Оле повезло (или не повезло) родиться в ледяном, продуваемом всеми ветрами Североморске. Родители Ольги погнались за длинным рублем еще в восьмидесятые. Рубль действительно был длинным – им понравилось, не смотря на авитаминоз и вечный насморк. Планировали заработать на кооперативную квартиру и машину, да вернуться назад, в родимый Таганрог, но зарабатывание квартиры и машины затянулось (то одно, то другое), и Ольгины будущие папа и мама домой возвращаться не спешили.
Ребенок случился у них поздно, через десять лет брака. Его особо никто и не ждал, тем более в начале девяностых, когда самим-то не прокормиться, а ведь на Родине собственные родители, уже пожилые люди. Ни пенсий, ни денег на лекарства – им бы чем помочь. Ребята вкалывали в три смены на рыбном заводе. Новоиспеченной маме пришлось уйти на сушу, чтобы кое-как доносить хилую, измученную детоньку. Доносила, еле-еле родила. Чуть не померли оба.
Первенец оказался «первенкой», о чем сообщила телеграмма, прилетевшая из Североморска в Таганрог. Бабки и дедушка по папкиной линии остались довольны. А то уж думали – не дождутся. Бабушка по мамкиной линии, Хая, тут же, оставив курей на соседку, рванула от теплого Азова к ледяному Баренцеву морю – нянькаться с внучкой. Приехала, погостила с месяц и заявила с нескрываемой прямотой:
- Таки ви можете коники выкидывать, скока хочете, а я над Лелей галиться не дам! Шо за морэ, шо за зэмля! Ни украсть, ни посторожить! Холод собачий и ничего нэ растет, даже прыщи на *опе!
Холод, действительно, собачий. Бабушка Хая уже не знала, как укутать несчастного младенца, чтобы погулять с ним на улице. Да и в комнате общаги донимало все: шумные и пьющие соседи, сквозняки, теснота, бесконечные перекуры в помещении, отсутствие мяса и фруктов, ветер и снег, мрачная темень и главное, болезни обожаемой Лелечки, чахнувшей, буквально на глазах.
Судьба ребенка была решена – дитя под надзором азовского цербера Хаи срочно депортировали в теплые края. Родители младенца, поплакав из-за вынужденной разлуки, через три дня, вздохнув с облегчением, продолжили азартно зарабатывать деньги, потроша тресковые тушки на плавучем рыбзаводе. Хая же, доставив Лелю в уютный Таганрог, помолодела лет на двести. И как тут не помолодеть: рахитное дитя увидело, наконец, солнце, и на бледных ее, синюшных щечках, вскоре заиграл румянец.
Родителей Оля не знала. Нет, они приезжали каждое лето, привозили копченого палтуса, финские одежки для дочери, гостинцы для Хаи и другой бабушки, Маши. Деду Мите тащили упаковками дорогущие лекарства. Но в стране уже началась свободная рыночная экономика – на базарах тоннами лежал турецко-китайский ширпотреб. Рыбой жителей портового города не удивишь: и никакой палтус рядом не стоял рядом со знаменитой азовской таранькой. Да и лекарства можно купить и здесь, были бы деньги.
Однако, все радовались гостям. И Хая закатывала пир на весь мир, чтобы прокормить оголодавших на северах детей, снабдить их банками с вареньями-соленьями, грецкими орехами и домашним винцом, укомплектовать по полной программе и поскорее сбагрить обратно в Североморск, чтобы у тех даже мысли не возникло забрать девочку с собой. Девочка стала для Хаи всем! И отдавать ее она не желала ни за какие коврижки.
Да и Ольге было хорошо с Хаей. И вообще, ничто не могло сравнится с Таганрогом! Это настоящий рай на земле. Тепло, хорошо, ласковое море, добрые люди, и непонятно, почему папа и мама уехали отсюда?
Родители, задубев на своем ненаглядном севере, стеснялись проявлять родительские чувства: не умели даже обнять ребенка по-человечески. Леля же, привыкшая к бурным проявлениям любви от бабушек, южным, темпераментным выяснениям отношений, к поцелуям, ласкам, в ту же секунду переходящим в слезы или в ругань, отчего-то решила, что папа-мама ее и не любят вовсе. Сидят, как два истукана, на лавке под деревом, таки ни украсть, ни посторожить, честное слово!
