Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Не случайно я открыл сегодняшнее путешествие по XIX веку этою картиной!.. Июль, господа! Лето в разгаре, кажется, до осени ещё безумно далеко, а некоторым жара даже успела уже наскучить. Помните калягинского Платонова? "... Господи, ждёшь этого лета, как праздника, ждешь, а когда придёт — скорей бы кончилось". Но мы не станем следовать за меланхолией уважаемого и даже любимого всеми Михаила Васильевича! Дачи, господа, купания, долгие прогулки тенистыми аллеями, катания на лодках, пикники на природе... Скоро, уже очень скоро ничего этого уже не будет, да-с! А потому предлагаю проживать каждый день "ещё пока лета" как новый и неповторимый... Как, например, сегодняшний, который два столетия назад на наших глазах сейчас заново переживут следующие персонажи:
- Фёдор Глинка: поэт, воин, декабрист и... просто счастливчик!
- Пушкин и его "гений чистой красоты"
- Лучший способ для начинающего автора не быть напечатанным в "Современнике" - назвать его редактора "бонвиваном"
- "Память его была та же типография, частию потаенная и контрабандная..."
- Учимся слышать у Достоевского
- "...никогда в жизни тебе не придется краснеть за твою Аньку"
- Чехов: "... Дороги и города хуже худшего"
- "Было страшно жарко, но зато недолго продолжалось"
- Немного грустно, но зато "про любовь"
Замечательный пример не "оголтелого" (как это кое-где водится нынче порою), а, я бы сказал, "культурного", справедливого, истинного патриотизма являет нам Фёдор Глинка в своих "Письмах русского офицера" от 19 июля 1812 года. Тут всё: язык, слог и вполне исчерпывающая картина военных действий "с натуры".
"Вчера армии двинулись от Смоленска, вниз по течению Днепра, к окрестностям озера Катани. Авангард пошел к Рудне. Оттуда ожидают неприятеля, который теперь толпится на пространстве между Двиной и Днепром. Это наступательное движение войск наших много обрадовало народ. Всякий стал дышать свободнее!..
Дай Бог нашим вперед! Помоги Бог оттолкнуть дерзких от древних рубежей наших!.. Однако ж, идя вперед, кажется, не забывают о способах, обеспечивающих и отступление... Мосты спеют с удивительной поспешностью. Работают день и ночь. Великие толпы народа, бегущие из разных занятых неприятелем губерний, переправляются беспрестанно. Но неужели и войска пойдут через них? Ужели и Смоленск сдадут?… Солдаты будут драться ужасно! Поселяне готовы сделать то же. Только и говорят о поголовном наборе, о всеобщем восстании. «Повели, государь! Все до одного идем!» Дух пробуждается, души готовы. Народ просит воли, чтоб не потерять вольности. Но война народная слишком нова для нас. Кажется, еще боятся развязать руки. До сих пор нет ни одной прокламации, дозволяющей собираться, вооружаться и действовать, где, как и кому можно. «Дозволят – и мы, поселяне, готовы в подкрепу воинам. Знаем места, можем вредить, засядем в лесах, будем держаться – и удерживать; станем сражаться – и отражать!..»
Любопытные впечатления от общего настроя русского человека оставил Глинка днём ранее:
"... Армия наша немногочисленна; но войска никогда не бывали в таком устройстве, и полки никогда не имели таких прекрасных людей. Войска получают наилучшее продовольствие. Дворяне жертвуют всем. Со всех сторон везут печеный хлеб, гонят скот и доставляют все нужное добрым нашим солдатам, которые горят желанием сразиться у стен смоленских. Некоторые из них изъявляют желание это самым простым, но, конечно, из глубины сердца исходящим выражением: «Мы уже видим седые бороды отцов наших, – говорят они, – отдадим ли их на поругание? Время сражаться!»
