Предыдущие части тут:
Нашу собаку оставили в стационаре ветклиники на несколько дней.
Отвезли туда мы её в ночь со вторника на среду и каждый день приезжали навещать. Врач ОРиТа сначала приглашал меня в свободный кабинет, чтобы поговорить, а потом выводил Джеську и разрешал полчаса погулять с ней в парке. Затем её снова забирали на лечение.
В нашей клинике можно навещать питомцев во второй половине дня, а с утра врач, который дежурил в отделении ночью, обязательно звонит и рассказывает о том, как прошла ночь, как чувствует себя животное и какие процедуры запланированы на текущий день.
В четверг мне позвонили около семи утра и рассказали, что собака чувствует себя нормально, ест, гуляет, рвоты не было. Я уже успела обрадоваться, но потом у меня закрались некоторые подозрения, и я спросила, не колят ли ей противорвотные. Оказалось, что колят, а значит, радоваться было особо нечему.
На тот день у Джесси были запланированы анализы крови и УЗИ. Я попросила прислать мне результаты и позвонить, чтобы как-то их прокомментировать.
Около полудня позвонил врач и сказал, что по крови все неплохо, а по УЗИ никаких изменений нет: ни в лучшую, и в худшую сторону.
Это было плохо. Нам нужна была очень хорошая положительная динамика - именно она могла бы говорить об эффективности лечения и именно в этом случае Джеську бы отпустили домой.
Я мысленно уговаривала себя не впадать в панику: все-таки Джесс находилась в стационаре только сутки и лекарства могли так быстро не подействовать. Да и сам врач подтвердил мои мысли словами о том, что выводы делать еще рано и завтра ситуация может измениться.
Вечером я пошла навещать свою девочку в больницу. Мы сходили в парк прогуляться. Джесси выглядела абсолютно здоровой и с удовольствием погуляла. Если бы я не знала о том, что она держится на противорвотных и обезболивающих препаратах, то и не подумала бы, что она больна. Но, к сожалению, я все это знала и хорошо понимала, что, если я сейчас заберу ее домой, ей снова станет очень плохо.
После прогулки мы вернулись в клинику. За Джеськой пришел врач и забрал ее обратно в ОРиТ. Каждый раз при расставании мое сердце обливалось кровью. Но, вопреки моим ожиданиям, Джесс лишь разок оглянулась в мою сторону, а затем спокойно пошла с врачом, держа свой хвостик пистолетом. То, что она не сильно переживала из-за разлуки со мной, приносило огромное облегчение.
Утром следующего дня мне снова позвонили. Доктор, заканчивающий свое ночное дежурство рассказал о том, что Джесси неплохо ест и ходит в туалет, температура и давление нормальное - в-общем, все хорошо. На этот день у нее снова были назначены анализы крови и УЗИ.
И вроде ничего страшного мне не говорили, но в тот день мне было как-то не по себе. Жить в подвешенном состоянии оказалось ужасно сложно. И, хоть я все равно собиралась после обеда навестить собаку и поговорить с врачом, в районе часа дня я не выдержала и позвонила в стационар, чтобы узнать, что показали сегодняшние исследования.
Врач описал ситуацию как-то очень расплывчато, мол есть и хорошие новости, и не очень хорошие. По УЗИ в одном отделе кишечника наметились улучшения, а в другом - ухудшения. Вечером будет консилиум по поводу дальнейшей тактики лечения.
Сын попросился пойти навестить Джеську вместе со мной, и я не могла ему в этом отказать. Конечно, меня беспокоил предстоящий разговор с врачом, который, возможно, ребенку не стоило бы слышать. В целом я не была настроена пессимистично, но в голове вдруг пролетела неожиданная мысль, которая напугала меня саму: "А вдруг это наша последняя прогулка? Простит ли 22 t меня Димка, если я не возьму сейчас его с собой?"
И мы пошли в клинику вместе.