Другое дело, Хая или Маша! Сколько сказок знают. Сколько разных историй! Как вкусно могут и умеют готовить. Особенно синенькие! Особенно борщ на бычьих хвостах! А сазан фаршированный? Форшмак! Бычки азовские! ТЮЛЬКА ЖАРЕНАЯ – мечта поэта простоооо!
Баба Маша специализировалась на борщах. То, что называлось борщами в средней полосе России, варево с тряпочной капустой, она так и называла – хлебово на бураках. Настоящий борщ, огненный от помидоров, кисло-сладкий, с упругими капустными колечками, с круглыми окошечками расплавленного, растертого с чесноком сала – ум отъесть можно! Баба Хая была мастером приготовления рыбы «усех национальностей», никто так не мог подать того же сазана, как она. Внешне все пристойно: лежит себе рыбина, с хвостом, с головой, с пропеченной корочкой. Хая отрезает острым ножом кусок… А костей и нет! Мягкое филе с черным перцем, нежное, сочное…
Это как надо умудриться, стянуть с сазана кожу чулком, не порвав ничего, даже «затяжки» не сделать? Саму рыбину очистить от косточек, провернуть через ручную мясорубку с булкой, замоченной в молоке, с луком, набить «чулок» получившейся массой и запечь? Фантастика! А для Хаи – будни.
- Жрать захочешь, таки повертишься! – частенько поговаривала она, обучая своему искусству Лельку. И только – Лельку. Имени «Оля» она на дух не переносила.
Казалось, счастье будет длиться бесконечно. И детство – тоже. После упокоения деда бабушка Маша перешла на постоянное житье к бабе Хае, в частный сектор, в приморскую зону, на воздух. Машину квартирку решили сдавать для «прикорма». От родителей помощь приходила теперь не часто – им задерживали зарплату. Хоть и воспитывалась девчонка бабками, но брать с ребят деньги стало неловко. Да им и так весело и не скучно жилось – огород родил, куры неслись, селявка копейки стоила – чего еще надо для счастья?
Только вот проглядели обе бабы, Хая и Маша, жгуче-брюнетисто-кудрявая и белокурая раньше, сейчас обе седые, деток своих. Они об этом так ничего и не узнали. Умерли, ушли мирно, почили беспробудным сном, друг за дружкой, не дотянули до Ольгиного совершеннолетия.
Зато Ольга узнала все…
Машу хоронили – держались. Хая уже тогда принюхивалась, приглядывалась к дочери и к зятю – какие-то они… Но чувство бдительности с годами притупилось, тревожные звоночки, легонько звякнув, замолчали. Похороны, поминки – всех надо накормить. А «всех» много – Машу знали в городе, любили, да и здесь, в частном секторе, многие успели полюбить.
Она, запарившись на своей летней кухне, следила, чтобы всем хватило лепешек и мацы, чтобы кутья, заправленная медом и изюмом, не перестояла и не перекисла на жаре. Чтобы водка была холодной и особая настойка на лимонах не переводилась во время застолья, хоть и пили немного, чисто символически, а все-таки. Лелька – около, на посылках, - принести, унести, прибрать. Зареванная, испуганная, и потому загруженная работой по горло, чтобы поменьше пугаться и реветь, отвлекаясь на хлопотливую женскую суетную действительность. И пока хозяйки суетились, Лида и Николай, родители Ольги, воровато, стремительно, хапали спиртное в нычку – при Хае боялись показаться пьяными. Не хотели «заводиться», с нетерпением ожидая часа, когда «можно будет».
Хая всматривалась в слишком уж постаревшее Лидкино лицо (вот она, работка северная), не понимала, почему, откуда взялась одутловатость, почему Колька дерганый, нервный какой-то… Объясняла все горем, возрастом, болезнями. Злилась – возвращались бы домой и не пудрили мозги. Проворонила, как быстро опьянела от пары стопок Лида, в ней появилась какая-то развязность, и речь ее поплыла, гласные тянулись, и глаза смотрели в одну точку, не мигая. «Точкой» была двенадцатилетняя Ольга.
Муж ее, смекнув, что дело пахнет скандалом, быстро увел из-за стола и уложил спать. Уставшая Хая даже не догадалась проверить, где дочь, даже посуду помыть не пришла. Но Оля помогала, и Хая не беспокоилась больше.
Они уехали. И «ушли» в крутое пике запоя уже через двадцать минут пути. Спали и пили. Их ссадили перед Питером. Они еще неделю болтались в Ленинградской области, пропив даже соленья-варенья, что передала им мать.
На похоронах Хаи ни Лида, ни Коля уже не стеснялись никого. Ольгу трясло на кладбище: пьяная в стельку мать картинно припадала к гробу и выла, как раненный зверь. У нее сводило рот, и помада размазалась по подбородку. Лида была похожа на насосавшуюся Хаиной крови вампиршу. Смотреть на это было невозможно, отвратительно. Коля оттащил женушку от усопшей, чтобы кладбищенские работники смогли доделать свою работу.
Ночью Лида с Колей разодрались, поспорив о наследстве. Коля заикнулся было о том, чтобы остаться на родине, продолжать сдавать квартиру матери в наем и на эти деньги жить припеваючи в домике тещи. Лида же озверела. Она мечтала поселиться поближе к Питеру, получать северную пенсию и ни о чем не думать. А чтобы ни о чем не думать, нужно было купить квартиру там, в Питере, продав жилье родителей здесь. О судьбе Ольги они даже не вспоминали. На Ольгу им было наплевать.
Почему Ольга не сбежала от папы и мамы уже тогда? Почему никому ничего не рассказывала? Сбежать в Таганроге проще некуда – тепло, сытно, куча знакомых, учителя в родной школе, они бы не дали ее в обиду. Стоило только взглянуть на родителей, чтобы догадаться, в чем дело: прав, может быть, не лишили, но и увезти в никуда не позволили.
Но мать пришла забирать документы трезвой. На взводе, пряча трясущиеся руки, но при полном параде (одежда была пока еще приличной), причесанная и умытая, крепко надушенная каким-то убойным дезодорантом. Оставлять Ольгу здесь уже было нельзя – девочка должна жить с родителями. И теперь Оля уезжала в ненавистный ей Североморск из светлого, ласкового, разговаривающего с нажимом на мягкое «Г», южного городка навсегда. У нее сжималось горло от обиды и боли. Чуткое Олино сердце не предсказывало ей ничего хорошего в будущем.
Оказывается, Коли и Лида жили не в самом Североморске, вполне современном, ярко освещенном городе, а в небольшом поселке, тщательно законспирированном еще в советское время. Тем не менее, здесь работала школа, детский сад, парочка магазинов и даже собственный дом культуры был и бар!
В школе Ольга быстро сдружилась с одноклассниками. Народу в классе немного, всего девять человек. Но зато все душевные, приветливые. Никакой травли не было. Удивительно, темпераменты, что ли, у северных людей другие? В общем, жить можно. И нужно. Не все же ныть и страдать? Надо как-то приспосабливаться к новым реалиям?
Хуже всего было воспринимать полугодовалую темень. Иной раз выходить из дома не хотелось. Ольга похудела, осунулась, стала бледной, как поганка. Но в остальном, если не считать обшарпанной комнаты в общаге, она более-менее привыкла. Родителям пить без просыху не позволяла тяжелая работа на вахте, они подолгу отсутствовали. За это время Ольга сумела придать жилищу божий вид и даже какой-то уют. За это ее сразу зауважали соседи, в основном, горемычные женщины, которым не удалось устроить личную жизнь, а уезжать отсюда уже и смысла не было. Они, эти женщины, сразу же распустили над Олей крылья: кто-то жареной картошки вечером принесет. Кто-то каши с утра. Проверят – надо ли чего починить, постирать.
Оля справлялась. Внучка самых крутых таганрогских бабуль, она умела и дом вести и за собой следить. Как не любить такую. А местные люди, оставшиеся среди царства совершенно других богов и духов, среди снегов и мрака, вопреки всему обладавшие горячими сердцами, полюбили и приняли Ольгу, как свою, собственную. Она и была своей, собственной.
И все-таки он был красив, этот маленький жилой поселок, наполовину опустевший, полуживой, полумертвый, скрытый от чужих глаз снежной пеленой. Он терялся среди сопок с прогалинами чистейших ледяных озер. Летом это было выглядело таинственно, особенно, когда белое солнце весь день крутило свое колесо по небосводу. А зимой над землей расстилалось нетканое, сверкающие всеми цветами радуги, полярное сияние, похожее на шелковое узбекское платье своими причудливыми узорами. Ольга надолго прилипала к окну – не налюбоваться! Мерцающая, холодная, но, все-таки – красота!
Многие здесь пили. И вовсе не лимонад. Пили мужчины. Пили женщины. Кто-то пил от тоски. Кто-то – от неустроенности. Вот и родители Ольгины пристрастились. Они вовсе не были злыми – так получилось, вечная русская традиция. И вечная русская трагедия.