Сегодня, когда сказки Пушкина есть почти в каждом доме и безоговорочно считаются золотым наследием русской культуры, трудно поверить, что поначалу мнение о них не было столь благожелательным.
За что их только не критиковали! И за чрезмерный фольклорный колорит и грубое просторечие, и, напротив – за искусственное подражание народным образцам и стилистическую эклектику.
Нелицеприятная критика исходила не только от недругов. Например, Иван Тургенев считал сказки Пушкина самым «слабым звеном» из всего богатого творческого наследия поэта, а критик Виссарион Белинский писал так:
«…они, конечно, решительно дурны, конечно, поэзия и не касалась их; но всё-таки они целою головою выше всех попыток в этом роде других наших поэтов. Мы не можем понять, что за странная мысль овладела им и заставила тратить свой талант на эти поддельные цветы. Русская сказка имеет свой смысл, но только в таком виде, как создала её народная фантазия; переделанная же и прикрашенная, она не имеет решительно никакого смысла».
Справедливо или нет судила критика – не столь важно, ибо время рассудило по-своему. Оспаривать гений Пушкина ныне дерзнёт не всякий. Зато до сей поры не прекращаются споры о том, насколько народны сказки «Солнца русской поэзии», откуда он черпал сюжеты и какой подтекст в них заключал.
Здесь критическая мысль постоянно мечется между двумя крайностями. Одни утверждают, что истоки сказок поэта лежат, прежде всего, в русском фольклоре, другие – что они лежат в книжных, литературных сюжетах – чаще всего, западных.
Давайте же вместе проследим, как развивался пушкинский интерес к сказкам и откуда он черпал сюжеты и вдохновение.
***
Интересно, что первую литературную славу юному Пушкину принесло именно обращение к сказочно-фантастическому жанру. Разумеется, речь идёт о «Руслане и Людмиле» - поэме, которую сегодня вполне бы могли отнести к жанру "фэнтези".
Василий Жуковский о юном Пушкине, из письма Вяземскому, 1815:
«Это надежда нашей словесности. Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти будущему гиганту, который всех нас перерастёт».
Иван Крылов:
«Напрасно говорят, что критика легка.
Я критику читал «Руслана и Людмилы»:
Хоть у меня довольно силы,
Но для меня она ужасно как тяжка».
Хотя сохранившиеся черновики поэмы датированы не ранее 1818 года, сам поэт утверждал, что начал работу над ней ещё во время обучения в Царскосельском лицее. Уже тогда он сокрушался по поводу того, что соотечественники почти лишены памятников древнерусской литературной словесности.
А.С. Пушкин:
«Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости… Приступая к изучению нашей словесности, мы хотели бы обратиться назад и взглянуть с любопытством и благоговением на ее старинные памятники… Нам приятно было бы наблюдать историю нашего народа в сих первоначальных играх разума, творческого духа, сравнить влияние завоевания скандинавов с завоеваниями мавров… Но, к сожалению, старинной словесности у нас не существует. За нами темная степь – и на ней возвышается единственный памятник: Песнь о Полку Игореве».
Что тут скажешь? Во времена Пушкина всё обстояло именно так. Но в те же времена наблюдается и возрастающий интерес к своей истории и культуре. Так огромный резонанс вызвала публикация Н. Карамзиным «Истории государства Российского», отзвуки которого легко заметить в Пушкинской поэме (оттуда же почерпнут и сюжет «Песни о вещем Олеге»). Именно, благодаря карамзинскому труду, в «Руслане и Людмиле» появятся имена персонажей — Рогдай (Рахдай) и Фарлаф, родится образ чародея Финна (из Карамзина: «Финские чародейства подробно описываются в северных сказках»), описание пира Владимира Красно Солнышко и замена татар (исконных врагов в русских былинах о богатырях Владимира) на исторически точных печенегов. Из «Слова о полку Игореве» в поэму перейдёт древнерусский «скальд» – Боян, а имя Черномор поэт почерпнёт из былины Карамзина «Илья Муромец».
Хватает в пёстром ковре поэмы и заграничной экзотики – там упоминаются восточные герои — Шехерезада и Соломон, и античные боги Вулкан и Диана.
