["Шинель", часть 2] Во этом варианте прочтения “Шинели” мы отбросим всю социальную тематику и попробуем взглянуть на текст под кардинально другим углом. К примеру, представим, что мы читаем житие.
С точки зрения современного читателя, который житий в своей жизни не читал, думать, что такие параллели могут быть, странно. Но во времена Гоголя тексты эти были известны каждому, входили в обязательную программу обучения и были важной частью годового цикла духовного чтения. Поэтому связь с житийной традицией была очевидна для читателя того времени.
Житие — биография идеального человека, рассказ о его святой жизни и подвигах во имя веры. В нём мало реальных биографических деталей, большинство сюжетных поворотов традиционны и, как в сказке, переходят из текста в текст. Вот эти устойчивые мотивы мы и проследим в “Шинели”.
Первая подсказка ожидает нас сразу же. Кроме указания на город, всё нашем тексте максимально обобщённо: “в одном департаменте служил один чиновник”, внешность героя размыта: “несколько рябоват/рыжеват/лысоват”. Ничего о его жизни до событий повести не известно, что очень странно для начального этапа реализма*, но отличный зачин для сказки, притчи или жития — жанров, которые не очень интересуются «социальными мотивами» поступков своих героев.
Единственная биографическая подробность — обстоятельства рождения. Ну это событие уже ближе к мистике. Наш герой родился “от мёртвого отца”, а мать сразу названа “покойницей”, что должно нас насторожить явным намёком на что-то потустороннее, демоническое. Он как бы уже заранее помечен недобрым знаком, что должно сделать его лёгкой добычей для злых сил. Но овладеть ним им никак не удаётся**.
А причина этому — его абсолютная отрешённость от всего земного. Чтобы завладеть душой, бесы обычно искушают героев на всяческий грех. Но вот беда — герой наш до последней степени благочестив. Благочестив не по сознательному выбору, а в силу внутренней “инакости”, юродства. Никакие земные соблазны его не могут коснуться, потому что в его картине мира их не существует. Он живёт совершенно иной системой ценностей, которая по земным меркам кажется окружающим странной. И в центре этой системы находится переписывание.
Здесь нужно вспомнить, что фигура писца, переписчика для древнерусской культуры была особо уважаемой. Этим почётным делом занимались только в монастырях и доверяли лучшим, наиболее учёным из монахов, да и они могли приступить к работе только после поста и молитв. Это было связано с тем, что, во-первых, слово — вечно. Пишущий напрямую работает с чем-то вневременным, навсегда закрепляет события истории страны наравне с библейскими.
Во-вторых, так как записывалось и переписывалось только самое важное, переписчик видел всё в ином масштабе, совершенно отстранённом от обыденности.
Стоит заметить, что именно ПЕРЕписывание, а не создание новых текстов (к чему наш герой оказался неспособен), не умаляет его с точки зрения древнерусских представлений. Древний переписчик был скромен, мы практически не знаем их имён, он не был гордым автором, но максимально подчинялся Тексту или авторитету предшественника. Это можно заметить по самоуничижительным зачинам о том, как я, недостойный раб, посмел взяться за такое святое дело.
Конечно, здесь мы можем заметить ироничное снижение образа нашего нового святого, так как он переписывает совсем не Библию или летопись, а канцелярские бумаги, пренебрежительное отношение к которым со времён Гоголя никак не изменилось.
Но вспомним, что АА испытывал особую любовь не к самому тексту, а к буквам — абстрактным знакам. Ну что с юродивого взять.
Кстати, и “пострадать” за свою веру он тоже успел, опять же в сниженном варианте: вспомним издевательства коллег и то самое “гуманное место”, которое так любят страдальцы за маленького человека. Перечитаем и наконец-то увидим, что сами насмешки ему были абсолютно безразличны, а душещипательные слова были вызваны тем, что ему просто помешали переписывать.
Вот так и жил бы наш юродивый герой, не давая подвижничеством злым силам и шанса завладеть своей душой. Но, как мы уже выяснили раньше, в центре каждой повести должен обитать мотив испытания. А раз уж мы говорим о житие, то испытывать героя, конечно же, будут бесы.
Но как им подобраться к АА? Здесь на помощь приходит излюбленный мотив всего петербургского текста русской литературы. Мы прекрасно помним, что город этот инфернальный, противоестественный, построенный Антихристом и т.д. (читаем того же Гоголя, Пушкина, Достоевского, лирику Серебряного века и тому подобное). Вот тут наше проклятое место и приходит на помощь нечисти: своим пронизывающим холодом пробирается к АА и делает дальнейшее игнорирование бренной реальности невозможным.
Чем бесы традиционно искушали святых? Золотом, роскошными одеждами и женщинами. Всё это мы имеем далее.
Наш герой отправляется к “одноглазому чёрту” (так именует портного Петровича его жена) по чёрной лестнице сквозь дым и гарь. Поначалу он противится идее обновки, сопротивляется соблазнам, но в итоге втягивается в искушение, даже становится ещё более аскетичным, но уже не с высокой целью, а ради материальных благ. Конечно, блага эти с воротниками из лучшей кошки выглядят нелепо, как почти всё в этом тексте одновременно и серьёзно, и с ироничной усмешкой.
И вот АА получает долгожданные богатые одежды — и тут начинается его стремительное нравственное падение: он впервые чуть не делает ошибку при переписывании, впервые же впадает в послеобеденное безделье, а потом и вовсе выбирается вечером в центр города, разглядывает там витрины и женщин. Не нам после “Невского проспекта” рассказывать, каким инфернальным миром Гоголю представлялся ночной центр Петербурга, освещённый искусственным светом, который зажигает сам чёрт.
Это всё приводит его на праздник, где он выпивает два бокала шампанского, а по пути домой игриво преследует незнакомую даму. Всё, все соблазны собраны, бесы радуются и нападают на АА посреди тёмной площади.
Далее следуют различные мытарства и окончательная расплата за подчинение соблазнам: наш практически святой, житием которого начался текст, теряет свою душу и превращается в злобный дух, нападающий на прохожих. Становится частью потустороннего мира Петербурга. Так наше житие превращается в антижитие.
Конечно, по отношению к художественному тексту любая трактовка будет неполной, однобокой. Не исключение и эта: она не учитывает тех же многочисленных социальных аспектов, которые невозможно отрицать. Я описала её не с целью противопоставить другой(им) как более правильную, а чтобы показать на этих двух примерах, сколько разных смыслов можно разглядеть в одном небольшом тексте, если отойти от автоматизма восприятия. Уверена, смыслов на самом деле намного больше.
*книги 30-40х гг. старались как можно точнее описать среду, в которой воспитывался и жил человек, объяснить его с их помощью. Как по мне, самым ярким примером этого можно считать «Кто виноват?» Герцена, где очень трудно запомнить основную сюжетную линию или просто её разглядеть за бесконечными, дотошными описаниями биографий каждого эпизодического персонажа.
**здесь можно ещё порассуждать об инфернальном подтексте фигуры удвоения (которую мы видим в имени героя) у Гоголя, но это долго и скучно. Просто поверьте, что он есть.