Жизнь - это подарок без содержания. Навроде записной книжки. Можно стихами наполнить, мыслями умных людей, списком книг, которые хорошо бы прочесть.
Или анекдотами "не для всех," фольклором блатным (я лично знала девчонку, копившую именно такие перлы). А то и вовсе пустыми оставлять странички. Кому, как говорится, на что ума отмерено.
Но Жизнь и записная книжка - это, разумеется образно.
И вот вопрос: если не тем содержанием наполнилась жизнь, возможно ли её... нет, не переписать заново, а хотя бы подкорректировать и выбраться из болота?
Фимка любила разъезды, дороги. Мельтешение за окном, покачивание. Разговор поезда с рельсами:"Тух- тух, тух-тух..." Чай в подстаканниках, фирменный железнодорожный сахар. И теперь, растянувшись на верхней полке, Фима наслаждалась поездкой.
Ей не мешали ни влажные простыни, ни бубнёж пассажиров. Остро захотелось курить и она ловко спрыгнула вниз. В стареньком спортивном костюме, стрижка с подбритым затылком - девка или парень, сразу не разберёшь.
Благообразная гражданочка с нижней полки, хотела выговорить, что-то неодобрительное, но лишь приложила ладонь к губам, как бы внутренне ахнув. Симка усмехнулась:"Наколочки мои перстневые глянулись? Да не кипишуй, не обижу."
И, хлопнув себя по коленкам, пропела, задиристым звуком: "Юбка узкая, да переузкая. Полюбила мордвинА, сама русская!" Пошла по проходу, в тамбур - молодая, слегка кривоногая, наверное, не красивая, но всем на свете довольная.
В тамбуре обжимались парень с девчонкой, покуривая одну на двоих длинную, коричневую сигарету. Оба в джинсе. Ясно - фарцовщики. Фимка добродушно сказала:
"Ребятишки, давайте меняться по честному. Я вам "Приму," вы мне - "More. Тебе, парниша, не по ранжиру "дамскими пальчиками" дымить, а девочке вообще вредно."
Парень осклабился:"Сама "Приму кури"! Такой цены и уровня сигареты, в руках колхозанов взрываются!" Девчонка захихикала. Не меняя выражения лица, Фимка ударила парня под дых.
И пока он, согнувшись, пытался наладить дыхание, выдернула из заднего кармана джинсов только открытую пачку "More." Пояснила ласково: "Я вашу совесть очистила. Не гоже комсомольцам буржуйскими сигаретами баловаться. Идите с миром, детки."
Парень дёрнулся для попытки ответить, но девица запищала, повисла на нём, утягивая в сторону перехода в соседний вагон. Фима услышала:"Ты не понял?! Она же зэчка!" Хмыкнула, удовлетворённо и чиркнув спичкой, затянулась капиталистическим куревом.
... Серафима не путешествовала, а возвращалась в родное село после отсидки в колонии общего режима. Ещё утром она сдавала тюремное барахлишко, подписывала, какие-то бумажки.
Ей выдали билет на полку в плацкартном вагоне, смешное ЕДП и остаток (заработанный) денег с личного счёта. Ну и цивильную одежонку, конечно. Ту, которую пришлось три года назад на арестантскую форму сменить.
Тридцать лет прожила Фима на свете и "солнечной" для семьи своей, общества она никогда не была. Разве, что в "пелёночном" возрасте. Имелась легенда.
Когда мать Фиму носила, поехали они с мужем в город, на рынок колхозный: свою молочку продать, да кое-что прикупить в магазине "Малышка." И вот их кошелёк, совсем не пустой, со дна сумки, что на согнутом локте Марии висела, вытащила ловкая рука цыганки.
Петро, муж Марии и будущий отец Фимы, воровку успел схватить. Она тут же бросила кошелёк наземь, но несколько свидетелей выразили готовность подтвердить кражу. Цыганку сдали стражам порядка прямо на рынке.
Звеня "самоварным" золотом, она предрекла, выразительно посмотрев на Мариин живот: "Вспомнишь меня, когда сама воровку - "золотую ручку" родишь!" Фиме лет пять исполнилось, когда цыганский посыл начал сбываться.
Сначала это выглядело, как детская шалость: перетаскала все шоколадные конфетки, для праздничного стола, спрятанные матерью в месте укромном. Не отдала сдачу, за хлебом сходив:"Потеряла." Потом стала пропадать мелочь и не только из родительских карманов.
