Ещё одним первооткрывателем Петербургского текста был Н.В.Гоголь. Конечно, речь пойдёт о "Петербургских повестях", которые изначально никакими "петербургскими" не были, а были написаны и опубликованы в разные годы (в период между 1832-1842), пока в 1842г Гоголь не объединил их под заголовком "Повести".
Ну это его дело, а мы все знаем, что именно эти 5 текстов во многом определили образ нашей столицы в литературе минимум на столетие. Поэтому литературоведы решили, что знают лучше, как правильно называть сборник, и добавили эпитет ”петербургские”.
Чтобы не растекаться поверхностным разбором пяти разных текстов, за основу я возьму "Невский проспект". Во-первых, Гоголь сам поставил эту повесть первой в сборнике, во-вторых, в ней есть зачатки практически всех тем последующих текстов.
Как и "Медный всадник", повесть начинается с хвалебной речи. Восхищение Невским проспектом льётся с одической пышностью, но с каждым последующим предложением оно становится всё более наивным, а затем мы и вовсе понимаем, что это всё — ирония, насмешка. Из любимого:
Боже, какие есть прекрасные должности и службы! как они возвышают и услаждают душу! но, увы! я не служу и лишен удовольствия видеть тонкое обращение с собою начальников.
По сцене Невского, как мини-модели всего города, проходят все петербургские типы: чиновники, военные, дамы, гувернёры т.д. Причём это именно сцена: на неё “всходят”, появление и поведение каждого чётко регламентировано, а главную роль здесь играет костюм.
Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой — греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая — пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку, пятый — перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая — ножку в очаровательном башмачке, седьмой — галстук, возбуждающий удивление, осьмой — усы, повергающие в изумление.
Зафиксируем эти два первых пункта. Во-первых, театрализация пространства. Здесь каждый выполняет свою роль, носит определённый костюм и ведёт себя так, как положено. Во-вторых, постоянная для всех текстов сборника метонимия: вместо “целых” людей здесь выступают шляпки, сапоги, носы. Личность низводится до предмета гардероба или детали внешности. Поэтому самостоятельная карьера носа или драма вокруг шинели вполне типичны для этого пространства.
И тут появляются наши герои. Поручик Пирогов — петербургский тип успешного карьериста. Человек “ни о чём”: с одинаковой охотой он декламирует “Горе от ума” и пошлые анекдоты, параллельно флиртуя с дамами.
Второй герой — художник. Тип петербургского художника как наиболее чуждого городу персонажа Гоголь раскроет в повести “Портрет”, здесь мы с ним только познакомимся.
Это исключительное сословие очень необыкновенно в том городе, где всё или чиновники, или купцы, или мастеровые немцы. Это был художник. Не правда ли, странное явление? Художник петербургский!
В общем, ему здесь не рады. Как мы позже увидим не раз у разных авторов, город (а он здесь — живое существо) стремится уничтожить то, что не вписывается в его стройную схему.
Вообще такие параллельные истории со сходным сюжетом — вещь для Петербургского текста типичная. В литературе такие герои называются двойниками. В крупном романе их может быть и 3, и 4. Главный смысл в том, что мы на их примере можем увидеть разные варианты одной ситуации (как здесь) или несколько версий одной личности со смещёнными акцентами (такое у нас любит Достоевский).
Петербургский текст как правило испытывает своих героев двумя способами: деньгами и женщинами. Вот эти самые женщины появляются и увлекают за собой наших героев.
Здесь мы подходим к следующей важной идее. Так как Петербург — театр, то всё здесь не то, чем кажется. Как мы помним из первой части, здесь особенно сильны всякие потусторонние силы, а их главная задача — овладеть душами самых чистых и наивных горожан (рассматривали подобное на примере “Шинели” тут и тут). Или забегая вперёд:
...дамам меньше всего верьте. <...> Как ни развевайся вдали плащ красавицы, я ни за что не пойду за нею любопытствовать. Далее, ради Бога, далее от фонаря! и скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. <...> Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде.
В общем, женщины, освещённые обманным потусторонним светом, уводят наших героев за собой. Ангельский идеал художника по канонам жанра оказывается проституткой, причём выбор этот она сделала осознанно. Тоже своего рода соблазн лёгкой карьеры, к тому же очень типичный для Петербургского текста контраст высокого и низкого, падение идеала:
Она бы составила божество в многолюдном зале, на светлом паркете, при блеске свечей, при безмолвном благоговении толпы поверженных у ног ее поклонников; но, увы! она была какою-то ужасною волею адского духа, жаждущего разрушить гармонию жизни, брошена с хохотом в его пучину.
Снова, как у Пушкина, и как позже у многих, человек с простыми и понятными целями в жизни, но чуждый для этого пространства, становится его жертвой и сходит с ума. Безумие, видения, сны, любые пограничные состояния сознания — ещё одна характерная черта.
Другая примета героя Петербургского текста — одиночество. Некому было заметить нарастающее безумие художника, некому обнаружить в первые дни после смерти и некому похоронить. Всё как и у Евгения из "Медного всадника".
Эту первую сюжетную линию традиционно называют гротескно-трагической.
Со второй линией поручика всё намного проще. Это человек для города “свой”: приударил за хорошенькой немкой, попытался обмануть её мужа, был выпорот, съел два слоёных пирожка и успокоился. “Лёгкость в мыслях необыкновенная”, как говаривал Хлестаков у того же Гоголя. Отличный комический контраст к трагедии художника.
Как можно было заметить, Петербургский текст вообще построен на контрастах: высокое и низкое, богатство и нищета, комическое и трагическое, реальность и сон/безумие. Список этот очень длинный.
Итак, если Пушкин в “Медном всаднике” всё ещё искренне восторгался Петербургом, видел его скорее балансирующим между имперским величием и личными трагедиями, то для Гоголя это однозначно Вавилон — город Антихриста, гиблое место, полное соблазнов, внешнего блеска, но несущее безумие и гибель.
Все последующие повести сборника повторяют и расширяют отдельные темы, но центральная идея очевидна уже по первому тексту.
По моему субъективному ощущению, в последующей литературе возобладала гоголевская линия. Возможно мне так кажется потому, что именно ей следует один из главных текстов этой группы — “Преступление и наказание”.
Хочу ещё раз подчеркнуть, что ничего из вышесказанного не является оценкой Петербурга как реального города, который я очень люблю, и не призвано оскорбить его жителей. Речь здесь идёт исключительно о литературном феномене Петербургского текста — художественном образе, который возник из смеси истории, эсхатологических мифов и городского фольклора. Это явление не уникально для мировой литературы: к примеру, существует также Парижский текст. Что-то есть такое, особо волнующее умы в этих городах.
Первая часть:
Вторая часть:
"Пиковая дама" и петербургский текст: