— Тебе недолго осталось, могла бы и потерпеть! — сказала она. Не крича, не со злобой — скорее, устало. Буднично. Как будто речь шла о кастрюле, которая снова подгорела, или о кране, что опять течёт.
И я не сразу поняла, что это про меня.
Меня зовут Мария Аркадьевна. Мне 82. Или 83. У стариков память, как сито, особенно когда речь не о прошлом, а о настоящем.
У меня была печка. Красная, с фиолетовыми пятнами от времени. Когда в ней горели дрова, дом наполнялся тем самым запахом — древесным, немного копчёным, родным. Пахло мамой. Бабушкой. Жизнью. Воздух был густой и тёплый, как одеяло, которым тебя укрывают, когда ты уже почти уснул.
Теперь воздух другой. Пахнет хлоркой, жареным луком и чем-то пластиковым. Он тяжёлый, как будто влажный, липнет к коже. Щиплет в носу, и после вдоха хочется выдохнуть быстрее — чужой он. Такой аромат, что если закрыть глаза — можно представить себя на складе бытовой химии, где кто-то жарит пельмени на утюге. Он не режется. Он просто… есть.
Меня привезли «в город». Так они сказали. Будто я багаж. Как консервная банка с истёкшим сроком, которую из погреба достали и теперь думают: жалко выбрасывать, но жрать уже нельзя.
Дом продали. Мой дом. Без слов, без спроса, без прощания. Просто поставили перед фактом: «Всё, мама. Мы решили». Словно это им кто-то право дал — решать за меня, вычёркивать меня.
Они говорят, это забота. Но на вкус — как будто тебе в руки сунули подарок, красиво упакованный, а внутри — ничего. Пусто. Всё вроде из лучших побуждений, а ощущение — как будто тебя мягко, ласково выставили за дверь.
У них тут ванна. Газ. Интернет. Обои без пятен. Пол без щелей. Но я ночью не сплю. Потому что тишина у них — неправильная. Она, знаешь, какая? Глухая. Как если ухо приложить к стене — и понять, что за ней никого нет. Даже если все дома.
Я будто аквариумная рыбка, забытая в углу: все бегают, говорят — а я просто плаваю в своей тишине. У меня нет земли, нет печки, нет куриц. Нет Ивановны, которая соседка. Она дурочка, конечно, но с душой. Мы с ней под вечер семечки лузгали, как девки. А тут — стены и чужие тапки.
— Ба-а-а, ну не сейчас! — старший внук даже не оторвал глаз от экрана. — Ты прям как реклама посреди видео — неожиданно и не в тему.
Я усмехнулась. Хорошо ещё не как вирусный баннер — с пляшущим мужиком и обещанием выиграть айфон.
— Ма, ну сколько можно, хватит уже с этим компотом! У нас сок есть!
— Ты опять насолила? Мам, ну кому это надо?
Мир, где ничего, что ты умеешь, не нужно. Где твои руки — бесполезны. Где каждый твой жест — лишний, раздражающий.
Я молчала долго. Смотрела в кружку, будто там мог быть ответ. Пальцы дрожали на коленях, сжимая подол халата. Потом подняла голову — медленно, будто она весила тонну — и сказала.
— Отвезите меня назад, — сказала я тихо. — Дом мой там. И я ещё не умерла, чтоб мне тут место искать.
— Мам, ну ты серьёзно? — Вера стукнула чашкой о стол, и чай всплеснулся через край. — Ну и что ты там делать будешь, в своей глуши? Воды — ноль, связь — через берёзу, соседка — бабка без уха! Это что, жизнь?
Я отвела глаза, потеребила край платка — он вдруг показался грубым, чужим. Слова застряли где-то под сердцем. Что это не про удобства. Как будто я собиралась открывать ночной клуб. Нет, я просто хотела подмести пол и сварить щи — но дома. В своём. Что дело не в туалете, а в том, что я там была собой. Не обузой. Не вещью, которую двигают с места на место. Там меня звали Мария, а не «мам», «бабка», «отойди».
— Мам... ну камон. — Вера развела руками, но взгляд дёрнулся в сторону, будто она сама испугалась сказанного. — Сколько тебе там осталось?.. Месяц, два?.. Ну неужели нельзя просто пожить нормально, а не цепляться за этот сарай?
Вот оно. Не гроза, не крик — всего лишь слова. Но сказанные так, что внутри что-то лопнуло.