Интересно в этом плане происхождение одного из самых ярких фантастических образов. Его «первоисточник» до сих пор можно увидеть в парке Сергиевка в Петергофе. Это огромная голова, высеченная из вросшего в землю валуна. Она была создана около 1800 г. по велению императора Павла I архитектором Ф. Броуэром. Ранее голову венчал богатырский металлический шлем, и именно эта диковинная скульптура вдохновила Пушкина на образ гигантской говорящей головы.
«…Найду ли краски и слова?
Пред ним живая голова.
Огромны очи сном объяты;
Храпит, качая шлем пернатый,
И перья в темной высоте,
Как тени, ходят, развеваясь.
В своей ужасной красоте
Над мрачной степью возвышаясь,
Безмолвием окружена,
Пустыни сторож безымянной…».
Гораздо сложнее обстоят дела с определением поэтического жанра «Руслана и Людмилы». Среди поэтов того времени был весьма популярен приём своеобразной пересадки на родную почву западных литературных образцов. Вот и Пушкин попробовал создать «богатырскую поэму» – некий аналог рыцарского романа в духе «Неистового Роланда» Ариосто. Исследователи, например, установили, что знаменитые пушкинские строчки «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…» почти дословный перевод начала поэмы Оссиана «Картон» – «A tale of the times of old! The deeds of days of other years!» («Повесть времен древности! Дела минувших лет»).
И здесь самое время обратиться к наставнику Пушкина – Василию Андреевичу Жуковскому – одному из основоположников русского романтизма, пытающегося создать достойные русские образцы западных жанров (прежде всего, литературной баллады).
Мало кто из исследователей сомневается в том, что именно Жуковский имеет непосредственное отношение к возникновению «Руслана и Людмилы». Ещё в 1810 г. он замыслил волшебно-рыцарскую поэму «Владимир», мотивируя это тем, что «…Владимир есть наш Карл Великий, а богатыри его те рыцари, которые были при дворе Карла…».
Многое в плане этой поэмы было созвучно пушкинской — тот же князь Владимир, персонажи с именами Рогдай и Черномор, мудрый наставник главного героя (у Жуковского – св. Антоний, у Пушкина – Финн). Совпадения столь явны, что предполагают, что уже во время первого знакомства с лицеистом Пушкиным в 1815 году, Жуковский поведал замысел своей поэмы талантливому юнцу и предложил его развить.
Так или иначе, поэма «Владимир» написана не была, зато в 1820 году вышло первое издание «Руслана и Людмилы» и сразу наделало много шума.
Позже Пушкин и сам осознал недостатки своего слишком «пёстрого» юношеского творения, но на нём уже лежали отблески будущего поэтического гения. Прежде всего, этот гений проявился в той свободе, дерзости и лёгкости, с которой 20-летний Александр подошёл к литературным канонам и условностям.
Спустя время, в своём «Моцарте и Сальери» поэт блестяще выразит это противостояние свободного жизнерадостного гения мертвящему желанию «поверить алгеброй гармонию».
Хотя в основе «Руслана и Людмилы» лежит жанр «сказочно-романтической поэмы», она разительно выделяется на фоне романтизма того же Жуковского — мистического и отвлеченного. Недаром Пушкин не удержался и пародировал балладу своего наставника «12 спящих дев». В «Руслане и Людмиле» неземные девственницы превращаются во вполне земных чувственных красоток, которые недвусмысленно охмуряют хазарского хана, и ни где-нибудь, а в… бане!
…Потупя неги полный взор,
Прелестные, полунагие,
В заботе нежной и немой,
Вкруг хана девы молодые
Теснятся резвою толпой.
Над рыцарем иная машет
Ветвями молодых берез,
И жар от них душистый пашет…
Правда, позже Пушкин будет сожалеть о своей фривольной шутке и напишет: «…непростительно было (особенно в мои лета) пародировать, в угождение черни, девственное, поэтическое создание». Впрочем, Жуковский не только не обиделся, но ещё и после публикации поэмы вручил в дар её автору свой портрет с надписью «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму «Руслан и Людмила». 1820 марта 26, великая пятница».
А. Слонимский:
«…пушкинский романтизм был особого свойства. Это был не абстрактный романтизм Жуковского, уводивший в надзвездные сферы, а романтизм молодости, здоровья и силы, романтизм, в котором были уже реалистические задатки. Даже уносясь на «крыльях вымысла», Пушкин не забывал о земле. […] Фантастическое проводится через живое восприятие – через зрительные, звуковые и моторные ощущения — и тем самым становится почти что реальностью…».
Уже в «Посвящении» к «Руслану и Людмиле» поэт характеризует свою поэму, как «труд игривый» и «песни грешные». Сегодня, конечно, мало кого шокируешь описаниями брачной ночи Руслана или бессильной похоти колдуна Черномора.
«Что будет с бедною княжной!
О страшный вид: волшебник хилый
Ласкает дерзостной рукой
Младые прелести Людмилы!»
Но тогда это звучало довольно откровенно.
С направлением сюжета Пушкин тоже особо не церемонится, делая многочисленные авторские отступления вроде
«Я каждый день, восстав от сна,
Благодарю сердечно бога
За то, что в наши времена
Волшебников не так уж много.
К тому же — честь и слава им! —
Женитьбы наши безопасны…
Их замыслы не так ужасны
Мужьям, девицам молодым…»
или обрывает повествование на самом интересном месте —
«Руслан вспылал, вздрогнул от гнева;
Он узнает сей буйный глас…
Друзья мои! а наша дева?
Оставим витязей на час…».
В поэме достаточно романтических описаний (как знаменитое описание ратного поля «О поле, поле, кто тебя / Усеял мертвыми костями?»), что совсем не мешает поэту постоянно иронизировать и подтрунивать над самими романтическими шаблонами.
«Но что-то добрый витязь наш?
Вы помните ль нежданну встречу?
Бери свой быстрый карандаш,
Рисуй, Орловский*, ночь и сечу!»
(* - Орловский – художник-баталист – С.К.)
Весёлая ирония снижает романтичность образов. Например, историю похищения Людмилы с брачного ложа Пушкин сравнивает с… похищением коршуном курицы у сладострастного петуха. Смешон и мудрец Финн, который подвергается сексуальным домогательствам со стороны бывшей возлюбленной, превратившейся в старую колдунью.
Но вот ужасно: колдовство
Вполне свершилось по несчастью.
Мое седое божество
Ко мне пылало новой страстью.
Скривив улыбкой страшный рот,
Могильным голосом урод
Бормочет мне любви признанье.
Вообрази мое страданье!
Наиболее живым и ярким получился образ Людмилы. У Пушкина она не «воздушное» ангельское существо, а вполне земная и довольно бойкая девушка, способная и в волосы Черномору вцепиться («Седого карлу за колпак / Рукою быстрой ухватила, / Дрожащий занесла кулак / И в страхе завизжала так, / Что всех арапов оглушила»), и покапризничать, и пококетничать. Поэт постоянно добродушно посмеивается, как над самой Людмилой, так и над женской природой вообще.
…если женщина в печали
Сквозь слез, украдкой, как-нибудь,
Назло привычке и рассудку,
Забудет в зеркало взглянуть, —
То грустно ей уж не на шутку.
«Вдали от милого, в неволе,
Зачем мне жить на свете боле?
О ты, чья гибельная страсть
Меня терзает и лелеет,
Мне не страшна злодея власть:
Людмила умереть умеет!
Не нужно мне твоих шатров,
Ни скучных песен, ни пиров —
Не стану есть, не буду слушать,
Умру среди твоих садов!»
Подумала — и стала кушать.
Так же вольно, как со стилем, поэт обращается и с языком поэмы. Конечно, в то время Пушкин ещё довольно эклектично смешивал «высокий» литературный слог («воздушные персты», «буйный глас», «восстав от сна») с народным просторечием. Карамзин например так писал о «Руслане и Людмиле»: «…в ней есть живость, легкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса; всё сметано на живую нитку».
Но большинство критиков восприняли поэму не так милосердно, и посчитали настоящим покушением на «святое».
Вот один из типичных образчиков критики:
«…Возможно ли просвещенному или хоть немного сведущему человеку терпеть, когда ему предлагают новую поэму, писанную в подражание Еруслану Лазаревичу? Извольте же заглянуть в 15 и 16 № "Сына отечества". Там неизвестный пиит на образчик выставляет нам отрывок из поэмы своей "Людмила и Руслан" (не Еруслан ли?).
