Летчик убит.
С нарастающей скоростью машина шла вниз. Башкиров неподвижно сидел в кабине, повалившись головой на левый борт...
Статья, опубликованная в газете КРАСНАЯ ЗВЕЗДА 20 декабря 1942 г., воскресенье:
Полярной ночью
Это было в одну из долгих полярных ночей. То ныряя в облака, то снова появляясь из-за гор, светила бледная осенняя луна. Неровный серый свет полярной ночи смешивал все очертания, и скалы, которые днем высоко громоздились над аэродромом, сейчас, казалось, мягко спускаются к нему, их очертания заволакивало легкой дымкой.
Майор Цыбульник, выпускавший и принимавший в эту ночь самолеты, поеживаясь, шагал по хрустящему снегу. Были последние минуты ожидания. Майор посмотрел на светящийся циферблат часов — дело близилось к ночи — сейчас должны возвращаться бомбардировщики после налета на Луостари, уже второго за эту ночь.
Наконец, привычное ухо расслышало гудение мотора, и еще через несколько секунд самолет с зажженными сигнальными бортовыми огнями стал делать круг, заходя на посадку. Судя по времени вылета, это возвращался Башкиров. Да, конечно, это он. Вот он делает круг и точно, как всегда, заходит на посадку.
Но подождите: что такое? Уже совсем снизившись, он не убирает во-время газ и, явно промазывая, с ревом идет над центром аэродрома.
— Ракету! — крикнул Цыбульник, и в воздух взвилась красная ракета, запрещавшая посадку с этого захода.
Башкиров набрал высоту и ушел на второй круг. Теперь уже майор внимательно следил за его самолетом. В чем дело? На второй круг Башкиров зашел еще хуже, чем на первый, развернулся совсем близко над самым аэродромом и промазал так сильно, что о посадке опять не могло быть и речи.
«Может быть, ранен», — мелькнуло в голове у майора, и он снова, дав красную ракету, приказал идти на третий круг. Башкиров развернулся и на этот раз, очевидно, решив садиться с запасом, ушел от аэродрома так далеко, что на мгновение стоявшие на земле даже потеряли звук самолета. На третий раз самолет подошел к аэродрому почти на бреющем полете. Майор приказал дать ему снизу прожектора. Самолет все снижался, снижался и уже подходил к земле с небольшим углом, но в самую последнюю минуту Башкиров почему-то не выбрал до конца газа, и самолет, не успев выравняться, ткнулся в землю, самортизировал и стал на нос перпендикулярно земле.
Майор побежал к самолету. Или Башкиров был серьезно ранен или эта посадка, была для него непростительной. Прежде чем майор добежал до самолета, от него отделилась темная фигура, — одна, а не две, как обычно. Майор увидел перед собой стрелка-бомбардира Губина. Его с трудом можно было узнать. Шлем у него был сбит набок, очки сдвинуты со лба наверх, а лицо было темное, словно покрытое какой-то кровавой запекшейся коркой. Губин усталым движением приложил руку к шлему, с трудом сдвинул каблуки затекших ног и сказал по форме, как полагалось, глухим срывающимся голосом:
— Товарищ майор, задание выполнено: бомбы сброшены на Луостари. Летчик убит. Привел самолет я.
Самолет стоял в странном положении, опираясь на нос и одно крыло, задрав хвост к небу. Он был совершенно цел, и казалось, что его нарочно так взяли и тихо поставили на землю, как памятник. Мимо него с огнями заходили на посадку всё новые и новые бомбардировщики. Майор и Губин молча стояли рядом и смотрели, как техники вынимают из кабины холодное, неподвижное тело летчика.
Всего час назад... Нет, сказать, что Губин запомнил этот час на всю свою жизнь, — сказать так было бы мало. Ему казалось, что в его глазах всегда будет стоять то, что он видел за этот час, что на лице своем он будет всегда чувствовать эту кровавую, запекшуюся корку, что в руках его всегда останется ощущение этой ручки газа, которую он никак не может дожать до конца, что в его ушах всегда останется проклятая тишина, которая была тишиной, несмотря на рев мотора, потому что в ней не было звука человеческого голоса.
