23 июля 1792 года (выходит, что с тех пор минуло ровно 230 лет) в Москве появился на свет князь Петр Андреевич Вяземский. Поэт, публицист, государственный деятель, один из умнейших и сложнейших людей своего времени. Предлагаем вашему вниманию главу из литературно-художественного альбома "Двенадцать друзей Пушкина", изданного ГМП в рамках выставочного проекта "Друзья Пушкина", которая, возможно, поможет лучше понять, кем на самом деле был для своей эпохи князь Петр Вяземский.
Ах, какие карты сдала ему судьба! Все тузы, и все козырные… По отцу Андрею Ивановичу – самый что ни на есть Рюрикович, прямой потомок Владимира Мономаха. Белая кость, голубая кровь. Наследство матери-ирландки Дженни О`Рейли и того богаче: рыжие кудри и в легенду вошедшее, какое-то нечеловеческое остроумие. Это он первым высказался о «квасном патриотизме», он же утверждал, что суровость российских законов «умеряется их неисполнением» и доводил до белого каления некоторых литераторов, заявляя, что «мыслящие люди не пишут, а пишущие – не мыслят».
Князь Петр Андреевич Вяземский – «язвительный поэт, остряк замысловатый», старший друг Александра Сергеевича Пушкина, один из важнейших для него людей и при этом – одна из самых противоречивых фигур своего времени.
***
История его родителей стоит, конечно же, отдельного упоминания. В 21 год – полковник, в 25 – уже генерал-майор, князь Андрей Иванович Вяземский владел латынью, французским, немецким, английским, но ни на одном из этих языков не знал слова «нет». При своей оглушительной красоте и поистине восточных богатствах признавал лишь покорное его воле «да». В 1782 году 28-летний А. И. Вяземский отправляется в большое европейское путешествие. Живет на широкую ногу, дает балы и крутит романы. И в один прекрасный день встречает во Франции Дженни Квин, в девичестве О`Рейли. То, что рыжеволосая красавица замужем, его нисколько не смущает. Он увозит ее в Россию, с огромным трудом, но все же добивается для нее развода, при этом насмерть ссорится с собственным отцом, который так и не признал невестку – чужую «мужнюю жену» да вдобавок ко всему еще и католичку. Несмотря на столь мелодраматичную завязку, брак Андрея Ивановича и Евгении Ивановны оказался счастливым, хоть и недолгим. Дженни умерла, когда ее сыну Петру было всего 10, Андрей Иванович пережил ее лишь на пять лет.
В конце 1820-х Петр Андреевич через своего друга Александра Тургенева попытался было разыскать родственников матери. Из этой затеи, увы, ничего не вышло, возможно потому, что, согласно статистике, фамилию О`Рейли носит чуть ли не каждый десятый ирландец.
***
В год рождения сына Андрей Иванович Вяземский покупает подмосковную усадьбу Остафьево, которую позже с легкой руки Александра Сергеевича Пушкина станут называть «Русским Парнасом». Николай Михайлович Карамзин, женатый на Екатерине Андреевне, старшей сводной сестре князя Петра, пишет тут свою «Историю государства Российского». И в московском доме Вяземских, и в Остафьеве собираются все, о ком теперь мы читаем в учебниках: первый морской министр и один из основоположников Черноморского флота, адмирал Николай Мордвинов; крестник Екатерины Великой, директор Эрмитажа граф Дмитрий Бутурлин; будущий обер-прокурор Святейшего синода, а на тот момент опальный молодой князь Александр Голицын. И, конечно, все «сливки» высшего поэтического общества: Василий Жуковский, Константин Батюшков, Денис Давыдов, Василий Пушкин. Позже, словно бы растеряв где-то всю свою светскую холодность и надменность, на сцене здешнего домашнего театра будет блистать беззаботный Александр Грибоедов. Вот это университеты! Неудивительно, что в такой компании и без того от природы одаренный юноша вырос превосходным поэтом, зорким публицистом, беспристрастным, глубоким критиком.
Но если провидение, не скупясь, отмеряет тебе столь щедрый «стартовый капитал», а потом еще и невероятно долгий век (родившись при Екатерине II, Вяземский всего трех лет не доживет до восшествия на престол ее праправнука Александра III), стоит быть готовым к тому, что и испытаний на этом пути будет уготовано немало. И ладно бы только огнем, мечом и медными трубами. Как выяснилось, испытания на внутреннюю стойкость, верность убеждениям и честность перед самим собой пройти порой бывает куда сложнее…
***
Проучившись два года в Петербурге, юный князь вернулся в Москву, где с ним занимаются профессора Московского университета.
«Я был между двух огней: отец хотел видеть во мне математика; Карамзин боялся увидеть во мне плохого стихотворца. Он часто пугал меня этой участью. Берегись, говаривал он: нет ничего жалче и смешнее худого писачки и рифмоплета. Первые опыты мои таил я от него…» – позже вспоминал Вяземский.
И правда, таил: хотя в 1808-м и опубликовал стихотворение «Послание к… в деревню» в «Вестнике Европы» (в это время журналом заведовал Жуковский), подписать его своим именем все же не решился. Лишь в 1816-м на вечере у Александра Тургенева набрался смелости продекламировать собственные строки перед наставником. И наконец-то получил его благословение:
«Теперь уже не буду отклонять вас от стихотворства. Пишите с Богом».
Однако можно предположить, что внушения Карамзина не прошли для него даром, и Петр Андреевич, один из первых членов «Арзамаса», его недремлющий и беспощадный Асмодей, так и не начал относиться к своим поэтическим штудиям всерьез и уж точно не видел в них главное свое предназначение, но лишь один из многочисленных «публицистических» инструментов. Вяземский писал много, но стихи свои частенько терял, то и дело просил Пушкина восстановить их по памяти, а первый и единственный прижизненный сборник выпустил только в 1862 году.
Начиная свой путь как наследник «легкой» французской поэзии с ее куплетами, посланиями, эпиграммами, короткими изысканными «виньетками» в альбомы, со временем князь все больше склоняется к либеральным поэтическим высказываниям – острым, бесстрашным, взывающим к справедливости и уж точно небезопасным. Его элегию «Негодование» в III отделении называли не иначе как «катехизисом заговорщиков». А «Русским богом» (1828), впервые опубликованным в 1854 году в лондонской типографии А. И. Герцена, восхищался Карл Маркс. Ополченцем прошел князь Бородино, слушал столь многое сулившую речь Александра I в польском Сейме, принял участие в составлении записки царю об отмене крепостного права, перевел французский проект конституции Пешар-Дешана, не раз лично встречался с императором и обсуждал с ним возможные реформы – его горячее «вольтерьянское» сердце требовало перемен, верило в них, и тем сильнее ударили по нему политические «заморозки» начала 1820-х.
Прослужив четыре года в «вольнодумной» Варшаве, в 1821-м неблагонадежный князь отстранен от службы с особо унизительным для него уточнением: въезд в Польшу ему отныне запрещен. Оскорбленный до глубины души, Вяземский подает в отставку, отказывается от придворного звания камер-юнкера и уезжает в Москву, где за ним установлен тайный надзор. Теперь он «свободный журналист». Сотрудничает с «Московским телеграфом», «Полярной звездой», «Литературной газетой» Дельвига, пишет критические разборы, переводит, готовится засесть за роман. Но душой он в Петербурге: корит приближенного к царю Жуковского, который отказывается «бросить служение идолов» и порвать со двором, вникает во все дела друзей-декабристов, хотя формально ни в одном из тайных обществ не состоит. Его не будет на Сенатской площади, в истории он останется как «декабрист без декабря», что не помешает Николаю I бросить едкое:
«Он не попался только потому, что был умнее и осторожнее других».
Вторая половина 1820-х обернулась для Петра Андреевича нестерпимыми арктическими морозами. На него открывается самая настоящая «общественная охота» – ату, ату его! Он всерьез размышляет об эмиграции:
«Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена, мне в ней душно, нестерпимо…»
Он пишет царю «Записку о князе Вяземском, им самим составленную» – «исповедь», как сам ее называет, а на деле безупречно выстроенную речь опытного адвоката, спокойно и деловито отметающего всю возведенную на него напраслину, все лживые обвинения. И император дает князю «второй шанс»: в 1830-м он принят на службу чиновником особых поручений при министре финансов и возвращен в Петербург.
Несмотря на стремительный карьерный взлет (со временем практически вся внешняя торговая политика России окажется в его руках), к «финансовой» службе князь относится весьма скептически. Но при всем своем уме и проницательности сам не замечает, как песочные часы его судьбы и, что самое главное – убеждений, начинают неумолимый разворот. В какой-то момент все, против чего прежде он выступал открыто и непримиримо, теперь становится нормой, предметом неустанных забот и делом жизни. Идеалы молодости сброшены, как жмущий в плечах сюртук, скручены в небрежный узел и заброшены в самый темный угол, куда свет памяти не достигает. Сенатору, товарищу министра народного просвещения, руководителю Главного управления цензуры, члену Государственного совета и приближенному царской семьи они уже без надобности.
