– У тебя борщ без зажарки?
– Конечно, без! Миша же это не ест. У него ж кислотность.
А я, значит, должна тут сидеть и хлебать воду, пока вы диетничаете?
Спасибо, в следующий раз возьму с собой бутерброд.
С этими словами я положила ложку, вздохнула, и поняла — больше я к свекрови не поеду. Даже если туда икру золотую положат даже если Миша устроит театральное покаяние с коленопреклонением. Всё. Финиш. Кирдык этим воскресным обедам.
С Мишей мы живём четвёртый год. Проживаем, если быть честной. Тихо, без скандалов, но и без фейерверков. Наш быт — как старый диван: удобный, привычный, но с вмятинами на самых неудобных местах — удобный, проверенный, но местами продавленный. Зато с ним в комплекте идёт мама. Нет, не мама — Мамочка. Елена Игоревна, 62 года — эмоциональный душитель с опытом и регалиями, чемпионка по пассивной агрессии среди матерей.
Первый раз я поняла, что мы не сдружимся, когда она приехала к нам с тортиком.
– Приятного аппетита, доченька, — сказала она и шепнула Мише, думая, что я не услышу: — Смотри, как налегла на крем — щеки блестят, будто их праздничным холодцом покрыли.
Уголки губ дёрнулись в натянутой улыбке, а внутри всё сжалось, как новенькая простыня под утюгом. Неловкость повисла в воздухе, густая, как просроченное сгущённое молоко — липкая, сладкая и отвратительная.
Сначала она просто «советовала»: как гладить наволочки, как делать отбивные (не такими, «как подошва»), как ухаживать за кожей («у тебя купероз, деточка. Впрочем, с твоей кожей уже ничего не поделаешь»). А потом пошли вещи пожёстче.
Когда я забеременела, она принесла тетрадку — старую, в клеточку, с закрученными уголками и пятном от компота на обложке.
– Я вела дневник, когда Мишу носила. Тебе пригодится. Там рецепты, советы, когда и как лежать.
– Спасибо, но я веду в приложении.
– В телефоне? — оскорбилась она, с выражением, будто я только что сказала, что рожать собираюсь по видеоуроку с YouTube.
— А если тебя взломают?
Она правда так сказала. Взломают. Мою беременность. Господи, она на полном серьёзе решила, что мою беременность можно взломать — как будто это аккаунт в соцсети. Я тогда просто кивнула, но внутри посыпались нервные искры — мне хотелось рассмеяться, заорать и заплакать одновременно.
Варя появилась на свет — крошечная, громкая, долгожданная. А вместе с ней в нашу жизнь вошла Елена Игоревна. Полностью. Без приглашения. С сумкой, набитой своими порядками и уверенностью, что всё делает правильно.
– Не держи её так.
– Почему она орёт?
– У тебя молоко, как вода.
– У Миши в детстве был животик, – подбросила она, глядя на меня с укором. Как будто я лично вручила ребёнку проблемы с пищеварением, ещё из роддома. Наследственность, гены, космос — всё на мне.
– Варя не должна смотреть в телевизор. Потом не удивляйся, если она на психиатра смотреть будет чаще, чем в мультики.
С психикой, между прочим, у меня стало, мягко говоря, не очень — я могла пять минут стоять с открытым холодильником, забыв, что искала, разговаривать с чайником и невпопад гладить плюшевого мишку. А однажды расплакалась от мультика про лягушонка. Села на пол с кружкой и рыдала так, что Варя испугалась и тоже заныла.
Капли от давления, валерьянка, и эта идиотская улыбка, когда она приходит:
– Приветик! Как наша малышка?
– Орёт при виде вас. Может, у неё врождённое чувство самосохранения, кто знает?
Когда Варе было 9 месяцев, я уехала на пару часов к стоматологу. Мишка был на работе, а бабушка рвалась нянчить. Вернулась — и обомлела. Варя в крахмальной, ажурной, жуткой кофте советских времён. Ревёт.
– Что с ней?
– Колется, да? — спокойно говорит бабуля.
— Я Мишу в ней фоткала в три месяца, такая память.
Ну с памятью у неё явно проблемы. Помнит, в чём Мишу фотографировала тридцать лет назад, но забывает, что Варя — не кукла, а человек с кожей и нервами.