Час назад они вылетели на Луостари во второй полет за эту ночь — он и Сережа Башкиров, его пилот и старший товарищ, которому уже перевалило за второй десяток. Ночь была хорошая. Луна то показывалась, то пропадала, но главное, что редко бывает в этих гиблых местах, между гор не полз туман и можно было разглядеть цели. Луна, когда она показывалась, была с юго-востока, и они выбрали для бомбежки заход на нее с северо-запада.
Луостари было хорошо видно внизу. На этот раз их самолету была приказано бомбить помещение штаба. Они стали снижаться, маленькие квадратные домики, увеличиваясь, приближались к ним. Приходилось выравнивать машину, потому что сильный правый ветер заносил ее влево. Снизу начали бить зенитки. Башкиров развернулся прямо на батарею. Губин прицелился и сбросил первые шесть бомб. Перекрывая рев мотора, справа и сзади послышался сильный треск зенитных разрывов и такие близкие вспышки, что они осветили самолет. Теперь, сбросив бомбы, нужно было уходить вправо. И вдруг Губин с удивлением заметил, что машина поворачивает не вправо, а влево, снижаясь так, что зенитки оказывались под самым брюхом самолета.
— Сергей! — крикнул Губин. — Сергей, куда ты? Надо влево. Зачем ты на зенитки?
Между тем машина уже сделала виток и со всё нарастающей скоростью шла вниз. Губин приподнялся над целлулоидным козырьком кабины посмотреть, что случилось. Башкиров неподвижно сидел в кабине, повалившись головой на левый борт.
— Сережа! Молчание.
И вдруг что-то темное залепило очки Губина. Он опустился за козырек, сдвинул очки на лоб и взялся за контрольную ручку. Самолет был старого типа — такой, на каких в школах выпускают учеников в первые самостоятельные полеты, и теперь, когда он был приспособлен для войны, бомбардир сидел в нем там, где раньше бывало сидел инструктор.
Сосредоточив в эту секунду всё внимание на контрольной ручке. Губин стал выводить машину из витка. Зенитки, совершенно остервенясь, считая, что самолет стал уже их жертвой, осыпали небо бенгальским огнем разрывов. На 400 метрах Губин вывел машину. Он вел ее над самыми зенитками и, развернувшись с этой высоты, сбросил на них бомбы. Он сбросил их так низко, что силой взрыва машину подбросило в воздухе.
Зенитки замолчали. Губин повернул и со снижением стал уходить на восток. Он еще раз попробовал высунуться над козырьком и посмотреть, что делается с Башкировым. Башкиров сидел, привалясь к борту, все так же неподвижно, и Губин вместе с режущим ветром почувствовал, как по его лицу ударяет чем-то мокрым. Он опять опустился под козырек и, на секунду высвободив руку, отер ею глаза, — рука была в крови. Это была кровь Башкирова, и теперь Губин наверное знал, что Сережа убит. Осталось только его тело — тело, которое надо привезти домой во что бы то ни стало.
Губин вдруг вспомнил, как все последние три месяца, возвращаясь после бомбежек, Башкиров упорно учил его водить самолет хотя бы по прямой. «Мало ли что может быть, — говорил он. — Веди, веди, пробуй!».
А сам, контролируя полет, иногда поворачивался и смотрел на Губина со своей обычной веселой и одобрительной улыбкой. «Держись, бомбардир, — как будто говорил он. — Держись, летчиком будешь».
Теперь он сидел впереди, неподвижный, мертвый. И кровь его, захлестывавшая козырек, покрыла очки и лицо Губина. Губин еще раз вытер глаза. Ветер резал их, в них стояли замерзавшие слезы. Лететь было трудно, невозможно было следить за горизонтом, потому что Башкиров, склонившись на борт, заслонял поле зрения. Приподнявшись над козырьком и на секунду оторвавшись от управления, Губин попробовал подвинуть тело Башкирова. Но как только он отпустил ручку, самолет качнулся и начат переходить в штопор. Пришлось отбросить эту попытку и снова взяться за ручку.
Так повторялось несколько раз. Предстояло пройти еще не один десяток километров над Финляндией, а между тем у него в задней кабине были только ручка управления да сектор газа, не было ни одного прибора, не было даже переключателя бензина, и если бы в верхних баках кончилось горючее, он бы не смог перевести питание на нижние баки.