По дороге я думала о том, правильно ли я поступаю по отношению к ребенку, держа его в курсе всего, что сейчас происходит с собакой? С одной стороны, хотелось оградить его от всех страхов, связанных с этой неприятной стороной жизни. С другой - я хорошо помнила, как злилась на родителей, когда они, видимо оберегая меня от лишних эмоций, что-то недоговаривали или вообще не рассказывали. Я слышала их разговоры между собой и хорошо понимала, что происходит, а потом сопоставляла с тем, что он говорили мне и в глубине души ужасно обижалась на то, что со мной говорили, как с маленькой.
С собственным сыном я взяла за правило вести себя, как со взрослым. Меня совершенно не загоняли в тупик его вопросы о том, откуда, к примеру, берутся дети - я рассказывала ему все, как есть. Единственной темой, которую я долго не решалась с ним обсуждать, была тема смерти. Почему-то мне было страшно рассказывать ребенку, как устроен этот мир, и, когда в четыре года он однажды спросил, где бабушкины и дедушкины мама и папа, я смалодушничала и перевела тему, глупо подбежав к окну с нелепым возгласом "Ой, смотри, белочка!" Мне долго потом было стыдно за этот случай. В димкины пять с половиной мне стало казаться, что он уже сам все знает, а ближе к шести, после наводящего вопроса со стороны ребёнка, мы, наконец, поговорили об этом. Я поняла, что совершенно напрасно боялась этой темы: ребенок ничуть не испугался и принял все, как должное, - страшно было только мне. Я заранее готовилась к этому разговору, чтобы как можно мягче донести до ребенка концепцию невечности всего на свете, но вместо запланированных "неба", "облачков" и прочей ванили рассказала ему все, как есть. Правда, слегка с религиозным подтекстом - мне и самой хочется верить в то, что смерть - это начало чего-то нового.
То, что сейчас происходит с нашей собакой, мы от ребенка не скрывали. Да и какой смысл говорить ему, что все хорошо, когда он своими глазами видит, что мама совершенно не в себе?
Когда мы пришли в клинику, врач сразу вывел к нам Джеську. Это было необычно, ведь сначала он приглашал в кабинет и описывал текущую ситуацию, результаты обследований и планы на лечение. В этот день он сразу привел собаку на поводке, передал мне его в руки и сказал: "Идите погуляйте сначала, ладно? А то у меня сейчас другой пациент, а у Джесси как раз по расписанию прогулка".
В тот момент я не придала этой странности особого значения: мало ли, сколько срочных дел сейчас у доктора. Хотя почему у собаки прогулка в пять часов, было не совсем понятно: и не середина дня, и не вечер - ни то ни се, в общем.
Больше меня удивило поведение самой Джеськи. Вместо того, чтобы, как обычно радостно виляя хвостиком побежать со мной на улицу, она вдруг остановилась, повернулась ко мне лицом и начала скулить каким-то необычным голосом, практически выть. Такого никогда раньше не было. Почему-то мне сразу стало понятно: она не плачет от боли или плохого самочувствия, она жалуется.
Мне стало не по себе. Я присела, обняла Джессеньку, а она продолжала жалобно завывать.
Потом мы вышли на улицу, и Джеська снова стала вести себя естественно. Она с удовольствием бежала впереди нас по парку, вынюхивая чьи-то следы на свежем снегу. Димка попросил дать ему рулетку, чтобы поводить ее самостоятельно. Я даже сфотографировала маленького хозяина со своей собачкой, и тут в голове снова мелькнула ужасная мысль: "А вдруг это все - в последний раз?"
Быстро отогнав ее, эту страшную мысль, прочь, мы продолжили гулять. А когда мы вернулись в клинику, нас встретил врач и пригласил к себе в кабинет.
Пожалуй, это был один из самых страшных разговоров в моей жизни. Если не самый страшный.
-У Джесси, к сожалению, отрицательная динамика. Помимо того, что ожидаемого эффекта от лечения не наступило, в расширении ДПК начали образовываться язвы. В любой момент может произойти перфорация и мы ее потеряем. Нужна срочная операция. Я записал вас к хирургу на завтра в 9.30, чтобы вы могли обсудить с ним детали операции. Сама операция будет завтра во второй половине дня, если состояние собаки будет стабильно.
-Скажите, пожалуйста, насколько опасна операция?
-Очень опасна.
-А "очень"- это как?
-Очень.
