Впрочем, именно переписка с Бенкендорфом открыла Пушкину глаза на две существенные детали его «соглашения» с царём. Высочайшей цензуре, оказывается, должны подвергаться не только произведения, предназначавшиеся для печати. На просмотр Николаю I поэту следовало представлять всё, что он собирался читать на публике почитателям в общественных местах или литературных салонах и даже друзьям на вечерах, где ему доводилось бывать.
По донесениям жандармского полковника П. П. Бибикова шефу своему Бенкендорфу, Пушкин в Москве чаще всего посещал дома князя П. А. Вяземского, бывшего министра Дмитриева и княгини Зинаиды Волконской.
Знаменитый салон Волконской (урожд. Белосельская) в богатейшем доме князей Белосельских на Тверской был культурным центром московской аристократии — здесь собиралась культурная элита Москвы: деятели науки, литературы и музыки, постоянно устраивались чтения, концерты и домашние оперные спектакли. «Там музыка входила всеми порами, — восторженно писал П. А. Вяземский, — on etait sature d'faarmonie (Все были насыщены гармонией. — А.Р.). Дом её был как волшебный замок музыкальной феи: ногою ступишь на порог, — раздаются созвучия; до чего ни дотронешься, — тысяча слов гармонических откликнется. Там стены пели, там мысли, чувства, разговор, движения, — всё было пение».
Хозяйка дома, обладательница полного и звучного контральто, сама выступала в драматических и оперных спектаклях домашнего театра. П. Вяземский вспоминал:
«Помнится и слышится ещё, как она в присутствии Пушкина и в первый день знакомства с ним, пропела элегию его, положенную на музыку Геништою: «Погасло дневное светило, на море синее вечерний пал туман...». Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства. По обыкновению краска вспыхивала на лице его».
Первый упрёк-указание от шефа жандармов последовал за то, что Пушкин «изволил читать в некоторых обществах сочинённую <им> вновь трагедию», тогда как она не была ещё в руках императора. Из чего следовало, что поэт не имел права читать своего «Бориса Годунова» на вечере у С. Соболевского (в присутствии Д. Веневитинова, графа М. Ю. Виельгорского*, И. Киреевского и П. Чаадаева, а позже повторять это чтение у Шевырёва и Веневитинова.
* М. Ю. Виельгорских было двое: братья Матвей и Михаил. Кто именно из них был на вечере у Соболевского, сказать не могу. Известно, что в конце 1826 года в салоне З. Волконской выступал виолончелист Матвей Юрьевич Виельгорский, с приездом которого в Москву совпал приезд Пушкина. Знакомство Пушкина с братом виолончелиста композитором Михаилом Юрьевичем Виельгорским (он был автором «Песни Земфиры», сочинённой в 1825 году и имевшей шумный успех) состоялось у Веневитинова 10 сентября 1826 года, где Пушкин тоже читал «Бориса Годунова». О Михаиле Виельгорском поэт был наслышан из писем Вяземского. В 1824—1826 годах Михаил Виельгорский организовывал у себя в Москве музыкальные утра, привлекавшие любителей музыки.
Таким образом, Пушкину стало ясно, что за его передвижениями, встречами и даже за его разговорами установлен негласный надзор. Необходимо было осознать своё положение. И он понимает, что ничего иного, как смириться, ему не остаётся. Тогда-то он и пишет покаянное письмо, отсылает свою трагедию и извиняюще мотивирует посылку нескольких «мелких» сочинений в разные журналы, желанием не беспокоить пустяками Его Величество.
В декабре 1826 года трагедия государем «рассмотрена». Высочайшее «рассмотрение» оказалось простым согласием с «замечанием на комедию о Царе Борисе и о Гришке Отрепьеве», сохранившимся в делах III Отделения среди пушкинских бумаг. Так как общеизвестно, что спецслужбы свои источники не сдают, то относительно автора этих самых «замечаний», указано о принадлежности их перу неизвестного лица*.
* На сегодняшний день общепринято считать, что автором «замечаний» являлся Булгарин, который сотрудничал с Бенкендорфом.
Пушкин же получил от Бенкендорфа сообщение, что государь прочёл комедию «с большим удовольствием» и собственноручно написал следующее: «щитаю (sic), что цель Г. Пушкина была бы выполнена если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта».
В ответ Пушкин с чувством глубочайшей признательности поблагодарил государя за всемилостивейший отзыв его величества и прибавил: «Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное». И, следуя принятому этикету, приписал несколько слов своему благодетелю и опекуну Бенкендорфу:
«В непродолжительном времени буду иметь честь, по приказанию Вашего превосходительства, переслать Вам мелкие мои стихотворения.
С чувством глубочайшего почтения, благодарности и преданности честь имею быть Вашего превосходительства всепокорнейший слуга
Александр Пушкин».
И всё же в дальнейшем на высочайшую цензуру Пушкин направлял лишь крупные произведения: главы «Онегина», поэмы, «Бориса Годунова» и сборники стихотворений. С отдельными стихотворениями предпочитал поступать по-своему: царю посылал лишь те, которые, как он полагал, могли быть не пропущены общей цензурой. «Я не лишён прав гражданства, — писал Пушкин Погодину, — и могу быть цензирован нашею цензурою, если хочу, а с каждым нравоучительным четверостишием я к высшему начальству не полезу».
Впрочем, проблемы цензурно-издательские были для него не единственными, какие требовали постоянного письменного общения с шефом жандармов.
«Милостивый государь Александр Христофорович,
семейные обстоятельства требуют моего присутствия в Петербурге: приемлю смелость просить на сие разрешения у Вашего превосходительства».
Подобных просьб на тему, где ему дозволено находиться, наберётся на приличный сборник. И даже в тех случаях, когда разрешение даётся, граф Бенкендорф не считает зазорным сопроводить разрешение каким-нибудь нравоучением, разумеется, из лучших побуждений:
«Его Величество не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово вести себя благородно и пристойно будет в полном смысле сдержано».
Пушкин вроде бы и не в опале, но шеф жандармов постоянно словно в ожидании момента, когда тот наконец-то даст повод невыгодным для него заключениям и толкованиям. Александр Христофорович, добрейший человек, почти каждый раз милостиво сообщает поэту о представлении ему свободы въезда в столицу или выезда из неё, но непременно после предварительного прошения о разрешении.
И вообще, полагать, что обращения к Бенкендорфу всегда были успешны для Пушкина, нет оснований. В 1827 году происходит переписка с «покровителем» в связи с жалобой Пушкина на статского советника Ольдекопа, безгонорарно перепечатавшего «Кавказского пленника» с немецким переводом. Но Бенкендорф стал на сторону Ольдекопа — и Пушкину пришлось уступить.
Или известно, что Пушкин очень желал, чтобы актриса Aлександра Каратыгина с мужем своим, Василием Каратыгиным — ведущим трагиком Александринского театра, прочитала в театре сцену у фонтана Дмитрия с Мариною. Но, несмотря на многочисленные личные просьбы Каратыгиных, граф Бенкендорф не дал им на то согласия.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования «Как наше сердце своенравно!» Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—82) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!»
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 40. Мне, признаюсь, жаль, что у них не сложилось
Эссе 41. У любви не может быть причин