Самолет шел над редкими хвойными лесами Северной Финляндии, над скалами, за которыми где-то, в десяти километрах, начинался Ледовитый океан. Все внизу было темно, однообразно. По белым молочным шарам далеко внизу висевших сигнальных ракет, по вспышкам выстрелов Губин понял, что сейчас, в эту минуту, он перелетает линию фронта. Теперь осталось добраться до аэродрома и затем главное — сесть.
Башкиров терпеливо учил его ходить по прямой, и он делал это неплохо, но никогда Губина не покидало ощущение, что твердая и верная рука его друга каждую секунду готова исправить ошибку, выровнять самолет. Всегда они были вдвоем.
Но теперь Башкиров был мертв, и Губин оставался один, совсем один. Ему предстояло самое трудное — сесть самому, без света, без страхующей руки друга. Он много раз раньше просил Башкирова разрешить ему самостоятельно посадить самолет, но Башкиров неизменно отказывал ему в этом, говоря, что, еще не научившись летать, нечего и думать о том, чтобы садиться.
Прошло еще 20 минут. Губин распознавал внизу знакомые очертания аэродрома. Он сделал круг и, привстав в своей кабине, чтобы все-таки видеть землю через плечо Башкирова, повез, самолет на посадку.
Он вспомнил разом все их полеты, совершенные вместе, все шутливые, дружеские выговоры, которые получал он от Башкирова за свои ошибки и погрешности. Он вспомнил всё, что было связано с ним, с его другом, с их самолетом.
Нет! Губин должен был посадить самолет. Он рассчитал всё точно и сел бы наверное на самой середине аэродрома, около выложенного на земле «Т», но когда он уже начал снижаться всё больше и больше и когда земля уже не летела, а бежала под ногами и ему оставалось только убрать совсем газ для того, чтобы сбавить скорость и выравнять над самой землей машину в горизонтальное положение, оказалось, что газ дальше не убавляется. Нельзя его убрать, как обычно, потому что последним усилием воли Башкиров удержал руку на секторе газа, и теперь эта закостеневшая рука, сжимавшая сектор газа, не давала до конца выжать его с заднего сиденья. Губин остался один на один с машиной и никто уже не мог помочь ему, — никто на свете.
В первую минуту, проносясь над аэродромом, Губин решил, что он все-таки сядет. Но в следующую минуту он почувствовал, что нет, он должен зайти еще на один круг, а если понадобится, то еще на один, но посадить машину так, или почти так, как сажал ее Сергей Башкиров...
...Доложив, Губин отошел от самолета и стал прохаживаться по аэродрому. Ему хотелось совладать с собой — с ощущением утраты, с воспоминаниями о прекрасной солдатской и юношеской дружбе. Башкиров лежал неподвижный, беспомощный, и так же, как он ничем не мог помочь Губину в воздухе, так и Губин ему сейчас ничем не мог помочь.
Губин почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось, и понял, что сегодня, вот в этот час, кончилась его юность с первыми полетами, с верой в то, что все его друзья обязательно выживут.
И вместо всего этого в душе росло другое чувство — какое-то упорство, молчаливая, сдержанная ненависть мужчины. Губин закрывал глаза, и перед ним проносились приближающиеся финские города, села, заснеженные равнины. И туда, вниз, на эту приближающуюся землю, летели черные капли бомб. Ему хотелось мстить так, чтобы эта месть была осязаемой, — как удар кулаком. Ему казалось, что он вбивает эти бомбы в землю, в самолеты, в ангары.
Сжав веки, он на секунду закрыл лицо руками и потом открыл глаза. На аэродроме было тихо. Последний самолет, делая круг, гудел где-то далеко, к востоку. Земля лежала холодная и звонкая. Голова была тяжелая: казалось, что в ней ворочается что-то большое и шумное. Губин сжал руками виски. Кожа на лице была шероховатая, и под пальцами он почувствовал застывшие комки крови. «Надо смыть», — подумал он.
Уже идя по направлению к баракам, он повернулся и увидел свой самолет. Самолет стоял, подняв хвост, черный на фоне уже начавших белеть скал. Он был цел. Завтра его поставят на колеса, поправят одну помятую консоль, и он вылетит на этом самолете туда же, в Луостари, где стоят эти зенитные батареи с их огненными шарами разрывов и треском, перекрывающим гудение моторов. Он полетит туда и заставит их завтра замолчать... (Константин СИМОНОВ)
Несмотря на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Фондом президентских грантов, мы продолжаем публикации проекта. Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "Красная звезда" за 1942 год. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.