Я видела лицо врача - оно не излучало никакого оптимизма. Мне тут же вспомнилось выражение его лица, когда он привел нам Джеську на прогулку. Раньше он с умилением смотрел, как мы обнимаемся при встрече, а сегодня он не улыбался. Его вид был каким-то печально-сочувствующим.
-Ну пожалуйста, скажите, какие шансы, что все будет хорошо и она выживет?
Врач молчал.
-Ну хоть 50% дадите?
-Меньше.
-Насколько меньше?
-Сильно меньше.
-Сильно - это как? 40%? 30%?
Мне не верилось в то, что я произношу. В моем представлении "опасной" называют операцию с риском процентов в десять, на худой конец двадцать. Я была уверена, что, говоря о том, что операция достаточно рискованная, подразумевалась выживаемость не в 99-100%, а в 80%.
Так что ответ врача меня просто убил.
-Не больше десяти.
-Что? Не больше десяти процентов на то, что она выживет?!
-К сожалению да. А без операции - ноль.
Картинка в моих глазах помутнела, а комната куда-то поплыла. Я не могла поверить в то, что только что услышала. Казалось, что это происходит не со мной.
Врач объяснил мне, что ситуация приблизилась к критической. В любой момент див-кул (карман) в ДПК может разорваться, и тогда шансов спасти собаку уже не останется. Та же участь грозила и ее желудку, сильно обожженному желчью. Кроме того, организм начал терять белок, а чем его останется меньше, тем меньше шансов на восстановление после операции. Другими словами, каждая минута промедления означала в лучшем случае уменьшение шансов на успех, а в худшем - риск для жизни.
Почему тогда операция будет завтра, а не сегодня?
Да потому, что единственный врач, который согласился взяться за наш случай, сегодня не работал, а работал в субботу. Им была Евгения Николаевна, проводившая Джеське первую гастроскопию еще летом. Именно она впервые обнаружила редкую патологию в кишечнике нашей собаки. Никто из ветеринаров нашей клиники не встречал подобное и знал о существовании таких патологий только из учебников. Они, кстати, искали среди своих российских коллег тех, кто сталкивался с такой же проблемой, как у нас, но не нашли. Как сказала наша терапевт, передовые хирурги разводили руками и говорили, что не знают, что делать. И только Евгения Николаевна, которая, кстати, проводила Джеське холецистэктомию этой осенью сказала, что возьмется попробовать.
К слову, полгода назад эта же врач сказала, что джеськин див-кул неоперабелен, потому что находится в очень неудачном месте. И несмотря на то, что Евгения Николаевна является первоклассным хирургом, работающим с самыми сложными случаями, все это время она была категорически против операции.
Но сейчас ситуация в корне изменилась. Это был единственный шанс спасти собаку. Малюсенький, призрачный, но все-таки шанс.
Врач, с которым мы разговаривали, сразу предупредил, что, даже если операция пройдет успешно, джеськин кишеник никогда не станет нормальным. Предполагалось, что из "мешка", в который превратился участок ДПК, хирург вырежет все, кроме мышечной ткани, а мышцы сошьет между собой, сформировав что-то приближенное к нормальной кишке. Но со временем все снова растянется. Собаку даже в самом лучшем случае не смогут вылечить, а просто вернут ее к тому состоянию, которое было полгода-год назад. То есть это все ненадолго.
А еще врач дал мне ясно понять, что надежд на операцию очень и очень мало. Фактически мы делаем ее для того, чтобы просто быть уверенными, что мы сделали все, что могли...
Я спросила, сколько она проживет, если оставить все, как есть. Врач сказал, что нисколько. Ну, может пару дней.
Все понимали, что, даже если мы откажемся от операции, мы просто обречем ее на мучительную смерть в ближайшие дни или даже часы.
Речи о том, чтобы забрать ее домой на ночь, тоже не было - ее состояние поддерживалось только благодаря интенсивному лечению в ОРиТ.
"Вам нужно сегодня вечером сесть всей семьей и подумать о том, что делать, и готовы ли вы на операцию" - сказал доктор.
"Но ведь у нас-то и выбора нет, да?" - уточнила я.
"Ну вобщем-то да, без операции у нее нет шансов на жизнь. Я понимаю, как вам сейчас трудно" - сказал доктор.