Заглянувшие по соседски, вешая верхнюю одежду на крючок у двери, могли потом не досчитаться копеечек. Крестьянин, выходя из дома, кошелёк не берёт и сколько у него на хлеб или папиросы в кармане болтается - знает точно. Так, что у гостей возникали вопросы к хозяевам.
А когда в семейной копилке обнаружилось больше пуговиц, чем монет, Пётр дочь впервые ремнём выпорол. Но исправления не случилось. Чем старше становилась Фимка, тем богаче оказывались её схроны, матерью обнаруженные.
Игрушки, ленты для волос и заколки, значки, бусики. И деньги, конечно. При этом семья нуждающейся не была. Родительских заработков - доярки и тракториста вполне хватало.
А с учётом, крепкого хозяйства и огорода, тоже не только накрывавших стол, но и приносивших копеечку, тяга Фимы к чужому вообще объяснения не находила. Вот, если только дурной, цыганский глаз виноват.
Из-за вороватости старшую дочь Марии и Петра в селе не любили. Матери подруг - одноклассниц девчонке были не рады, да и в школе учителя оставались настороже.
При этом младшая сестра Серафимы - Даша, росла с понимаем, что хорошо, а что скверно. И чужое со своим не путала никогда. Прилежная, всем приятная девочка и будто не родная сестра Серафимы.
Свою потребность воровать Фимка объяснить не могла. При появлении искушения - пустой класс с портфелями, школьная раздевалка, в которой нет никого, материн кошель на столе забытый, дешёвенькие бусы на подоконнике, в гостях, кто-то (наверное, чёрт с вилами) толкал её в бок.
Разбирательства и наказания она терпеть не могла, но совесть не мучила. В четырнадцать к характеру Фимы добавились дерзость, нахальство и жажда риска. Взяв "на прокат" мопед (честно - за деньги) носилась за селом, как угорелая.
На реке ныряла в опасных местах и искала повод подраться. Младшей сестре очень от неё доставалось. Дождавшись, окончания Фимой восьмого класса, мать с отцом, хором, потребовали, чтобы дочь ехала в город поступать в училище с общежитием.
С глаз долой и специальность получит. Может, в ум войдёт и замуж выйдет за городского. Да, не рассматривали Пётр с Марией дочку в дальнейшем деревенском житье-бытье.
В новом для себя социуме, Серафима сообразила, что "не чистую руку" и сломать могут, а вот если сбить соответствующую компанию, да собирать дань с соучеников послабее, и с таких же, на тёмных улицах - это лихо! Ярко накрашенная, понтовая Серафима стала предводительницей разбойников.
Большая часть парней и девчат в ПТУ была из сёл, деревенек, посёлков. Стипендия, да помощь родни - денежная, продуктовая - вот на что жили. Фимкина компания быстро определила круг тех, кто обязан с ними делиться. И всё шло распрекрасно.
Но один "лох" восстал и отвесил Серафиме, при всех, оплеуху. Авторитет нахалки моментально пошатнулся. Конфликт разгорелся в столовой и, схватив со стола вилку, Фимка ткнула парня в шею. Не смертельно - обошёлся медпунктом.
Но поднялась шумиха. Гад заявление в милицию накатал, да ещё с подписями обиженных на предводительницу и её компанию. Прежние дружки в момент открестившись от Фимки, стояли на том, что она их чуть ли не принуждала "вести себя плохо."
Могло и условным сроком обойтись. Но разозлённая на всех девушка, повела себя агрессивно и ни в чём не раскаивалась. Результат - два года ограничения свободы в исправительной колонии для не достигших восемнадцати лет.
К ней только мать приезжала. И, кажется, не из любви, а из долга. И ни разу не сказала:"Потом возвращайся домой. Ждём тебя, дочка." Не больно и надо! Отбыв срок, Фима жила всяко-разно. Совсем недолго, ради жилья и еды - у торговца фруктами с рынка. А потом встретила Гришу и обрела смысл.
Тридцатилетний Григорий - "везде побывавший, много повидавший" стал для юной Серафимы любовником, другом, наставником и подельником. Воровских "институтов" он не заканчивал и был, в общем-то шелупонью. Работал на себя, изредко сбивая компашку из неблагополучных пацанов 16-17 лет.
Серафима с Григорием часто переезжали, меняя города, области. Лето, естественно, на югах проводили, где "жировали" курортники. Схем там много подсказывалось. Гриша сетовал:"Эх, если б ты, Фимка, ещё красоткой была!"