Прекрасно! Почитаешь такое - и сразу поймёшь, почему одно по праву именуется "отечественной войной", а "другое" маскируется аббревиатурой из трёх букв с прилепленной по бокам латиницей. Участник всех военных кампаний, начиная с 1805 года, Глинка редактировал "Военный журнал", был председателем "Вольного общества любителей русской словесности", а параллельно являлся одним из создателей "Союза благоденствия", за что, само собою, поплатился арестом и содержанием в Петропавловской крепости. Насмешка судьбы: состоя с начала своей военной карьеры в наитеснейших служебных отношениях с прославленным графом Милорадовичем - самой, пожалуй, несправедливою жертвой "декабрьской нелепы" (Глинка служил под его началом сперва адъютантом, после - правителем канцелярии генерал-губернатора), он принуждён был воочию увидеть смерть своего старшего боевого товарища от рук... собственных конфидентов!
Следствие по делу декабристов не определило Глинку в число "закоренелых" (каковым он, собственно, и не был), его "высочайше было повелено выпустить, перевесть в гражданскую службу с чином коллежского советника и во уважение прежней его службы и недостаточного состояния употребить в Петрозаводске по гражданской части, где жить ему безвыездно под бдительным тайным надзором полиции". Впрочем, и дальнейшая судьба его сложилась достаточно счастливо, скончался он аж в 1880 году в Твери, для которой сделал очень немало, в возрасте 93 (!!) лет.
А лучше всего о Глинке расскажет... он сам - в своём стихотворении "Два я". Почитайте, очень неплохо!
Два я боролися во мне:
Один рвался в мятеж тревоги,
Другому сладко в тишине
Сидеть вблизи большой дороги,
С самим собой, в себе самом;
На рынок жизни — в шум и гром —
Тот, бедный, суетливо мчался:
То в вышину взлетал орлом,
То змеем в прахе пресмыкался,
То сам пугался, то страшил,
Блистал, шумел, дивил, слепил,
Боролся, бился, протеснялся,
И, весь изранен, весь избит,
Осуетился, омрачился…
Но, кинув свой заботный быт,
Он к я другому возвратился.
Что ж тот? — А тот, один одним,
Не трогаясь, не возмущаясь
И не страша и не пугаясь,
В тиши, таинственно питаясь
Высоким, истинным, святым,
В какой-то чудной детской неге,
В каком-то полусне, на бреге,
У самых вод живых, сидел
И улыбался и светлел!
Кто ж в выигрыше? — Один, мятежный,
Принес с собой и мрак и пыль,
Туман и смрад, и смерти гниль;
Другой, как цвет в пустыне нежной,
Спокойный, чистый, как эфир,
Пил досыта любовь и мир, —
Счастливец! пировал свой пир
Под золотым любви наметом:
Он веровал, он был поэтом!..
Небольшое, но чрезвычайно примечательное письмецо отсылает из Тригорского 19 июля 1825 года Пушкин Петру Александровичу Плетнёву, которого, как и "ангела" Жуковского, любили, кажется, все.
"... Что не слышно тебя! у нас осень, дождик шумит, ветер шумит, лес шумит — шумно, а скучно. Женится ли Дельвиг? опиши мне всю церемонию. Как он хорош должен быть под венцом! жаль, что я не буду его шафером.
Скажи от меня Козлову, что недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поет его «Венецианскую ночь» на голос гондольерского речитатива — я обещал известить о том милого, вдохновенного слепца. Жаль, что он не увидит ее — но пусть вообразит себе красоту и задушевность — по крайней мере дай бог ему ее слышать!
(Далее - по-итальянски "РР") Написано в присутствии этой самой особы, что для каждого должно быть ясно. Прощай, милый поэт. Прошу тебя, пиши мне. Весь твой"
О горестной судьбе несчастного слепца Ивана Ивановича Козлова я упоминаю в наших "векорамах" постоянно, но более подробно писал о нём отдельным текстом. Вот начало его, любимой Пушкиным, "Венецианской ночи":
Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой;
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной;
Отражен волной огнистой
Блеск прозрачных облаков,
И восходит пар душистый
От зеленых берегов.
Свод лазурный, томный ропот
Чуть дробимые волны,
Померанцев, миртов шепот
И любовный свет луны,
Упоенья аромата
И цветов и свежих трав,
И вдали напев Торквата
Гармонических октав...
Ну, а сама же "одна прелесть" - разумеется Анна Керн, которой, как утверждают, тем же днём Пушкин вручил вместе с первой главой "Онегина" своё знаменитое "К***". Кому всё же был адресован этот удивительный шедевр? Хоть Анна Николаевна до самой безрадостной своей старости с удовольствием примеряла на себя дарованный ей титул "гения чистой красоты", думается, что она... просто вовремя оказалась рядом. Слишком плотской, земною она была - для такого сравнения. И уж точно "гению чистой красоты" автор не адресовал бы спустя всего какой-то месяц даже из ревности следующие строки: "... А на что мне ваш характер? Он мне вовсе ни к чему! — разве хорошеньким женщинам нужен какой-нибудь характер? Основное — глаза, зубы, ручки да ножки". О нет! Но мы - в любом случае - должны быть признательны и Анне, и самому счастливому дню 19 июля - просто за то, что он случился и в её жизни, и в нашей Истории.
Беда, если вы - известнейший поэт... или писатель... или литературный критик... или издатель журнала... а пуще того - всё это вместе! Если заметить, что мы говорим о Пушкине в предпоследний календарный год его жизни, то можно лишь отдалённо вообразить себе клубок испытываемых им трудностей. И вот - представьте себе - приходит вам такое послание от неизвестного, в котором... Да боже мой, не привести его хотя бы отрывками (только так, потому что оно невероятно длинное, настолько, что и сам его отправитель в этом признаётся несколько раз) нет никакого удержу - настолько оно беспардонно хорошо, напыщенно и... глупо. Впрочем, читайте сами! Итак, 19 июля 1836 года.
"Милостивый государь, Александр Сергеевич!
То, что вы усмотрите из прилагаемого при сем, не есть опыт, а просто выражение той мысли, какою я увлекся, урвав, для отдыха, минуту у многотрудного и пока еще скучного занятия моего. Согласившиеся на некое мое желание, может быть, по молодости моей, весьма легкомысленное, избрали для меня однако ж такой род изучения, где я исключительно должен посвятить себя синусам и косинусам, где обязуюсь верить, не требуя божбы, что 2 руб. X на 4 руб. = не 8, а 800 рублям и проч. т. п., а чуть лишь заикнусь на счет этой науки, отвечают: взявшись за гуж, не говори, что не дюж. С видом спокойным, но скрепя сердце, принимаюсь за этот гуж, дабы, признаюсь вам, не показать легкомыслия и по мере сил достичь цели своей. Из этого вы видите, смею ли я пытаться в чем-либо другом, решившись уже на одно с твердостию характера. Ах, Александр Сергеевич, дух-то бодр, да плоть немощна. Главное, что меня ужасает и заставляет, очертя голову, избрать совершенно другой род службы — противной гражданской, так это сидячее, бесцветное как вода, занятие, коим вырабатывается, в поте лица, пенсия будущей жене т. е. скоропостижной вдове, или детям, — имеющего умереть на службе чиновника. Но, это в сторону, Александр Сергеевич! положи руку на сердце и скажи по чистой совести (я весьма далёк от самолюбия), достоин ли первенец мой чести: подвергнуться, чрез посредство Современника, суду благоразумной критики, чтобы, так сказать, почтительно быть ею наказанным за первое и, надеюсь, последнее отступление мое от своих занятий?
Я к вам заходил на прошедшей неделе, но благообразный служитель ваш доложив мне, что вы живя теперь на даче, редко заезжаете сюда и то, говорит, пока́житесь как огонь из огнива. Поэтическое сравнение это напомнило мне французскую пословицу: tel maître, tel valet <см. перевод>. Я ушел с надеждою: доставить вам чрез него свою челобитную и получить резолюцию вашу чрез него же.
В прилагаемом найдете, в конце, одно изменение на случай, если невозможно оставить прежнего выражения. Впрочем, всё в вашей воле.
Простите за предисловие, это слабость новичков. Стыдясь себя, не подписываю своей фамилии; но вы ее знаете, потому что брат мой с вами на одной лавке масло жал, в рекреационной зале играли вместе в чихарду, сыры-кишки, треп-трап-трюль, а на́ поле задавали вы ему полномочные редьки; он был печушкой у Фотия Петровича, так сказать, Калинича, который оставил ему в память свое дружеское пожатие руки, ибо Фотий Петрович, будучи костоломом, во́все не был костоправом. Но я, может быть, не кстати разболтался; не зная меня, вы этим можете получить весьма невыгодное обо мне мнение и разве только из учтивости примете меня за сумасшедшего.
Сделайте одолжение, умоляю, Александр Сергеевич, почтите хоть ответом. Я уж не знаю как и просить вас. Зачем вы не генерал, не граф, не князь? поверите ли, если сто раз не употребишь: Ваше превосходительство! Ваше высокопревосходительство!! Ваше сиятельство!!! Ваше графское сиятельство!!!! Сиятельнейший князь!!!!! и выше......., то кажется как-то и просьба слаба, никуда не годна и во́все не просьба. — Однако пора кончить: во многоглаголании бо нет спасения...
... Виноват, совсем забылся, я ведь дал себе клятвенное обещание не подводить, если можно, под такой конец письма. Точно, теперь верю, правду говаривал один из наших чиновников, что привычка есть вторая природа натуры. Но, так кончилось, что же делать, пускай это написано, как он же говаривал, для pro формы. — Простите и не судите обо мне строго.
Если б я не знал, что вы bon vivant, я не осмелился бы написать к вам в таком вкусе писульку"
Если даже допустить, что начинающий автор попросту... волнуется (отсюда и этот натужный, несколько нервического свойства юмор, и эти неловкие "сыры-кишки, треп-трап-трюль", и безмерная, не нужная никому словоохотливость (я ещё изрядно оставил "за бортом"), то... откуда этот неожиданный для первой половины XIX века переход на "ты" с совершенно незнакомым человеком? "Александр Сергеевич! положи руку на сердце и скажи по чистой совести... " О как! И уж разумеется - эпичнейший финал: "...если б я не знал, что вы bon vivant..." Очевидно, написавший эти строки попросту "перевёл" выражение буквально: "добрый"+"бойкий"... Ну, к примеру, как знакомый многим системщикам и просто людям, дружащим с компьютерами, термин "bad gate" некоторые перевели бы как "плохие ворота", как-то так... Можно себе представить выражение пушкинского лица, узнавшего о себе, что он bon vivant, и поэтому достоен... сей "писульки".
Кстати, чтобы закрыть вопрос совсем, давайте вспомним - каким сложилось лето 1836 для Пушкина? Само по себе оно в тот год не удалось - было ветрено, дождливо... Недавно родилась дочь Наташа. Вечная нужда в деньгах, все надежды - на "Современник". Из письма к хорошему московскому другу - "эпикурейцу" Нащокину: "…деньги, деньги! Нужно их до зареза!" Только что, в июне подписал два заёмных письма – на 5000 и 3000 рублей сроком на полгода - под проценты. "Чёрт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!.." А тут - "бонвиван". Ну, charmant, чего там!..
19 июля 1852 года в Одессе рвётся ещё одна нить, связывавшая поколение тех, кто "Пушкина знал", с остальною Россией. От водянки, коя донимала его долгие годы, и от которой даже ездил лечиться в Париж, да воротившись, принялся за старый образ жизни, умирает брат поэта - Лев. Вот нечто вроде эпитафии к памяти о Льве Сергеевиче ещё одного свидетеля эпохи - князя Петра Андреевича Вяземского:
"... С ним, можно сказать, погребены многие стихотворения брата его, неизданные. Может быть, даже и незаписанные, которые он один знал наизусть. Память его была та же типография, частию потаенная и контрабандная. В ней отпечатлевалось все, что попадало в ящик ее. С ним сохранились бы и сделались бы известными некоторые драгоценности, оставшиеся под спудом; и он же мог бы изобличить в подлоге другие стихотворения, которые невежественными любителями несправедливо приписываются Пушкину. Странный способ чтить память славного человека, навязывая на нее и то, от чего он отрекся, и то, в чем неповинен он душою и телом. Мало ли что исходит от человека! Но неужели сохранять и плевки его на веки веков в золотых и фарфоровых сосудах?.."
