было лет пятьдесят назад охранять, когда молодая была, борзая... Ксения жила на Печатной, рядом с типографией, - дом с тремя окнами по фасаду, пустым палисадником, сараем и огородом на четыре грядки...

В шестнадцать лет Ирина Лисовская уехала в Москву, и с той поры о ней в городке никто ничего не знал. Вернулась через десять лет с деньгами и годовалой дочкой Анжелой. Вышла замуж за Казбека, владельца похоронного агентства «Ангел». Через год Казбека убили, и Ирина стала единоличной хозяйкой «Ангела». Построила кафе «Магнолия», где отмечались поминки и свадьбы. Сюда часто приходили семьями — выпечка и травяные настойки здесь считались лучшими в городке. Семь лет назад построила мотель с круглосуточным буфетом. Еще торговала дешевой мебелью — фанера, картон, крашеная дерюга. После смерти родителей...

Напротив дома Махониных раскинулась пустошь, упиравшаяся в стену заброшенного склада. Шагах в пяти от стены высились футбольные ворота без сетки. Днем здесь играли мальчишки, а вечером, незадолго до заката солнца, когда на одиноком столбе у стены загорался неяркий фонарь, на пустошь выходил Борис Махонин. Отмерял от линии ворот одиннадцать шагов, опускал мяч на землю и бил изо всей силы. Мяч отскакивал от стены, Борис снова бил, опять бил — и так до тех пор, пока не выбивался из сил. Потом принимал ледяной душ и ложился спать, чтобы рано утром сесть за руль грузовика. Четыре года назад Борис потерял жену и дочь, утонувших в реке там, где она широкой бурной петлей поворачивает к лесу...

Но брезжил над нами Какой-то божественный свет, Какое-то легкое пламя, Которому имени нет. Георгий Адамович Софья спустилась к берегу через высокие заросли трав, сладко пахнущих увяданием, огляделась, разделась догола и вошла в воду по колено. В свете закатного солнца ее фигура — плавные плечи, высокая грудь, спелые долгие бедра — окрасилась в алое и золотое. Она оттолкнулась ото дна и поплыла к другому берегу, вдоль которого тянулась невесомая полоса тумана, словно подожженная последними лучами августовского солнца. Когда она достигла середины реки, солнце совсем скрылось, и воду накрыл туман, редкий и струистый...

Мне было шесть, когда погибли родители и младшая сестра Варя. Мы ехали в поезде, мать расстилала салфетку на столике, чтобы мы могли поужинать, и вдруг раздался страшный удар, а потом скрежет и стон железа. Вагон резко накренился, на меня упала сумка с верхней полки, отец рванулся к Варе, что-то вспыхнуло, я полетел вверх ногами куда-то вбок, ушибся и потерял сознание, а очнулся, когда какой-то человек в брезентовой робе принялся дергать меня за руку, приговаривая: «Этот живой, живой...» Через несколько минут он на руках вынес меня к грузовику, лежавшему вверх колесами, положил на землю и перекрестился...

По вечерам Анечка Бодо считала шаги. К ее матери Полине, которую подруги и соседи звали Пристипомой (она торговала на Кандауровском рынке мороженой рыбой), почти каждый вечер заявлялись ухажеры, и девочку отправляли погулять. Она гуляла в коридоре – в длинном широком ущелье, загроможденном велосипедами, черно-белыми телевизорами и старыми шкафами, - соседи по коммуналке хранили здесь ненужные, но полезные вещи. Анечка ходила взад-вперед по коридору, считая шаги, останавливаясь иногда перед дверями, переминаясь с ноги на ногу и снова пускаясь в путь, потому что стоять на месте было труднее, чем ходить...