Она не обижалась, уверенная, что с Григорием они одно целое навсегда. Ей страстно хотелось родить от него ребёнка. И дважды такой шанс выпадал, но мужчина непреклонной рукой отправлял девушку на аборт. Не помогли ни слёзы, ни угроза уйти, ни клятвы в любви.
Прав оказался. После одного мутного дельца - мошенничества, их повязали. Гришу признали организатором и почти четыре года впаяли. Двадцатисемилетняя Серафима обошлась тремя. Связь любовнички не теряли, отправляя друг другу жаркие письма, а вот родные о Фиме ничего не знали.
... И теперь поезд приближал её именно к ним. Не по отцу с матерью и сельской жизни соскучилась - где-то следовало перекантоваться до освобождения Гриши.
Ага, вот и город, в котором Фима пыталась, когда-то строительной специальности научиться. Всего-то в часе езды от её малой родины! Но на автовокзал женщина не спешила.
Ступив на перрон, Фима погуляла бесцельно, а потом отправилась на вещевую барахолку, с целью пополнить бюджет. Раннее утро. Суббота. Народ ходил толпами. Или ей так после "тюряги" казалось?
Ни страха, ни неуверенности не чувствовала и сноровка осталась при ней. Пару часов спустя, с добычей и безмятежным настроением, покидала Фима место удачи. Руки зудели на большее, но Гриша приучил к холодной рассудочности.
В укромном месте открыла украденный кошелёк. Сто рублей набралось и мелочь. Совесть? А не надо рот разевать! Пообедала с аппетитом в пельменной, покурила в глубине парка.
Сообразив, что с пустыми руками в "гости" не ходят, купила пряников, копчёной колбасы в коммерческом магазине. Ладно, ещё сунет рублей двадцать пять матери и будет нормалёк. Вдруг остро захотелось в кино!
Не выбирая, отправилась в ближайший кинотеатр. И было наплевать, как она выглядит, что о ней думают сограждане, рассматривающие поход в кино, как маленький праздник.
Только, когда погас свет, узнала, что фильм называется "Юность Бемби." Сказочная ерунда, но Фима, прослезилась, хотя сентиментальностью не страдала.
В село приехала уже вечером. Но ещё было светло - лето! Ей то и дело встречались односельчане имена, которых она не помнила. Да и они Серафиму не узнавали.
Родной (?) дом стоял, где поставили. И черёмуха, резная скамья, отцовскими руками исполненная, никуда не делись. Уф, что-то дыхание сбилось!
С некоторым преодолением себя, открыла ворота. Вошла и сразу увидела мать. В окружении двух ребятишек, она сидела на крыльце и то младшей девочке, то мальчонке постарше, клала в раскрытые рты спелые ягоды. Лицо мамы показалось Серафиме постаревшим и глубоко несчастным.
Но, будто всего неделю отсутствовала, нарочито бодро сказала: "Здравствуйте вам. По какому поводу траурное настроение? Картоху колорадский жук сожрал? А где батя?"
Мария дочь с первой секунды узнала, хоть не виделись много лет. Сердце ни теплотой, ни радостью не дрогнуло. Равнодушно ответила: "Батя уж год, как в надёжном месте, за поворотом."
За поворотом, ближе к лесу, располагалось сельское кладбище. Фима невольно вздрогнула:"Помер?! А дети - Дашкины? У тебя с мужем живёт или внуки в гостях?" Не интерес - привычка вызнавать обстановку.
Вместо ответа, мать смилостивилась и пригласила блудную дочь в дом. Там всё оставалось по прежнему. Только Фимина комната теперь стала детской для Дашкиных отпрысков.
Вместо кровати с панцирной сеткой, две деревянных кроватки, спинки с тем же узором, что и скамья под черёмухой. Коробка с игрушками, низкий столик со стульчиками. "Мам, ты про Дашу и малых промолчала,"- напомнила Фима.
Мать отвечала, как через силу:
"Ты ж на нас махнула рукой, а мы Дашу замуж выдали. Правда, сразу без души. Племяш соседей, после армии, прикатил с приятелем. Как-то всё наскоро у них получилось. Увёз с собой Дарьюшку.
Сам из Нижнекамска, но русский. Даша писала, что всё хорошо. Сына родила, следом дочку. Назвала складно - Ваня и Таня. Мы два раза только и ездили - познакомиться с ними. Уж потом узнали, как несчастлива доченька наша."
