Итак, 24 июня 1926 года прошла первая закрытая генеральная репетиция нового спектакля МХАТа. На ней присутствовали два самых агрессивных критика тех лет: В.И.Блюм (Садко) и А.Р.Орлинский.
Сохранились записи сотрудника театра П.А.Подобеда: «Настроение после спектакля: восторженно по отношению игры актёров-молодёжи и весьма кислое и настороженное в отношении впечатления на приглашённых… Слышали, будто… в ложе говорили, ну да, лет через пять, пожалуй, можно». Другая запись - И.М.Кудрявцева (первый исполнитель роли Николки): «Впервые К.С. [Станиславский] ничего не сказал после того, как мы вышли со сцены в зрительный зал на его замечания. Так посидел молча, посмотрел на нас нежно — и ушёл. А на другой день встретил меня около дверей Театра: “Слушайте, что же это такое, ведь запретили вашего Николку, запретили…“»
Однако в тот же день, 25 июня, состоялось совещание в Реперткоме. На нём было высказано мнение Блюма, что «“Белая гвардия“ представляет собой сплошную апологию белогвардейцев и, начиная со сцены в гимназии до смерти Алексея включительно, совершенно неприемлема и в трактовке, поданной театром, идти не может», а Орлинский «охарактеризовал спектакль как белогвардейский» и потребовал огромных переделок. Но председатель Главного репертуарного комитета Р.А.Пельше встал на защиту театра: проанализировав постановки театра минувшего сезона, он сделал вывод, «что МХАТ своими постановками этого сезона становится во главе мировых театров» и «даже теоретически не может быть заподозрен в постановке белогвардейского спектакля». Присутствовавшие от театра П.А.Марков, И.Я.Судаков и В.В.Лужский, проявив себя умелыми политиками, заявили, что «принимают внесённые коррективы и с полной готовностью переработают пьесу, причем новый показ дадут во второй половине сентября».
В театре всё это было воспринято как победа. Н.П.Хмелёв писал Кудрявцеву, «брату» по спектаклю: «Первая картина третьего акта встретила отпор со стороны Главреперткома и поддержку со стороны высшей власти… Во всяком случае, правительство говорит, что всё приемлемо без изменений… Всеобщее мнение, что это шедевр актерского исполнения, что такой спектакль преступление не пропустить».
Однако одно оставалось неприемлемым – название спектакля. Ещё в конце апреля репертуарно-художественная коллегия решила: «Считаясь с тем, что название пьесы М. А. Булгакова “Белая гвардия“ является очень ответственным, и с теми затруднениями, которые могут встретиться при пропуске этой постановки… признать необходимым заменить название пьесы “Белая гвардия“ каким-либо другим». 13 мая на совещании обсуждаются новые названия, четыре, предложенные автором («Белый декабрь», «1918», «Взятие города», «Белый буран»), не нравятся, и предлагается новое – «Перед концом», которое поддерживают все, кроме Булгакова. Новые поиски выражаются в такой записи: «Из предложенного Леонидом Мироновичем [Леонидовым] названия “Перед концом“ и последним авторским “Белый буран“, может быть, что-то выйдет… Может быть, через тире: “Буран — конец“? Может быть, по поговорке: “Конец концов“? Кстати, иногда в поговорках слово “концы“ означает “народ“. Может быть, “Концевой буран“, “Конечный буран“?» (по-моему, просто кошмар!)
19 мая автору, Маркову и Судакову поручается «наметить в течение трех ближайших дней название пьесы». А автор в ужасе! И 4 июня он пишет в Совет и Дирекцию Московского Художественного театра: «Сим имею честь известить о том, что я не согласен на удаление петлюровской сцены из пьесы моей “Белая гвардия“.
Мотивировка: петлюровская сцена органически связана с пьесой.
Также не согласен я на то, чтобы при перемене заглавия пьеса была названа “Перед концом“.
Также не согласен я на превращение 4-х актной пьесы в 3-х актную.
Согласен совместно с Советом Театра обсудить иное заглавие для пьесы “Белая гвардия“.
В случае, если Театр с изложенным в этом письме не согласится, прошу пьесу “Белая гвардия“ снять в срочном порядке».
Известно письмо В.В.Лужского, пытавшегося успокоить автора: «Что Вы, милый наш мхатый, Михаил Афанасьевич? Кто Вас так взвинтил?…» К компромиссу пришли в конце лета – сначала обсуждали название «Семья Турбиных», а 26 августа коллегия постановила: «Предложить для афиши следующее название пьесы М.А.Булгакова: “ Дни Турбиных“ (“Белая гвардия“)».
А вот другое требование Булгакова, выраженное в том же письме, - про «петлюровскую сцену»… В какой-то момент было высказано предложение эту сцену (она есть во всех редакциях пьесы) удалить и сделать четырёхактную пьесу трёхактной. Реакцию автора мы видели, и театр её учёл, «петлюровская сцена» была сохранена (буквально накануне премьеры из неё исключили эпизод убийства еврея). Однако меня поражает другое. Я видела несколько постановок пьесы в разных театрах, но ни в одной из них «петлюровской сцены» не было (как, кстати, нет её и в фильме В.Басова). Почему?