Как будто кто-то взял и открыл окно в мороз. Неожиданно. Резко. С хрустом. И ты стоишь голая — и не от холода дрожишь.
Я замолчала. Глотнула боль. И, как всегда, стала её оправдывать.
Она ведь не со зла. Я это повторяю себе, как молитву. Потому что иначе — слишком больно. Мужа дома не бывает — всё работа, командировки. С детьми не поговорить: старший в телефоне, младший всё мимо ушей. Деньги на нуле, у неё вечно голова болит, круги под глазами, голос срывается от усталости — говорит ровно, но внутри будто на взводе, как струна, которую вот-вот перетянут. Я всё это понимаю. Но в ту ночь это понимание вдруг стало невыносимым.
Я ушла. Без скандала, без записки. Просто выскользнула, как воры уходят — не от людей, а от бессилия объяснить, зачем им больше нельзя оставаться. Сердцу не прикажешь: больно всё равно.
Ночью я ушла. Без скандала, без записки. Просто надела своё лучшее пальто, сшитое ещё в советское время — добротное, тяжёлое, с толстыми деревянными пуговицами, которые так и норовят отвалиться, если раз застегнёшь неловко — их приходилось пришивать снова и снова, как будто сама жизнь проверяла, выдержит ли эта вещь ещё один сезон, ещё одну зиму, ещё одну дорогу. Взяла сумку, где были документы, ключ от старого дома (я его тайком не отдала), платок и банку варенья — чтобы не с пустыми руками.
Я доехала. Как — сама не знаю. Вокзалы сливались в один: запах кофе, запах асфальта после дождя, сквозняки под воротником. Сумка тянула плечо, а ноги словно стали ватными. Люди вокруг говорили, смеялись, ругались — а я плыла сквозь них, будто сквозь сон. Спрашивала, плутала, однажды уснула прямо на вокзале. Люди были добрые. Некоторые.
Когда увидела дом — ноги подломились, пришлось ухватиться за покосившийся забор. Под ногами шуршала выгоревшая трава, от земли тянуло прохладой и запахом сырости, знакомым с детства. Где-то за огородами проскрипела калитка, и петух вскрикнул, будто поприветствовал. Всё это было не просто фоном — это было живое, родное, и от этого дрожь усилилась. В груди что-то щёлкнуло, будто задвижка на старом сундуке. Он стоял. Покосился, облупился, но стоял. Как старый пёс, который дождался тебя, несмотря ни на что. Я подошла, приложила ладонь к двери. Та отозвалась — щелчком, словно ждала.
Я стояла так несколько минут — дышала. Не дверью. Домом. Той жизнью, которую у меня пытались отобрать.
А потом раздался знакомый голос...
Соседка вышла. Упала на шею. Потом выругалась. Потом обняла. Потом налила самогонки. Потом снова выругалась. Всё как должно быть.
Теперь я тут. Одна. Шаркаю по полу в вязаных носках — он тёплый, но под подошвами всё равно чувствуется прохлада. Из приоткрытого окна тянет сыростью и запахом старых досок, будто за порогом кто-то вполголоса зовёт меня по имени, и каждый мой шаг навстречу — словно поход по забытой тропке воспоминаний.
В руках кружка с остывшим чаем — не пью, а просто держу, чтобы чем-то занять руки. Здесь нет ни телевизора, ни вай-фая, ни «семьи».
Но я дышу.
Воздух тут — мой.
Они звонили — сначала с тревогой, потом с упрёком. Кричали, пугали, пытались урезонить. Потом смирились, но не простили. Обиделись. Сказали, что я неблагодарная. Что всё ради меня, а я — сбежала — будто не из квартиры, а из их жизни. И этим, наверное, обидела больше всего.
После всего — они замолчали. А я осталась. Я больше не оправдываюсь. Не доказываю, что достойна любви, не стучу в закрытую дверь. Я просто живу — в своём доме, на своей земле, в тишине, которую сама выбрала. Тут никто не зовёт меня «мам» с таким тоном, будто я одновременно виновата и в их усталости, и в курсе доллара. Недолго, может. А может, и нет. Но здесь — я живу. Не жду смерти.
И если она придёт — я хотя бы встречу её на пороге. В тапках. С ключом от дома в кармане. Как хозяйка, а не как брошенная вещь на чужой полке.
Спасибо, что дочитали до конца! Ваша поддержка — это ваша подписка и лайк под постом, они дают мне силы продолжать. Если вам понравилось, не стесняйтесь оставить свой отзыв!
А вот еще 3 истории для вас: