Хлеб и слёзы (повесть) 5 и 6 части. В. Фоменков

24 июля 202224 июл 2022

1060

10 мин

Проходил август, он стоял горячий и, целыми днями, Клавдия со своей бригадой проводила в поле. Появлялась поздно вечером, а уходила рано утром. За ней следом уходила и немая. Так бежали и бежали денёчки, но не для Шумилова. У него сейчас столько свободного времени, о котором он и не помышлял раньше. Это его вовсе не радовало, а угнетало, ему было стыдно постоянно быть в доме или прятаться в подвале. Выходил он только ночью – подышать свежим воздухом и посмотреть на звёздное небо. Одно было развлечение – это книги и газеты, которыми его продолжала снабжать немая. Он их перечитывал не раз, пока не появлялись новые. Так проходили дни.
По субботам Вера топила баню, которая стояла чуть в сторонке от избы. Сначала мылись мать с дочерью, оставляли Шумилову горячую воду. В полночь он осторожно выходил из избы и шёл, оглядываясь по сторонам, словно вор пробирался, боясь каждого шороха. Мылся при плотно закрытых окнах, при тусклом свете коптилки. Вымывшись, он также осторожно возвращался в избу, в душе благодаря Клавдию и Веру.
В отсутствии Клавдии немая всё чаще и чаще бросала в его сторону неравнодушные взгляды. Шумилов чувствовал это, но боялся Клавдии – как она это воспримет?
Вера тоже боялась мать, и при ней вела себя совсем по-другому, без всякого заигрывания. Шумилов не мог знать мыслей, что были в голове немой, но чувствовал и видел её необычное поведение. Он старался не подавать никаких надежд Вере.
Однажды, проснувшись среди ночи, Вера услышала разговор между Шумиловым и матерью. Она внимательно вслушивалась. А разговор они вели о колхозной жизни. Мать говорила об учётчике Иване Никифоровиче Быкорюке:
– Строгий? – спросил он после рассказа.
– Нет! Дурак, – ответила она.
Через стену избёнки слышно было, что каждую ночь Шумилов почти не спал. И сегодня он слышал в хлеву вздохи хозяйской коровы, которую он пока ещё не видел, но слышал, как корову каждое утро выгоняли в стадо Клавдия или немая.
– Пока Вера спит, скажу тебе прямо, Петя. Да, мы, бабы, после войны, при нехватке мужиков распустились. Любви хочется, а нет её. Грубые стали. Понимаешь меня? – спросила Клавдия.
– Не совсем, – ответил он.
– Сейчас поймёшь. В войну ждали сынов, мужей, верили, что вернутся. Даже после похоронки надеялись, что придут домой. А сейчас войны нет уже семь лет, и надежды нет никакой. А я всё равно жду, в мыслях повторяя, как молитву, строки из стихотворения «Жди меня, и я вернусь». Забыла только, кто написал эти строки.
– «Только очень жди» – продолжил Шумилов. – Это фронтовой корреспондент, писатель Константин Симонов.
– Симонов.
– Это хорошо, что ждёшь, Клавдия. На войне всякое случается, – он сделал паузу, чтобы успокоиться, – через семь, а может и через десять лет кто-то и вернётся.
– Вы так думаете? – с надеждой в голосе спросила она.
– Да. Ждите.
У Веры навернулись слёзы. Она вспомнила отца и брата. Слёзы катились по щекам прямо на подушку.
– Жду, – тихо сказала Клавдия.
– Да, – сказал Шумилов, – хлебнуть горькой жизни пришлось всем сполна: от подростка и до старика, от девочки и до старухи, и в тылу, и на фронте.
Последовало молчание.
– Пришлось. Думали, вот кончится война, мужики вернутся и заменят нас, баб. А вернулось мужиков с гулькин нос, все там, считай, остались. Я скажу, Петя, не кривя душой и без стыда. Мужик, он ныне у нас, баб, в цене. Хоть какой – завалящий, хромой, но свой.
Шумилову вдруг стало как-то не по себе.
– Вы не подумайте, что я под вас стелю, – спохватилась Клавдия.
– Нет, что вы!
Вере стало неудобно слушать этот разговор. Она убрала ладонью слёзы, тихо, бесшумно повернулась к стене и, чтобы не слышать больше о чём они будут говорить, уткнулась в подушку.
Шумилов, не зная, что ещё сказать, повторил:
– Вы, Клавдия, ждите.
– Думаете?
– Да, конечно, ждите.
Она взглянула в окно, там забрезжил рассвет.
– Ладно, уже светает.
– Что?
– Уже рассветает. Я не хотела говорить, но скажу. Тебя, Петя, ищут.
– Я знаю, – ответил он.
– Был у нас в риге ещё в июле Кустарёв. Расспрашивал всех. Я тогда ещё подумала, что вы не соврали о себе, сказали всю правду. И у председателя спрашивали про вас.
– Кто такой Кустарёв?
– Из Глазка, из милиции…
– Не из ГПУ?
– Не знаю, может и оттуда. Всё у нас, у баб, допытывался, не видел ли кто в деревне худощавого человека в необычной одежде. У меня тогда от страха по телу мурашки побежали. И я подумала: «О, боже, кого я прячу? Врага народа!» Но тут же взяла себя в руки, сама себе сказала: «Какой же он враг?» Да и сейчас также думаю: какой же ты враг, если на войне кр_овь свою проливал?! Вовсе не враг, – она тяжело вздохнула. – Вот был у нас в Гомзяках до войны случай. Засуха один год была, а следом и второй год засушливый. От голода пухли и взрослые, и дети. У тёти Груни, по прозвищу Кочетиха (вдовой она была), семеро детей было, прямо как в сказке – семеро козлят, скачут по лавкам один меньше другого. Сшила баба под юбкой небольшой мешочек, чтобы можно было насыпать в него горсть, другую зерна для своих козлят. А кто-то взял, да и настрочил анонимку в органы. К вечеру приехали двое на телеге из этого самого ГПУ и нашли у Кочетихи под юбкой мешочек, провели её по деревне, как врага народа, посадили в телегу и увезли в Глазок. С тех пор ни слуху, ни духу о ней. Говорят, дали десять лет без права переписки. А какой она враг?
– А дети? – спросил Шумилов.
– Детей в детдом забрали, в Тамбов.
– А что с ними стало?
– А Бог знает, что с ними стало? Вот и рассвело, надо Зорьку идти доить и в стадо выгонять. Не пришлось в эту ночь поспать, в следующую отосплюсь.
Немая тоже не спала всю ночь, поднялась с постели. Начинался ещё один августовский день.

6

Сентябрьская дорога от Гомзяков из лога бежит в поля, где трактора вот уже как неделю поднимают зябь. По логу несётся председатель на дрожках. Конь Букет бежит рысцой. В дрожках Беликов, а рядом с ним молодой уполномоченный райкома, фронтовик, лет тридцати – тридцати пяти: коренастый, рыжий Василий Сажин. Они слегка подпрыгивают на ухабах.
Беликов время от времени похлёстывает коня вожжами по крупу, покрикивая:
– Но – но!
За поворотом из лога они догнали подводу гружёную бочками с соляркой для заправки тракторов в поле. Возницей был Федот Иванович Лис, он сидел на козлах с цигаркой, крепким табаком тянуло за версту.
Когда дрожки поравнялись с подводой, Беликов окликнул:
– Федот Иванович!
От неожиданности возница вздрогнул, а председатель приостановил коня.
– Ась? – отозвался тот. – Ась?
– Поспешай, а то МТС бузить будут, – сказал Беликов, недовольный задержкой Федота Ивановича.
– А я что? Я и так гоню, а они, старые клячи, не бегут. Их на скотомогильник пора, что с них взять.
Беликов махнул, понимая, что с лошадёнок действительно взять нечего.
Уполномоченный молчал, что можно было сказать. Да и зачем? Он как раз квартировал у Лиса, и поговорить с ним мог в другое время.
…Дело было зимой. Председатель тогда не мог найти избу для уполномоченного из райкома. Никто не хотел пускать постояльца, видно побаивались, и каждый находил отговорку. Беликов уже хотел поселить Сажина у себя, но стеснялся матери, она была очень стара и больна. Оставалась одна надежда на Федота Ивановича. Пришли к избе его затемно, постучали в окно и подошли к двери. Вечер был холодным, окна все были запушёнными, деревья стояли в морозном убранстве.
– Кто там? – спросил хозяин.
– Это я, Беликов. Вот постояльца к тебе привёл.
Лис открыл дверь.
– Пустишь? – спросил Беликов.
На улице светло от снега, а в сенях, при открытой двери, темно, хоть хозяин и держал в руке керосиновую лампу. Он взглянул на молодого человека:
– Откуда?
– Из Глазка, из райкома.
– Вон оно как!
– Уполномоченный к нам в колхоз, – ответил Беликов.
– Мне всё равно, уполномоченный или нет. Ну, заходи, сынок.
Сажин шагнул через порог в тёмные сени.
– А звать тебя как? – спросил Лис.
– Василий.
– По батюшке?
– Сергеевич.
– Василий Сергеевич значит.
– Да, Сажин, – представился райкомовский работник.
Беликов остался стоять на улице, стесняясь своей хромоты.
– Спасибо, Федот Иванович, – поблагодарил он. – Я пойду. Спокойной ночи. Федот Иванович, заходите в колхозное правление, там поговорим.
– Хорошо.
– Спокойной ночи, – пожелал Сажин Беликову.
Хозяйская собака, дворняга, из-за старости не лаяла на гостей, а вертелась у них под ногами, поджав хвост. Захлопнулась дверь, Беликов поковылял домой. Собака бежала за ним следом, а затем вернулась, проводив председателя.
Когда хозяин и Сажин вошли в избу, Федот Иванович повесил лампу на крюк, вбитый в потолочную балку и сел на табуретку у стола.
– Раздевайтесь. Настя! – сказал он жене-старухе, – принимай постояльца из райкому. И тут Лис обратил внимание на совсем не зимнюю обувку гостя.
– Это что же такое? В этом и ноги обморозить можно. Скидывай сапоги, – сказал он, и достал из печурки валенки.
– Вот, одевай, в них ходить будешь!