Метаморфозы эти объяснить трудно, но и замолчать их – невозможно. Потому что какими бы разными людьми ни были князь Вяземский до начала 1840-х годов и он же – в последующие десятилетия, это был тем не менее один и тот же человек. Пылкий либерал – и радикальный консерватор («раскаявшимся сатириком» назвал его Герцен). «Птенец гнезда Карамзина», ратовавший за свежий ветер в русской словесности, – и непримиримый враг всего нового, что принесли в отечественную литературу авторы второй половины XIX столетия. Опальный поэт и главный цензор. Во время Польского восстания 1830–1831 годов Вяземский принял сторону тех, кто считал, что Польша имеет право сама выбрать «род жизни». А в начале 1860-х он же приветствовал подавление очередного Польского бунта. Убитый горем товарищ, он скорбно, как священную реликвию, хранил щепки от эшафота, на который взошли пятеро декабристов, провожал в Сибирь Марию Волконскую, отправляя с ней деньги для помощи нуждающимся. А через двадцать с небольшим лет морщился, говоря о «безумном» революционном Западе.
Но перед тем как критиковать или судить одного из этих двоих (нам, потомкам, это свойственно), стоит все же прочитать «Записные книжки», которые Петр Андреевич Вяземский вел с 1813 года до конца жизни. Помимо лавины острот и бесценных историко-биографических свидетельств, в них точно сыщутся ответы на многие, еще даже не заданные вопросы. И, конечно же, портрет князя Петра Андреевича будет неполным без ста с лишним дошедших до нас писем, хранящих историю дружбы двух поэтов – Пушкина и Вяземского.
***
В марте 1816-го в Царском Селе Вяземский и Карамзин заехали вместе с Василием Львовичем Пушкиным к его племяннику. Не склонный к сантиментам, Петр Андреевич не может скрыть обуявшего его восторга: «Чудо и все тут! Его Воспоминания вскружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картинах... Задавит, каналья!» – это из письма Батюшкову. «Стихи чертенка-племянника чудесно хороши… Какая бестия!.. бешеный сорванец нас всех заест», – а это уже из послания Жуковскому. «Не только читал Пушкина, но с ума сошел от его стихов», – и перед другом Александром Тургеневым Вяземский своих чувств не скрывает.
Последующие отношения Пушкина и Вяземского, наверное, правильнее назвать парадом интеллектов и поединком остроумий. Это были, без сомнения, глубокие взаимные чувства, построенные на фундаменте разума и таланта. Оба смотрели в одну сторону, но каждый выбирал собственный угол зрения, отсюда и частые споры – «до упаду, до охриплости». При этом, как и в случае с Евгением Баратынским, Пушкин не позволял никому в своем присутствии дурно отзываться о друге, подарившем ему эпиграфы к «Онегину» и «Станционному смотрителю», идею и название журнала «Современник». Сам, случалось, втайне критиковал («смелость, сила, ум и резкость; но что за звуки!.. какофония…»), другим же – ни-ни! Критиковал и Вяземский, не упуская случая напомнить о злопамятности Пушкина, в которой тот придерживался «бухгалтерного порядка», и его «патриотической щекотливости». Но и через много лет после ухода друга князь Вяземский повторял:
«Пушкин был всегда дитя вдохновения, дитя мимотекущей минуты. И оттого все создания его так живы и убедительны. Это Эолова арфа, которая трепетала под налетом всех четырех ветров с неба и отзывалась на них песнью…»
Нежная «любовь дружбы» навсегда связала Пушкина и с княгиней Верой Федоровной Вяземской. С первой их встречи в Одессе она стала наперсницей и утешительницей поэта, хранительницей многих его сердечных тайн. Княгиня проведет с ним его последние минуты в январе 1837-го и доживет до того дня, когда в 1880-м на Тверском бульваре Москвы будет воздвигнут памятник ее любимому «сыну», как она нередко называла Пушкина в письмах к Петру Андреевичу.
Из восьмерых детей княжеской четы родителей переживет лишь «душа моя Павел» – Павел Петрович Вяземский, тот самый, что еще мальчишкой, преисполненным важностью момента, торжественно встречал со свадебными иконами Пушкина и Наталью Николаевну, приехавших после венчания на Арбат. Дипломат, коллекционер, литератор и гордый хранитель «Русского Парнаса» – Павлу Петровичу тоже повезло с «козырями судьбы», которыми он сумел распорядиться куда как достойно.
Язвительный поэт, остряк замысловатый,
И блеском колких слов, и шутками богатый,
Счастливый Вяземский, завидую тебе.
Ты право получил, благодаря судьбе
Смеяться весело над злобою ревнивой,
Невежество разить анафемой игривой.
А. С. Пушкин Вяземскому. 1821
Выставка "Друзья Пушкина" открыта в Московском Доме Поэта на Пречистенке, 12/2 до начала сентября. Приобрести литературно-художественный альбом "Двенадцать друзей Пушкина" можно в книжном магазине музея.
Автор: Анна Хрусталева
#пушкин #вяземский #музей #литература #поэзия