Даша, уже разведённая, вернулась с детьми незадолго до смерти отца и с горечью рассказала, что приятеля соседкиного племяша девушка из армии не дождалась - замуж выскочила.
Вот он и поехал к однополчанину в гости - развеяться. Должно быть, с этой же целью, женился на ней. А только не любил ни жену, ни детей. Всё время встреч с прежней любовью искал. Выпивать приохотился, драться. А Даша уже болеть начала.
Плохое самочувствие объясняла стрессом и на развод решилась. Вернулась к родителям, а там нездоров отец, хозяйство - коровка, куры, рук просят. Перемоглась и впряглась. Силёнок хватило, в аккурат до смерти отца. Слегла Даша и в местной больнице помочь не могли.
"В онкологии она, Фима. Химию провели, операция бесполезна уже. Только мучить зря. Так врач говорит. Скоро заберу её ... умира-ать!"- мать затряслась в плаче. Малыши следом носами зашмыгали.
"Хватит разводить сырость, мама, да раньше времени Дашку оплакивать. Братва, лопать хотите?"- взяла грустный вечер под своё командование Серафима. "Лопать! Лопать!" - закричали Таня и Ваня, не понимая значения нового слова.
На стол явилась толчёная с молоком картошка, первые свежие огурчики, домашние лепёшки. Фима, вдруг обезумев от вкуса простой, но домашней еды, не могла остановиться. "А ты не сидела ли?" - вдруг спросила Мария, наверное, рассмотрев несмываемые "перстни" на пальцах дочери.
"Так и есть. Бывает, мама. По неопасной для вас статье. Не волнуйся, я собой докучать постараюсь недолго. Скоро за мной ... муж приедет. А пока вам помогу, чем могу,"- тихо откликнулась Серафима, соврав насчёт "мужа."
"А муж-то, поди срок мотает? Не было бы нам неприятностей от вас, Фимка!" - забеспокоилась мать. "Что ж мне - сейчас уехать?" Мария не ответила, начав убирать со стола. Вот так началась свободная жизнь Серафимы. И загружена она оказалась совсем непривычным - заботой о близких.
На такси привезли из больницы Дашу: только тень от неё осталась. Вечером, купая сестру в утратившей жар бане, Фимка неожиданно для себя, заплакала, отчаянно осознав жестокую несправедливость судьбы: очень скоро эта молодая, безвредная женщина, мать Таньки и Ваньки, утеха матери, навсегда закроет глаза.
А Фима - останется, небо коптить. И что её жизнь оправдывает? Любовь к Грише?" К нему она, кстати, не поехала на свидание, как обещала. Написала подробное письмо о навалившихся обстоятельствах.
Ещё собрала и отправила посылку - из чего можно. Уведомление, что посылка дошла, она получила, а письма ответного не было. Обиделся Гришка, наверное. А ей, впервые, не до его переживаний стало.
Сестру мучили боли. Мать ослабла от слёз и с трудом занималась внуками. Приходил местный участковый со строгим указанием устроиться на работу, а Фимка никакого умения не имела.
На ферму? Она свою-то корову доила с трудом. Деньги заканчивались - одно, другое. В сельскую больницу потребовалась санитарка и Серафиму, не без участия участкового, приняли. Односельчане к ней относились весьма не любезно и с подозрением.
Иногда она жалела, что приехала. Следовало снять квартиру, да Гришку ждать, например, устроившись дворником. Но сбежать уже не могла. Незаметно миновало пять месяцев. Именно столько прожила, в страданиях, Даша. Её похоронили "за поворотом," рядом с отцом.
Поминки, всё, как положено. Мать уснула после успокоительного укола, сделанного медсестрой. Ваня с Таней, не особенно понимавшие, что стали сиротами, уснули в одной постели, в обнимку. И Фимка, без сил, упала в постель.
Проснулась посреди тьмы от того, что кто-то подлез к ней под бок. Тёплые детские ручки обвили шею. Ванюша! "Что ты, миленький, что?"- всполошилась тётка. А он прошептал:"Фима, ты теперь нашей мамушкой будешь?"
Слёзы рекой хлынули. Прижала Дашиного сыночка к себе: "Родненький мой, сердечко моё." Гладила, целовала в макушку. Ваня заснул, а она боясь шевельнуться, до утра не сомкнула глаз.
Встала затемно, осторожно сдвинув мальчика к стенке, пошла корову доить и, не заметив, платок на манер матери повязала - узелками назад. Бурёнка, на удивление, благосклонно приняла её грубоватые руки.
И всё в этот день спорилось у Серафимы. На племянников поглядывала и касалась рукой, как СВОИХ. Мать молчала, молчала, а вечером выдала:"Не приваживай их шибко к себе. Твой, не знаю кто, приедет - упорхнёшь, а детям опять страдание!"
Взгляд Серафимы стал нежным, когда проговорила в ответ:"Никуда я не уеду, мама. Теперь это мои дети. Ванька так и спросил:"Ты теперь наша мамушка?" "Минутой живёшь," - не поверила мать.
А в Серафиме произошёл окончательный переворот. Как если бы она всю жизнь на голове стояла, а теперь приняла нормальную позу. Гришка написал только раз, недовольно. Приписочка: "Откинусь - приеду," обнадёживала.
Фимка любила Григория, но теперь по другому о них обоих мечтала. А ну, как он согласится остаться при ней? С трудоустройством, конечно, затруднение выйдет, но что-то да найдётся!
Он писал ей ещё в колонию, что коротает время за изготовлением разных фигурок, свистулек, шкатулок. Вот это Тане с Ваней понравится - они любопытные! Заживут семейно и ещё ребёнка родят...
Фима боялась, как бы детей не забрал их отец, хотя он даже на похороны не прибыл. Зато приезжала свекровь Даши, получается, бывшая. Очень невестку жалела, а сына ругала.
Привезла приличную сумму денег на внуков, извинившись за малые алименты: сын, вечно пьяный, подрабатывал грузчиком при магазине. На внуков эта бабушка не претендовала, но обещала, по возможности, помогать.
Ещё опека могла заинтересоваться детьми и забрать в детский дом от старой бабки и зэчки. В городе так бы и было, наверное. Но тут своих сельсовет прикрывал. И уже сформировалось мнение, что сироткам с Серафимой неплохо: трудолюбивая женщина и, кажется, на путь исправления встала.
Никто не узнал, что дважды, в затруднительную минуту, Фима подавалась на барахолку и на вокзал. Зуда не чувствовала даже, когда видела - вот они денежки, только протяни руку! Две причины останавливали.
Первая: вдруг заметут? И с кем останутся Ванька и Танька? А старая мать? Вторая - тоже с вопросом: а что, если она вот таких же, как они, детей обкрадёт? И возвращалась домой, сожалея о потраченных на дорогу деньгах.
Стояла глубокая осень. Однажды ночью, кто-то стукнул в окошко Фиминой комнаты. Сердце ёкнуло: Гриша! Накинув на ночнушку фуфайку, выбежала на крыльцо. Никого нет. Заметалась, но поняла - он в саду. Гришка стоял, к яблоне привалившись.
Подлетела, прижалась всем телом. Как же она соскучилась по его ласке. Обнял, но ответного жара женщина не почувствовала. "Гришенька, милёнок! Наконец-то!" "Ну, как живёшь, Фимка?" "По разному, Гриша. В дом пойдём."
"Меня за околицей машина ждёт. Успеем намиловаться. Дело есть." Григорий вынул что-то из кармана, и на ладони подбросил. Кольцо и серёжки!
"Сбыть срочно надо. К женщине больше доверия. Завтра поедешь к ювелирному, в город. Там всегда бродят желающие. Я туда часикам к одиннадцати подвалю. Постарайся уже быть с деньгами. Десять процентов тебе."
Голос спокойный, но приказной. Спросила:"Откуда это? Ты только освободился." Усмехнулся:"Да уж десять дней свободой дышу. Раньше ты таких вопросов не задавала.?"
"Ты раньше тоже не оплачивал мою любовь процентами," - попыталась обнять любимого Фима. Григорий раздражённо повёл плечом: "Так что?"
"Не знаю. Завтра рабочий день." "Отпроситься нельзя?" "Не успею. И ... тревожно мне, Гриша." Григорий шаг назад сделал, чтобы лучше её рассмотреть. Сделал вывод:"Ты не прежняя, Фимка! И взгляд у тебя - бабий, какой-то."
Засмеялась, а в глазах слёзы: "Я баба и есть, Гришенька. Двое маленьких детей на руках. Таня и Ваня. Мамка старится. С запасом дров запоздали, только через два дня привезут - надо колоть, в поленницу складывать. Мужских рук нет."
