Сорок девять лет спустя после смерти Толкина поделимся фрагментами воспоминаний о профессоре подружившегося с ним Джорджа Сэйера из Малверна, в 1947 году составившего компанию путешественникам из Оксфорда.
«Толкин, казалось, был рад, что братья Льюисы, которых он описывал мне как «беспощадных ходоков, поистине весьма беспощадных», оставили его позади. Безусловно, он не привык к их манере ходьбы и быстро выдыхался, когда мы поднимались на холм. В точности как говорил К.С. Льюис, он то и дело останавливался, конечно же быстро шагая, когда хотел сказать что-то интересное. Ему также нравилось останавливаться поглядеть на деревья, цветы, птиц и насекомых, когда мы проходили мимо. Он бы не устроил никого, кто, подобно братьям Льюисам, ходил в том числе ради здоровья, для совершения энергичных упражнений. Но мне это нравилось. Он так хорошо рассказывал, что я был рад ничего не делать, только слушать, хотя даже если идти с ним бок о бок, не всегда было просто услышать всё, что он сказал. Он говорил быстрее любого другого моего знакомого его возраста, и в любопытной неравномерной манере. Кроме того, он часто перескакивал с одной темы на другую, или вставлял реплики, которые, казалось, не слишком-то были связаны с тем, что мы в то время обсуждали. Он лучше разбирался в естествознании, чем я; несомненно, гораздо лучше, чем Льюисы, и продолжал выдавать фрагменты любопытных сведений о растениях, мимо которых мы проходили. Я могу припомнить пару примеров. Вот об обычном лесном гвоздичном корне [гравилат городской (лат. Geum urbanum), он же гвоздичный корень, подлесник, вывишник; русское научное название происходит от искажённого латинского (radix) caryophyllatae – гвоздичный (корень)]:
Это трава Беннета, по-латыни «Herba Benedicta». Как думаете, что это значит? Благословенное растение.
Да, хотя английской форме надо было бы стать «травой Святого Бенедикта». Она благословенна, потому что защищает от дьявола. Если оставить её в доме, «дьявол ничего не сможет поделать, а если взять её с собой, ни одна ядовитая тварь не приблизится туда, где слышен её аромат»
[английское название травы, «Herb Bennet», действительно возводится к легенде о Св. Бенедикте, которого не удалось отравить некоему монаху: после того как святой благословил поднесённый ему кубок с отравленным вином, тот разрушился].
И о чистотеле:
«Вы знали, что собирая чистотел, следует произнести различные сочетания молитв Богородице и Господней? Это был один из множества случаев, когда христианские молитвы вытесняли языческие, так как в древние времена существовали руны, которые следовало произносить, прежде чем сорвать его».
Хотя он испытывал общий интерес к птицам и насекомым, величайшей любовью его, кажется, были деревья. С самого детства он всегда любил деревья. Часто он клал руку на стволы, мимо которых мы проходили. Он ощущал их бессмысленную или не вызванную необходимостью рубку почти как смертоубийство. Впервые я услышал от него «ОРКИ», когда мы обратили внимание на раздававшийся невдалеке варварский звук бензопилы: «Эта машина, – сказал он, – один из величайших ужасов нашего века». Он сказал, что порой представлял себе восстание деревьев против своих мучителей-людей. «Подумайте о мощи леса на марше. О том, на что было бы похоже, если бы Бирнамский лес действительно пошёл на Дунсинан».
У меня сложилось впечатление, что раньше он никогда не ходил по холмам, хотя часто восхищался видом на них вдали, с долины Эйвона близ Ившема. Некоторых из названий мест, виденных нами с холмов, стали основой для филологических или этимологических заметок. «Малверн» было искажением двух валлийских слов, «moel» означало «медведь», а «vern» происходило от bryn или fryn, со значением «холм», Это, разумеется говорило нам о том, что в ранние времена этот район был покрыт густыми лесами, но тянущаяся на десять миль гряда холмов – нет. Главный проход между холмами назывался Вич [Wyche]. Это дало ему возможность обсудить различные значения слова «Wyc» [различные группы строений масштабом от отдельной «фермы» до целой «деревни»].