…Руслан наезжает в поле на побитую рать, видит богатырскую голову, под которою лежит меч-кладенец; голова с ним разглагольствует, сражается… Живо помню, как всё это, бывало, я слушал от няньки моей; теперь на старости сподобился вновь то же самое услышать от поэтов нынешнего времени!.. Для большей точности, или чтобы лучше выразить всю прелесть старинного нашего песнословия, поэт и в выражениях уподобился Ерусланову рассказчику, например:
…Шутите вы со мною —
Всех удавлю вас бородою!..
Каково?..
…Объехал голову кругом
И стал пред носом молчаливо.
Щекотит ноздри копием…
Картина, достойная Кирши Данилова! Далее: чихнула голова, за нею и эхо чихает… Вот что говорит рыцарь:
Я еду, еду, не свищу,
А как наеду, не спущу…
Но увольте меня от подробного описания, и позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втёрся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?
…Долг искренности требует также упомянуть и о мнении одного из увенчанных, первоклассных отечественных писателей, который, прочитав "Руслана и Людмилу", сказал: я тут не вижу ни мыслей, ни чувства; вижу только чувственность. Другой (а может быть, и тот же) увенчанный, первоклассный отечественный писатель приветствовал сей первый опыт молодого поэта следующим стихом:
Мать дочери велит на эту сказку плюнуть...».
Напор неблагожелательной критики не повредил поэме — читатель воспринял её на ура, а о Пушкине заговорили, как о многообещающем молодом поэте… Поэтому, когда в 1828 году выходило второе издание «Руслана и Людмилы», поэт включил в книжку и старые критические отзывы, смотревшиеся на фоне обретенной пушкинской славы уже смешно.
Правда, кое-что он учёл – убрал некоторые грубые выражения, сократил несколько авторских отступлений и смягчил эротические сцены.
Некоторые купюры, сделанные Пушкиным.
После «И дале продолжала путь...»:
«О люди, странные созданья!
Меж тем как тяжкие страданья
Тревожат, убивают вас,
Обеда лишь наступит час —
И вмиг вам жалобно доносит
Пустой желудок о себе
И им заняться тайно просит.
Что скажем о такой судьбе?»
После «Женитьбы наши безопасны… / Их замыслы не так ужасны / Мужьям, девицам молодым…»:
«Неправ фернейский злой крикун!
Всё к лучшему: теперь колдун
Иль магнетизмом лечит бедных
И девушек худых и бледных,
Пророчит, издает журнал —
Дела достойные похвал!»
После «О страшный вид! Волшебник хилый / Ласкает сморщенной рукой / Младые прелести Людмилы»:
«К ее пленительным устам
Прильнув увядшими устами,
Он, вопреки своим годам,
Уж мыслит хладными трудами
Сорвать сей нежный, тайный цвет,
Хранимый Лелем для другого;
Уже… но бремя поздних лет
Тягчит бесстыдника седого —
Стоная, дряхлый чародей
В бессильной дерзости своей
Пред сонной девой упадает;
В нем сердце ноет, плачет он…»
Поэтому, когда в 1830 году поэму вновь упрекали в безнравственности, Пушкин только разводил руками и говорил, что, напротив, теперь его беспокоит, что в поэме нет подлинного чувства («Никто и не заметил даже, что она холодна»).
Впрочем, во 2-м издании «Р и Л» были не только сокращения, но и дополнения, к которым относится «Эпилог», написанный в 1820 г. во время пребывания поэта на Кавказе («Так мира житель равнодушный…») и – главное! – знаменитый пролог про Лукоморье, который характеризовал новый этап в сказочном творчестве Пушкина.
Но о Лукоморье я расскажу уже в следующей части.
***
Если вам понравилась эта статья, и вы не хотите пропустить новые, подписывайтесь на мой канал, ставьте лайки, делитесь своими впечатлениями...
И ЕЩЁ! Желающие поддержать мой канал (а в нынешнее время это немаловажно) могут сделать это ЗДЕСЬ.
Автор: Сергей Курий