Сажин обулся и почувствовал тепло.
– Спасибо, – сказал он, – вот это другое дело.
– На здоровье. Носи.
Жена-старуха хлопотала, накрывая на стол.
– Садитесь, – пригласила она.
Сажин сел на табуретку, которую подставил Федот Иванович. Свет от горящей лампы падал с потолка на русскую печь. На лежанке кто-то заворочался, видно спал до этого. Вскоре Сажин увидел детское личико, на него с улыбкой смотрела девочка. Должно быть, внучка, подумал Сажин, и улыбнулся ей в ответ.
– Анютка, внученька проснулась, – сказал Лис. – Намёрзлась на морозе, легла на печь, сон и сморил. У нас ночевать будешь? – спросил дед.
– Да, – вяло ответила девочка.
– Ну, а куда же она? – ответила старику старуха.
Нюра продолжала смотреть на гостя.
– Сына дочка, – пояснил Лис, – а это дядя Вася, он будет жить у нас. Ты его не бойся.
– Я и не боюсь, – ответила девочка.
Сажин внимательно следил за старухой, как она ловко работает ухватом, доставая чугунки из печи и ставя их на загнетку. Запахло распарившимися щами и пшённой кашей.
– Щи, – сказал Федот Иванович, – садись за стол. И ты, стрекоза, слезай с печи. Будешь ухаживать за гостем.
У печи в сторонке стояла кошёлка с сухим навозом, видно, для топки, подумал Сажин, продолжая наблюдать, как ловко спорится работа в женских руках старухи…
Вот об этом зимнем вечере вспомнилось сейчас Василию Сергеевичу. Дрожки обошли подводу, и Букет вновь пошёл рысью, а то и в галоп. Вскоре они оказались у края пахотного поля, где в кучу собрались трактора, а трактористы ждали заправки.
Сажин вылез из дрожек, а за ним Беликов, и оба подошли к сборищу.
– Едет, – сказал председатель.
– Скоро будет, – подтвердил Сажин.
– Ну что, – спросил Василий Сергеевич, – завтра должны закончить пахоту?
– Да, – ответили ему.
– А потом куда? – спросили его.
– В Красный путь?
Беликов молчал.
– В Языково?
– Да, в Языковский колхоз.
Следующей остановкой Беликова и Сажина была скирдовка соломы, которую вела бригада Клавдии. Это был последний стог осени, который вершили бабы. Когда они подъезжали, первой их увидела Устинья и крикнула:
– К нам, бабы, начальство, – и тихо, шёпотом добавила, – хроменький и новенький, уполномоченный хреновенький.
– Да ну тебя! Всё шуточки у тебя, Устинья!
– Я им…
– Ха – ха – ха!
– Нет, Устинья, я сама, – сказала Клавдия.
– Ха – ха – ха!
Подъехали председатель и Сажин.
– Что за смех? – спросил Беликов, вылезая из дрожек. Он заковылял к столу за Сажиным.
– Фёдор Ефимович, – крикнула Устинья со смехом, – подолы подымать?
– Доберусь я до тебя! – крикнул он.
– До меня, что до Бога, не доберёшься!
– Хватит! – осадила её Клавдия, – всё у тебя хи – хи да ха – ха, а в голове ума ни х_рена!
– Ума много. Могу взаймы дать.
Сажин улыбнулся.
– Весело у вас, женщины, – сказал он.
– У нас всегда весело. Как говорится, с песней в поле и домой.
– Хорошо, – ответил Сажин.
– Бабы, самолёт, – крикнул кто-то из баб, ради шутки.
– Ха – ха – ха!
– Устинья? – спросил Беликов.
– Что?
– А не твой?
– Не знаю.
– Видно сбился с курса, – засмеялись бабы и спросили, – А твой лётчик когда посадку обещал сделать у нас в Гомзяках?
– Зимой! Каждую неделю пишет.
– Будет языком молоть, вертихвостка, – крикнул Беликов.
– Ха – ха – ха! – катилось с одной и другой стороны.