То ли похвалил, то ли... Князь Пётр, как и всегда, хорош - что в критике, что в эпистолярном жанре. Но понять его досаду можно, здесь Вяземский абсолютно справедлив: похоронить вместе с собою неизвестное наследие всей России - на такое мог быть способен лишь один человек, и это был Лев Сергеевич. Из трёх выживших его детей долее всех прожила Мария, застав уже, в некотором роде, близкую нам "почти современность" - 1928 год. О ней (в замужестве - Нейкирх) известно, что еще, будучи "смолянкою", она прониклась просветительскими идеями своего преподавателя - знаменитого Ушинского, и всю жизнь посвятила педагогике. Муж трудился агрономом. В 1920-х годах, испытывая, как и многие тогда, материальные затруднения, Мария Львовна обратилась в Наркомат с просьбою о персональной пенсии, которая, хоть и не сразу, но всё же была удовлетворена. Например, тётя её (и дочь Пушкина) Мария Александровна так и не "сподобилась"... не поспел Луначарский.
Если в предпоследней главке мы привели пример вопиющей многословности, то Фёдор Михайлович Достоевский, скажем, тоже ведал за собою подобный грешок, но к редакторским упрёкам в свой адрес относился вполне терпимо... Так, например, как в письме к критику и издателю журнала "Русский вестник" Михаилу Никифоровичу Каткову от 19 июля 1866 года, отправленному из подмосковного Люблино по поводу замечаний последнего на главы второй части "Преступления и наказания".
Многоуважаемый Михаил Никифорович,
Я просмотрел корректуру и два-три слова, неразобранные в рукописи, восстановил. Что же касается до переделок и выпусков, сделанных Вами, то некоторые из них, как замечаю теперь, конечно, необходимы, но других выпусков (в конце) мне жалко. Впрочем, будь по-Вашему! Вам, как судье литературному, я вполне верю, - тем более, что сам имею странное свойство: написав что-нибудь, совершенно теряю возможность критически отнестись к тому, что написал, на некоторое время, по крайней мере. Впрочем, об одном бы выпуске попросил Вас, на странице 786 (отметил на полях карандашом NВ) - нельзя ли восстановить? Тут ясно для читателя, что если он говорит: я счастлив, то уж, конечно, не потому, что любуется своим поведением. Впрочем, если нельзя, то нечего делать.
Примите уверение самого искреннего уважения.
Вам преданный Федор Достоевский.
Р. S. Мне жалко не всех в конце выпусков. Некоторые действительно улучшили это место. Я чувствую уже 20 лет, мучительно, и яснее всех вижу, мой литературный порок: многословность и никак не могу избавиться"
Впрочем, нужно отдать должное и Каткову: он по отношению к талантливому автору крайне корректен и осторожен, разве что не извиняется за сделанные правки.
"... убедительно прошу Вас не сетовать на меня за то, что я позволил себе исключить некоторые из приписанных Вами разъяснительных строк относительно характера и поведения Сони... Скажу только, что ни одна существенная черта в художественном изображении не пострадала. Устранение резонирующих мест придало ему только большую объективность..."
К написанному и добавить нечего, кроме одного: уметь слушать и слышать друг друга - что литераторам, что (хоть бы и) политикам - наука замечательнейшая, и не просто слышать, а делать выводы. Достоевский это умел. А, к слову, князь Пётр Андреевич Вяземский - не очень, в том смысле, что критику в свой адрес не жаловал. А вот что мне абсолютно не нравится в современности: ни политики нынешние, ни коллаборационирующие с ними деятели искусств и всякого прочего... "елевидения" - разучились слушать и слышать напрочь. Только "держать нос по ветру". Скверно, господа! Поучились бы у Фёдора Михайловича!
Мы с вами договаривались в самом начале сегодняшней публикации - только о хорошем! Пусть так и будет! В подтверждение этого почитаем письмо обретшему, наконец, на пятом десятке жизненного пути заслуженное семейное счастие Достоевскому от жены Анны Григорьевны от 19 июля 1876 года. Она с детьми - в Старой Руссе, он - на лечении в немецкой Эмсе. Послание буквально сочится любовью и тревогою за мужа.
"... Успокойся, дорогой и ясный мой Федочка, и не думай об этом: никогда в нашей жизни не случится такого пятна, такого несчастья, с моей стороны по крайней мере (за Федочку моего я иногда боюсь и даже очень). А что ты меня ревнуешь -- так это мне слишком дорого: ревнует, значит любит. Правда? Голубчик мой, не брани меня... потому что не признаю в тебе никаких недостатков, а одни совершенства.
Дорогой мой, как мне жаль, что у тебя расстроены нервы; ради бога, успокойся и спи больше. Лучше отдохни, выжди, когда справишься с нервами, и тогда примись за дело. Торопливость только повредит делу. Послушайся меня, голубчик. Ты лучше приготовь, а я тебе в миг перепишу, так как успею отдохнуть. Пожалуйста, не думай обо мне (не выдумай воспользоваться моим позволением в другом смысле), я наверно поправлюсь и потолстею, потому что беру ванны аккуратно. Детки все здоровы и веселы. Что тебе сказать об них: ничего они особенного не говорят и не делают. Недавно Лилька говорит: "Я жду, а какой-то офицер говорит: если б эта хорошенькая девочка была большая, я бы на ней женился. А я-то думаю: так бы я за тебя и пошла". Каково! Федя взялся съесть 5 кусочков говядины и начал считать да и просчитал 5, так что съел 20 кусков и говорит: "Ну, мама, я никак 5-то пропустил". Ходим на ванны и на музыку, в воскресенье ели мороженое. Сегодня народное гулянье, но мы не пойдем в толкотню, а будем смотреть фейерверк с берега на нашей улице... Что же сказать тебе еще, мой трижды или, вернее сказать, биллион раз любимый папочка. Дорогой мой, верь в меня и знай, что никогда в жизни тебе не придется краснеть за твою Аньку.
Тебя крепко цалуют твои любящие Анька, Лиля, Федя и Леша"
Анна Григорьевна пережила любимого супруга очень надолго, скончавшись от малярии в Ялте в 1918 году, а стараниями потомков прах её спустя пятьдесят лет упокоился рядом с мужем в Александро-Невской лавре.
Какую бы ностальгию по былой России мы ни испытывали, но... "факты - вещь упрямая": хорошего было достаточно, но и скверного - ещё того более. Чтобы убедиться в этом, достаточно почитать письмо врача Антона Павловича Чехова литератору и автору юмористических произведений со столь же юмористической фамилией Лейкин от середины июля 1884 года. В нём Чехов детально живописует способы добраться из Москвы до Звенигорода (их не так много, и все они весьма затруднительны для путешественника) и образ жизни тогдашнего земского лекаря. Спешу заметить - мало что изменилось! Уж не знаю, что там у москвичей со Звенигородом, но, скажем, нынешняя Тверская или Псковская области местами словно списаны с Чехова! С одною лишь разницею: во времена Антона Павловича не чувствовал себя столь вольготно истинный властелин земли русской - Господин Борщевик.
Многоуважаемый Николай Александрович!
Прочитавши Ваше письмо, дал знать в Москву брату Николаю о предстоящем Вашем приезде. Брат будет Вашим путеводителем в Воскресенск, сам же я вырваться из Звенигорода не могу до приезда врача, должность коего исправляю. Перед приездом в Воскресенск Вы потрудитесь уведомить меня телеграммой (Звенигород, врачу Чехову), я поеду на 1—2 дня в Воскресенск, чтобы повидаться с Вами и показать Вам наши святыни. Или так сделайте: поезжайте на вторую станцию Смоленской дороги, Голицыне. Отсюда до Звенигорода (15 верст) на лошадях. В Звенигороде обозреем Савву освященного и покатим отсюда в Новый Иерусалим (20 верст). Всё это отнимет у Вас не более суток. Прихватите Пальмина. Заранее предупреждаю: удобств на пути не найдете... Дороги и города хуже худшего, но зато масса беллетристического материала. Если переночуете у меня, то свожу Вас в больницу на приемку (рассказ в 300 строк). На Илию, 20-го, у меня будет 60 человек больных, 22-го человек 40. Лучше сделаете, если начнете путешествие Звенигородом. Дороги тряски, но живописны. Жду. Телеграммы в Воскресенск не посылайте, ибо в этом граде телеграфа нет и мне придется платить за эстафету 3 р. 50 к. (Семья заплатит, а телеграммы я не прочту, так как меня нет в Воскресенске). Телеграфируйте в Звенигород. Больных я могу бросить на 2 суток. У меня фельдшера доки. Приезжайте же!..
И кто же так способен передать нам толику постоянной своей беспечности как не Николай Александрович Романов, проведший день 19 июля 1896 года на знаменитой ярмарке в Нижнем Новгороде? Вот у кого всегда всё славно! И позавтракал, и вина надегустировался, и серебра ему надарили, и на электричке покатался, и отобедал, и на рауте побывал, и ещё сил на картишки хватило!
"Сегодня был жаркий и утомительный день. В 9 1/2 отправились в дом трудолюбия, кот. устроен в здании бывшей фабрики. Оттуда прямо на выставку, где мы пробыли весь день до 5 1/2 ч. Завтракали в нашем павильоне. Пробовали вина и сидр в разных местах, в особенности у Льва Голицына. Он нас, как всегда, принял очень радушно, угощал винами и надарил каждому старого серебра. Для сокращения времени между павильонами ехали по электрической дороге. Окончили осмотр выставки и на возвратном пути остановились у исторического музея в одной из башен Кремля. Обедали втроем и затем поехали на купеческий раут в ярмарочное собрание. Было страшно жарко, но зато недолго продолжалось. Вечером поиграли у себя в трик-трак"
Закольцовывать (сейчас будет каламбурчик) сегодняшний денёк у нас нынче будет Алексей Кольцов - поэт купеческого происхождения, тем не менее, жалуемый Пушкиным (который весьма скептически относился к поэтам и критикам "из купцов"), автор всего одного, опубликованного при содействии Белинского сборника, и, увы, проживший всего 33 года. Пусть он поведает нам сегодня о... Любви, конечно, о чём же ещё... В своём стихотворении от 19 июля 1830 года.
Опять тоску, опять любовь
В моей душе ты заронила
И прежнее, былое вновь
Приветным взором оживила.
Ах! для чего мне пламенеть
Любовью сердца безнадежной?
Мой кроткий ангел, друг мой нежный,
Не мой удел тобой владеть!
Но я любим, любим тобою!
О, для чего же нам судьбою
Здесь не даны в удел благой,
Назло надменности людской,
Иль счастье, иль одна могила!
Ты жизнь моя, моя ты сила!..
Горю огнём любви святым,
Доверься ж, хоть на миг моим
Обьятиям! Я не нарушу
Священных клятв – их грудь хранит,
И верь, страдальческую душу
Преступное не тяготит…
Спасибо, что провели этот день вместе с вашим "Русскiмъ Резонёромъ", надеюсь, было хотя бы не скучно! И - да, разумеется: какие-либо ассоциации событий Былого и его персонажей с современностью прошу считать случайным совпадением, не более того... Вам только показалось!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "И был вечер, и было утро", цикл статей "Век мой, зверь мой...", ежемесячное литературное приложение к нему, циклы "Размышленiя у параднаго... портрета", "Однажды 200 лет назад..." с "Литературными прибавленiями" к оному, "Я к вам пишу...", "Бестиарий Русскаго Резонёра", "Внеклассное чтение", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ"
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