А я поняла, о каком выборе он говорит.
Когда мы прощались, Джесс снова начала плакать. Такого раньше никогда не было. Мне казалось, что она все поняла. Сердце разрывалось на части.
Я не могла сдерживать слез. Хотелось орать, но я боялась напугать ребенка.
Когда мы вышли из клиники, я спросила его, понял ли он, что сказал врач. Димка признался, что не совсем понял, и я объяснила ему все, как есть.
Детская психика оказалась более гибкой, чем я себе это представляла. Конечно, он поплакал и вообще выглядел очень напуганным. Но вечером, когда мы все были дома, он уже как ни в чем ни бывало играл с младшим братом, лишь изредка подбегая ко мне и что-то говоря про Джеську. А ещё про то, что можно будет завести другого щеночка.
Я пересказала мужу разговор с врачом. Мы до полуночи сидели на диване и молчали, лишь изредка перекидываясь парой фраз о том, как быстро пролетели эти счастливые восемь лет и о том, что кажется, будто только вчера я принесла домой крошечного щеночка.
Мы договорились с родителями о том, что с утра привезем им детей и поедем в клинику. Димка очень хотел поехать с нами - он понимал, что это, скорее всего, будет в последний раз. Я не знала, что делать - очень хотелось оградить его от момента прощания, но он имел на него точно такое же право, как и я.
В конце концов я поговорила с ним и объяснила, что завтра будет очень плохо и грустно, но сегодня он хорошо погулял со своей любимой собакой и она это запомнила. Пусть и в его памяти навсегда останутся эти счастливые моменты. В конце концов он согласился пойти к дедушке с бабушкой вместе с братиком.
Дома каждый сантиметр напоминал о Джеське. Свежевыстиранные лежанки в каждой комнате ждали свою хозяйку, на кухне блестели вымытые миски, в углу стоял её корм. Повсюду валялись собачьи игрушки, на стенах - её портреты, когда-то нарисованные мной. Мне постоянно казалось, что я слышу, как Джеська меняет позу сна, как она вздыхает или цокает лапками, но потом я вспоминала, что она очень далеко отсюда. И что, скорее всего, этих звуков я уже больше никогда не услышу.
Та долгая бессонная ночь, пожалуй, стала для меня самой ужасной в жизни. Я думала о том, что подобные чувства, наверное, испытывают преступники перед казнью. Правда, они знают, что все мучения скоро закончатся, а до утра они точно будут живы. А я даже не знала, жива ли моя девочка сейчас.
"Хоть бы она дожила до операции", - думала. А предательский внутренний голос отвечал: "Ну доживёт она, а дальше-то что?"
После долгих размышлений я была вынуждена признаться самой себе: неизвестно, что лучше. Даже если операция пройдёт успешно, жить нормальной жизнью, как сказал врач, Джесс уже не будет. А нужна ли ей такая жизнь? А вдруг все это нужно только мне?..
Ожидание конца, ожидание разлуки с любимым существом - кошмарное время. Меня сжирало чувство несправедливости, ведь Джеське всего восемь лет! Она могла бы прожить ещё столько же, а то и больше.
Невольно вспоминались последние дни и часы нашей предыдущей собаки. Конечно, это было очень тяжело, но Джульке было пятнадцать, и мне не оставалось ничего другого, кроме как признать законы природы.
Так и должно было быть.
А так, как сейчас, быть не должно.
И это не давало смириться с происходящим.
Постепенно наступило утро и пришла пора ехать на прием к хирургу, чтобы все обсудить.
А потом мы собирались взять Джеську на то время, на которое её отпустят, погулять с ней, пообниматься, много-много раз поцеловать её в любимый чёрный нос...
И попрощаться.
Да, мы ехали с ней прощаться.
Не хочу заканчивать эту статью на грустной ноте. Ещё меньше хочется создавать интригу на эту тему. Так что оставлю здесь небольшой, но очень важный спойлер: на фото ниже Джесс приехала на прием к терапевту спустя девять дней после операции. Цветочки мы привезли для врача в знак благодарности.
Продолжение нашей истории здесь:
Это рассказ о следующем дне, дне операции