Хотя, может, она просто выбирает, что помнить. Потому что через день она сунула Варе творог с мёдом.
Мёд. Девятимесячному ребёнку.
– Иммунитет будет! А вы, молодые, боитесь всего. Я Мишу в три месяца селёдкой кормила. Сильный мужик вырос.
Миша… Он вырос. Вроде как. Только вот рядом с ней сжимается до размеров подростка в маминых тапках. И ссыт сказать: «мама, отстань».
Я его люблю, правда. Но у него инстинкт самосохранения. Когда я, красная, как свёкла, рассказываю про очередной бабушкин «подвиг», он кивает и говорит:
– Да уж…
– ЧТО «да уж»?!
– Ну она же со своими странностями.
– Она с отрубленным чувством границ!
Апогей наступил после дня рождения Вари. Гости ушли, я устала, как будто разгрузила вагон. Сижу на кухне, пью чай, а свекровь подходит и говорит:
– Ты, конечно, молодец. Но торт лучше заказывать. У тебя суховато. И крем горчит. Наверное, ты в крем случайно добавила всё своё отношение ко мне — горчит так, что аж в горле встал.
Горчит у тебя на душе, Елена Игоревна! Хотя, может, это не крем — может, это твоя любовь так проявляется? Кислая, с привкусом презрения.
Всё внутри сжалось, будто кто-то тянул за нервы. И стало ясно: если я сейчас не выйду — сломаюсь. На людях. Перед ней.
Я не выдержала. Чашка в руке дрогнула, потом глухо звякнула в раковине — чуть не треснула, как я внутри. Я ушла в ванную, закрылась на щеколду, и только там позволила себе рухнуть в немую истерику. Включила воду и плакала, как в кино. Только без музыки. Без камеры. И без пафоса. Просто сидела на холодной крышке унитаза, прижав к лицу мокрое махровое полотенце, которое пахло лавандой и отчаянием. Слёзы текли, как из открытого крана — без звука, но с внутренним завыванием. Руки дрожали, в груди будто кто-то засел и жевал мои нервы. Хотелось то ли смеяться, то ли рвать зубами этот чёртов торт.
Утро пришло, как похмелье. С пустотой внутри и этой вязкой злой обидой, которая уже не пульсирует, а просто гудит в голове. Я взяла телефон — и впервые не колебалась.
Написала Мише сообщение:
«Больше не приводи её к нам. Или предупреждай заранее. Я её видеть не хочу. Не обижайся. Но я не железная. И даже если железная — уже ржавею».
Он ничего не ответил. Зато вечером пришёл с опущенными плечами, не глядя мне в глаза, держал в руках смятый пакет с пирогом из ближайшей пекарни и бутылку вина — как будто извинялся не только за мать, а за весь род до седьмого колена.
– Мамке сказал, что тебе надо отдохнуть.
– И что она?
– Выплюнула диагноз — избалованная и неблагодарная — с выражением, как будто хлебнула лимонного сока вместо чая. А потом разревелась, как персонаж из мелодрамы, который сам себе сценарий пишет. Ну правильно — слёзы у нас теперь семейная традиция. Только у всех на разный повод.
– Ну вот, теперь ты тоже будешь думать, что я ведьма?
– Нет, — улыбнулся он. — Просто думаю, что ты — мать моей дочери. И мне важнее, чтоб ты не ревела в ванной.
Я ждала, что всё сойдёт на нет, как всегда. Что Миша пожмёт плечами, а через неделю опять заведёт: «Мамка звонила, может, заедем?». Но нет. На этот раз он молчал. И молчание было самым громким согласием.
Мы не ссорились. Не кричали. Просто с тех пор между нами — дистанция. Как будто построена из тонкой пленки молчания, натянутых улыбок и вежливых сообщений в ватсапе. Теперь мы общаемся с Еленой Игоревной по расписанию. Варю я не запрещаю показывать. Просто... держусь подальше.
Это не обида. Это выбор. Я не мщу — я берегу себя. Иногда любовь к себе выглядит именно так: как дистанция. Как тишина, в которой наконец можно вздохнуть.
А борщ?
Пусть сама ест свой борщ без зажарки. С жирком сверху и кислотностью в отношениях.
Мне и моего хватает. Только я теперь без гарнира в виде свекрови.