Он понял и неожиданно мягко сказал:
"Дрова, дети. Не про меня это, Фима. Ты ж знаешь. Хорошо мы с тобой гуляли, но закончились наши деньки, вижу. Может и лучше, что так. По переписке с девушкой познакомился. Красивая - глаза слепит. С ней на юга поеду, северных мужиков бомбить."
"Нашёл согласную под мужиков за деньги ложиться?" - ахнула Серафима. "Её дело - понравиться. Если не дура, до постели и не дойдёт: заснёт кавалер," - неохотно пояснил мужчина и заторопился:
"Прощевай, Фимка. Вряд ли свидимся. Я тут днём по селу прошёлся - никакого барыша лёгкого не заметил. Бывай. Удачно дров наколоть!" И в темноте растаял. Серафима ушла в глубину сада и долго курила, не замечая холода. Вот и всё - нет у неё Гриши.
Так стало невмочь - хоть следом беги! Но сделала по другому. Войдя в дом, согрела руки дыханием и вошла в детскую. Осторожно, одного за другим, перенесла племянников к себе в кровать. Легла. Гладила шелковистые волосики, вдыхала особенный детский запах. Сердце защемило, но сладко.
от автора: В нашем посёлке давно обещают открыть фельдшерский пост, но пока "воз" - ФАП (фельдшерско-амбулаторный пункт) по-прежнему в соседнем селе, к которому мы территориально относимся.
Время от времени приходится там бывать. Особенно, если на больничный попала. Когда-то, в советские времена, полноценная больница была, а теперь вот - ФАП! Главные там, конечно, врачи, медсёстры и лаборантка.
Но есть ещё Серафима Петровна. Она регистратор и санитарка, в одном лице. Принимает по телефону вызовы врача на дом. Записывает на повторный приём. Призывает к порядку, унимая громкие разговоры. Отвечает на сто разных вопросов.
И столько же раз протирает пол - коридор тесный, а народу полно. Её же стараниями, во всех углах, прекрасно себя чувствуют растения в кадках. Заимев в делах паузу, Серафима Петровна отправляется "в люди."
Не боясь подхватить вирус, примащивается на стул и охотно ведёт беседу налево-направо. Очень общительная! Большинство пациентов ФАПа ей хорошо знакомы и темы придумывать не приходится. Её тоже охотно расспрашивают про племянников (уже семейных людей), говоря: "А, как там твои?"
Таня и Ваня (уже "дядя и тётя" по возрасту) живут в городе, но приезжают к мамушке - тётушке. Её дом с садом - для них и родовое гнездо и дача. Вот мать Серафимы Петровны упокоилась. Ей самой - то уж года четыре до семидесяти лет осталось. Но подвижная, деятельная и даже полнота не мешает.
Первый раз я обратила на Серафиму Петровну внимание из-за наколок. На пальцах каждой руки по два "перстня" и на шее - сердечко. Я долго не могла рассмотреть, что там за "корявка" внутри?
Именно из-за татуировок пожилой регистраторши ФАПа, я расспросила о ней свою молодую знакомую по имени Оля. Я у неё иногда "делаю ногти." У Оли тоже непростая история - заботливый, любящий. муж и два сына. Один обычный, второй - особенный.
Между супругами имеет место "войнушка": Ольга хочет дочку родить, а супруг считает, что детей им досточно. Не знаю, кто победит. Так вот дома Серафимы Петровны и Ольги - через забор. Не глухой, специально, чтоб можно общаться. Случается, Оля мальчишек своих, ей на пару часов оставляет. Про Серафиму Петровну она уж давно мне рассказала.
А я вам, как доказательство того, что из "болота" выбраться можно, если вовремя осознать, что жизнь твоя на жестянку похожа. Это её следует в болото загнать и начать с новой страницы.
P.S. Дополню предположением: в татуировке - сердечке на шее у Серафимы Петровны, витиеватая буква Г расположена с точкой. Наколка "истлела," как часть жизни, которой выпало быть "жестянкой," и разобрать сложно изображение. Но точно сердечко, а значит буква "Г" в нём логична.
Благодарю за терпение. Долго читалось? Прошу голосовать, отзываться и подписываться, если заглянули впервые. С признательностью и уважением. Лина.
#реальные истории, рассказы #семейные отношения #воспитание детей #пожилой возраст, старики #родня