У братьев Льюисов было обыкновение есть хлеб с сыром, которые они брали с собой, в пабе, запивая это парой пинт пива, всегда горького. Им нравилось, чтобы пиво наливали из бочек, и чтобы паб был простым, первобытным и вдобавок ко всему без радио. Толкин решительно соглашался с такими вкусами. Представляю себе паб, в который он не зашёл бы, потому что там включено радио. Но он был счастлив, попивая пиво или куря трубку в пабе среди друзей. Обычно он был добродушен и расслаблен, как будто сбросив оковы забот повседневной жизни. Когда я сидел в пабе с ним и братьями Льюисами, помню, меня очаровывали выражения его лица, то, как они менялись, соответствуя тому, что он говорит. Часто он улыбался, добродушно или же как пикси [с озорным выражением]. Через несколько секунд он мог разразиться дикой язвительной критикой, излучая при этом ярость и угрозу. И вскоре он мог снова стать добродушным. В таких жестах был элемент актёрской игры, но то, что он говорил, было крайне серьёзным.
Около двух лет после этого я не видел Толкина, кроме как на встречах Инклингов. Льюис извещал меня о нём и довольно много говорил о «Властелине колец», его величии и сложности его публикации. Он считал, что вина за это в основном лежала на Толкине, потому что он настаивал, что книга должна быть опубликована вместе с пространным приложением, представляющим в основном лингвистический интерес. При переговорах с [издателем] Коллинзом он зашёл даже настолько далеко, что требовал, что она должна быть опубликована вместе с более ранним произведением, «Сильмариллионом», книгой, которую Льюис пытался прочесть в машинописи, но обнаружил, что идёт она очень тяжело. Обе вместе они бы составили том на более чем миллион слов. <…>
Разумеется, энтузиазм Льюиса пробудил в нас с женой страстное желание прочесть эту книгу. Льюис сказал, что попробует достать для нас экземпляр, но не представляет, как. Затем во время одного из моих визитов в Модлин [колледж, где работал К.С. Льюис] он сказал мне, что Толкин оставил надежду когда-либо его опубликовать. Это была настоящая беда, но для меня она обернулась великим благом. «Посмотри, – сказал он, – что у меня для тебя здесь есть!» На столе лежала машинопись «Властелина колец». Конечно же, я обязан отнестись к ней с величайшей осторожностью, прочесть за месяц или меньше, и вернуть её лично автору, сперва позвонив ему, чтобы убедиться, что он дома, чтобы её получить. Она была слишком драгоценна, чтобы доверять её почте, даже такой надёжной, какой та была сорок лет назад [воспоминания датируются 1992 г.].
Разумеется, моя жена и я испытали те же волнующие переживания, которые все вы живо помните. Задолго до истечения месячного срока я появился с машинописью у дома Толкина, тогда находившегося в Холивелле. Я увидел, что он откровенно несчастен и взъерошен. Он объяснил, что его жена уехала в Борнмут, а все его друзья находились за пределами Оксфорда. Он охотно принял моё приглашение приехать в Малверн на несколько дней. «Но что мне делать с другой книгой? Я не могу её здесь оставить». Так я повёз Толкина в Малверн с машинописными текстами «Властелина колец» и «Сильмариллиона» на заднем сиденье. Какой же драгоценный груз!
Теперь он говорил в основном о своих книгах. Он работал над «Властелином колец» четырнадцать лет, а до этого много лет – над «Сильмариллионом». <…> Теперь у него не было никаких перспектив, кроме как жить с подорванным здоровьем, сводя концы с концами на скудную пенсию. Он был так несчастен и так мало интересовался чем-либо кроме собственных своих бед, что мы всерьёз за него беспокоились. Что бы нам сделать, чтобы развеять его депрессию? Я бы мог погулять с ним и покатать его на автомобиле днём, но как нам пережить вечера? Тогда у меня возникла идея. Я бы рискнул познакомить его с новой машинкой, которая была у меня дома, и с которой я пытался научиться обращаться, потому что казалось, что у неё должно было быть несколько вариантов полезного применения в образовательном процессе. Это был большой чёрный ящик, феррограф, ранняя модель магнитофона. Столкнуть его с ней было рискованно, потому что он ясно дал понять, что не любит никакую машинерию. Он мог проклясть её и меня вместе с ней, но был шанс, что он заинтересуется записью на неё, слушанием собственного голоса.
Разумеется, он заинтересовался. Сперва он записал молитву Господню на готском языке, чтобы изгнать дьявола, который, несомненно, должен был в ней находиться, поскольку это же машинка. Это была не просто прихоть. Вся жизнь для него была частью космического конфликта между силами добра и зла, Богом и дьяволом. Я проиграл ему запись. Он был удивлён и очень доволен. Он звучал гораздо лучше, чем ожидал. Он продолжил записью нескольких стихотворений из «Властелина колец». Некоторые он пел под мелодии, которые звучали у него в голове, когда он их сочинял. Он был в восторге от результата. Поразительно, насколько лучше его голос звучал в записи и с усилением громкости. Чем больше он записывал и чем больше он проигрывал записи, тем больше росла его уверенность. Он попросил записать великую сцену с загадками из «Хоббита». Он прочитал её великолепно, особенно довольный тем, как воплотил образ Голлума. Тогда я предложил, чтобы он прочёл один-два лучших прозаических фрагмента из «Властелина колец», например, «Поход рохиррим» и часть описания событий на Горе Рока. Он прослушал запись внимательно и, как я подумал, нервно.