Я рискну высказать мысль, которая многим покажется, наверное, еретической. Булгаков напишет, что сцена «органически связана с пьесой». Так было в первой редакции пьесы: в начале второго акта спящему доктору Турбину являлся Кошмар (так он обозначен в списке действующих лиц) и показывал ему эту жуткую сцену, после чего Алексей просыпался с криком: «Помогите! Помогите!» Уже из второй редакции Кошмар исчез. А сцена в «штабе первой конной дивизии» осталась. Осталась она и в окончательной редакции.
Но вот простите меня, но никак не кажется она мне (и, видимо, не только мне) «органически связанной» с пьесой! Я знаю, что есть постановки, где купируются вообще все масштабные сцены. Так, подбирая материал к статьям, нашла сообщение двухлетней давности о возобновлённой постановке в Омском драмтеатре: «Из всей пьесы Михаила Булгакова на сцене происходят только действия, творящиеся в доме Турбиных. Режиссер, как скульптор, отсёк из большой пьесы про Гражданскую войну всё лишнее, ведь война — это всего лишь катализатор выявления человеческого характера. На первом плане во всех видах искусства были и будут взаимоотношения между людьми». Я не видела этой постановки и судить о ней, разумеется, не могу, поэтому лишь осторожно замечу, что вряд ли сцену у гетмана (всё-таки она достаточно ярко характеризует Шервинского) и уж тем более сцену в гимназии можно счесть «лишними». Но вот «петлюровская», может быть, действительно не так уж важна?
Я прекрасно понимаю, что автор стремился показать весь ужас творившегося в те дни (во многих своих прозаических произведениях он это сделал, но не всё могло дойти до читателей). И всё-таки, может быть, и действительно сцена, в которой не участвует никто из основных персонажей пьесы, ничего не даёт зрителю?.. Может быть, связаны мои сомнения с тем, что ни разу не видела воплощения этой сцены – даже фотографию смогла найти только одну, к тому же неважного качества (хотя когда-то, ещё в школьные годы, видела их в музее МХАТа).
Тем не менее, здесь театр пошёл навстречу автору.
Наверное, все помнят знаменитую сцену из «Театрального романа», когда автор «со сладким чувством» подходит к театру и видит «скромную афишу» - «Репертуар, намеченный в текущем сезоне», где его пьеса соседствует с произведениями Эсхила, Софокла, Лопе де Вега, Шекспира, Шиллера и Островского. В действительности всё было почти так же: летом театр объявил список абонементных спектаклей на сезон 1926/27 года, и здесь пьеса Булгакова стояла рядом и драмами Эсхила, Бомарше, Шекспира и Сухово-Кобылина (над этим ещё в августе поиздевались фельетонисты).
Но впереди ещё – последнее сражение за спектакль…
**************
В одном из комментариев у меня спросили, мог ли К.С.Станиславский читать «Театральный роман» Булгакова.
Наверное, всё же на этом вопросе нужно остановиться подробнее.
Об отношениях Булгакова со Станиславским в начале совместной работы я уже писала. Писала и о конфликтах во время работы над «Мольером» (а ведь поначалу, узнав, что Станиславский будет заниматься пьесой, Е.С.Булгакова записала в своём дневнике: «Победа!»)
И тут нужно учитывать состояние режиссёра. Когда МХАТ работал над «Днями Турбиных», он ещё много играл на сцене (сохранились протоколы заседаний коллегии с предложением Станиславскому роли Паратова в «Бесприданнице», его ответ: «Пока я режиссёр всех пьес, мне нет физической возможности репетировать новую роль»).
Однако в 1928 году, на юбилейном вечере, посвящённом 30-лению театра, прямо на сцене у Константина Сергеевича случился тяжёлый сердечный приступ, после которого ему навсегда запретили выходить на сцену. После этого бо́льшая часть его жизни проходит в особняке в Леонтьевском переулке, в театр он приезжает нечасто.
В основном Станиславский в эти годы занимается педагогической работой (судя по всему, он и во время репетиций «Мольера» увлекался этюдами, забывая подчас о пьесе и требуя переделок её. Елена Сергеевна записывает: «Сегодня мы с Мишей прочли протокол репетиции “Мольера“... Из него видно, что Станиславский всю пьесу собирается ломать и сочинять наново»).
Естественно, состояние режиссёра требовало ограничить излишние волнения. Поэтому я думаю, что о «Театральном романе» он ничего не знал. Да, многие из его окружения слушали в гостях у Булгакова сцены из романа, но очень сомневаюсь, что они что-либо рассказали Константину Сергеевичу.
Станиславский умер 7 августа 1938 года. Через два дня Булгаков пишет жене: «Как ты понимаешь, я нахожусь под впечатлением смерти Константина. И всё раздумываю, раздумываю. А так как мысли мои тяжелые, навязчивые о литературной судьбе, о том, что сделал со мною МХТ…»
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
Путеводитель по статьям о Булгакове здесь