Хватило девяти гвоздей. Девяти четырехдюймовых гвоздей. Ей хватило этих девяти гвоздей, чтобы заколотить дом. Эти гвозди валялись во дворе, в кухне – всюду. Сужилин с утра до вечера вбивал их во все, что попадалось на пути. В стены дома, в сосны, обступавшие двор, в чурбак, на котором Багата рубила курам головы. К его инвалидному креслу был приторочен брезентовый мешок, наполненный этими чертовыми гвоздями. Гвозди, молоток и фляжка с ломовым самогоном – это добро всегда было при нем. Он беспрестанно кружил по двору или разъезжал по лесу, глотал самогон, ссал в штаны и вколачивал гвозди в сосны...

Часы в телефоне показывали половину первого ночи, когда в окно постучали. Стас включил лампу-грибок, стоявшую на подоконнике, и распахнул створки. — Привет, - сказала Нинон, входя в круг света. - Не ждал, конечно. Волнистые ее волосы были перевязаны бантом. Крошечная жилетка, открывавшая грудь почти до сосков, сверкала мелкими блестками. Короткая кожаная юбка обтягивала широкие бедра. — Нинон, - сказал Стас. - Может, и ждал. — На-ка. - Она протянула ему туфли на высокой шпильке. - Отойди. Уперлась руками в подоконник, закинула ногу в комнату, спрыгнула, чертыхнулась. — Могла бы и через дверь.....

Вечером Франц-Фердинанд упал с крыши и разбился. Он часто забирался куда-нибудь, падал и ломал то ноги, то руки, а то и ребра. Старик – соседи дали ему кличку Штоп – считал, что внук поступает правильно: если родился с крыльями, то нужно летать. После таких попыток Франц-Фердинанд ходил в гипсе, а потом все повторялось: он залезал на крышу типографии или на высокое дерево, прыгал, падал и орал. Старик относил его домой, поил самогоном с ложечки, после чего мальчик обычно засыпал. А если не засыпал и ныл, старик ставил ему градусник в задницу – это было лучшее средство, чтобы утихомирить пацана...

Старик Анатолий Старцев, которого все звали Толяшей, умирал от рака, но чем ближе была смерть, тем больше, сильнее была радость, которая, казалось, бурлила в каждой клеточке его обреченного организма. Тяжело припадая на увечную ногу — у него был врожденный вывих бедра, утром Толяша с трудом выбирался из дома, устраивался на лавочке под старой ветлой и устремлял взгляд выцветших глаз на поле, прочерченное там и сям сквозными рощицами, на лес, стоявший неровной темной стеной вдали, и излучину реки, которая тонко блестела между холмами. А вечером, дождавшись заката, разливавшегося в реке алым молоком, уковыливал домой, чтобы уснуть на узком диване с Достоевским или Шиллером на груди...

Фаина была рослой, широкобедрой, рыжеволосой, скуластой, с рысьими глазами. Она носила мини-юбки, ничуть не стесняясь своих кривоватых мускулистых ног, которые никогда не брила, и блузки с глубоким вырезом, где мятежно алели и колыхались тугие груди. Она держалась прямо, смотрела дерзко, ступала твердо, так что камень звенел и брызгал искрой под ее высоким каблуком, и крупное ее тело излучало такую энергию, что ее хватило бы, наверное, чтобы осветить Восьмичасовую улицу, а может, еще и Жидовскую. Она несла в себе какой-то дикий огонь, который лишь иногда пробивался в ее взгляде, но чувствовался...

Цецилия Вениаминовна Ценциппер, которую все называли Цыпой Ценциппер, была мечтой любого мужчины. Точнее, она была мечтой сразу трех мужчин, потому что никому в одиночку такую мечту физически осилить невозможно. Когда она, тоненько постанывая и шурша всеми своими просторнейшими юбками, блузками, шляпками, кружевами, бантиками, ленточками, оборочками в три приема – и раз! и два! и три! - садилась на дамский велосипед и отправлялась на службу, казалось, что тридцать три стопушечных парусных корабля дали залп изо всех своих розовых орудий или тридцать три полка с развернутыми розовыми знаменами под оглушительные звуки велосипедных звонков двинулись без спешки в атаку...