– Знаете, – сказал он, – они все были неправы. Издатели были неправы, и я был неправ, потеряв веру в собственный труд. Я уверен, что он хорош, действительно хорош. Но как же мне добиться его публикации?
Разумеется, у меня не было идей. Но мне надо было что-то сказать, так что я произнёс:
– У вас нет давнего ученика в издательском бизнесе?
После паузы он сказал:
– Там только Рейнер.
– Тогда пошлите её ему и попросите помочь.
Я не буду говорить о том, что случилось потом, потому что вы услышите это от самого Рейнера Анвина.
Он продолжал записываться, пока у меня не кончилась плёнка.
Разумеется, по сравнению с этим в моих отношениях с Толкином больше нет ничего существенного, но я расскажу вам кое-что другое. Не думаю, что ему очень нравилась еда, которую он ел, когда гостил у нас, потому что моя жена тогда прорабатывала французскую кулинарную книгу, а он, кажется, питал отвращение ко всему французскому – не знаю, почему. Мы думали, что у него плохой аппетит. Тем не менее, он поблагодарил её в очаровательном письме с благодарностью за хлеб-соль, написанном по-эльфийски и завершавшимся английским переводом.
Когда он гостил у нас, он попросил, не может ли он сделать что-то, чтобы помочь по дому или в саду. Он был очень хозяйственным, совершенно не похожим на непрактичного учёного. Мы решили, что в саду, ведь наш садик никогда не был аккуратным или свободным от сорняков. Он выбрал участок примерно в два квадратных ярда [метра], частично клумбу, а частично лужайку, и ухаживал за ним просто совершенно: клумбу кропотливо очистил от сорняков, почву выровнял, притом чрезвычайно хорошо; траву подстриг ножницами низко и ровно. Эта работа отняла у него довольно много времени, но выполнена она была великолепно. Во всём он был перфекционистом. Думаю, его опыт в домашнем хозяйстве, в работе по дому и саду, в присмотре за цыплятами и другими существами придал его произведениям домашнее и земное качество.
В воскресенье мы взяли его на службу в церкви, куда всегда ходили сами. Перед тем, как мы вышли из дома, он спросил, заслушиваются ли исповеди до мессы. Я ответил ему, что это так. Он сказал, что ему всегда нравилось ходить на исповедь прежде причащения.
Не думаю, что это было оттого, что на его совести лежал какой-либо из тех грехов, который большинство людей сочли бы серьёзным. Это правда, что он был тем, что духовные учителя называют «мелочным», то есть склонным преувеличивать зло беспорядочных и ошибочных мыслей, что досаждают большинству из нас. Но прежде всего он был преданным и строгим старомодным католиком, который был воспитан на идее, что если возможно, следует сначала исповедаться. Это была обычная установка в девятнадцатом веке. Она задержалась в отсталых районах. Поэтому моя жена говорит, что в её деревне в графстве Керри в тысяча девятьсот тридцатых ни у кого и мысли не возникло бы отправляться к причастию, не сходив сперва исповедаться.
На церковной скамье перед нами сидели два-три ребёнка, пытавшихся следить за службой по молитвеннику с картинками. Казалось, они его интересовали больше, чем действие у алтаря. Он подсказал им и помог. Когда мы вышли из церкви, оказалось, что его с нами нет. Я вернулся и обнаружил, что он стоит на коленях перед алтарём Богоматери с маленькими детьми и их матерью, ведя полный счастья разговор и, я думаю, рассказывая истории о Богородице. Мать я знал, и позже выяснил, что они были очарованы. И это тоже было типично; он любил детей и обладал даром находить с ними общий язык. «Мамочка, можно мы всегда будем ходить в церковь с этим милым дядей?»
Эта история ещё и иллюстрирует одно из самых важных его качеств – его великую преданность Богоматери. Годы спустя он написал мне письмо, в котором утверждал, что связывал всё доброе и прекрасное в своих произведениях с влиянием Богоматери, "величайшим влиянием в моей жизни"».
Публикация статьи на Дзене одобрена автором. Оригинальный материал - здесь.
