1967 год, зима. Кадников. В Доме культуры на улице Розы Люксембург – вечер поэзии, вёл его похожий на Хемингуэя весёлый бородатый Виктор Коротаев. «А кто у нас представлен в этом году на Ленинскую премию? А за какую поэму?» Публика безмолвствовала. Я выжидал, может, кто другой знает, и вскакивал: «Евтушенко, «Братская ГЭС».
Коротаеву пришло в голову, что этот школяр на первом ряду специально посажен отметать подковырки, перешёл на серьёзный лад. После Коротаева кустодиевская, губернского разворота, купчиха Груздева, с её слабым голоском, смотрелась скучновато, публика начала выражать недовольство, зато Чухин, с виду – худощавый подросток (старше меня на пять лет), читал громко, отчётливо, назидательно, и молнии вспыхивали в его больших очках. Я прикинул: диоптрии у него такие же, как у меня. Потом вышло, так и есть: хаживал Чухин в моих очках...
Чухин читал весомо, зримо:
...Пусть она ресницами уколет / Синее морозное стекло, / Пусть она посмотрит в чисто поле, / Далеко ли сани унесло…
...И тогда стоял мороз, и теперь стёкла закоковели, эти строчки на ум и приходят; как запомнил, так и пишу, в книжку не заглядываю, пусть она, с автографом Сергея, и лежит рядом. Потом посмотрю, вдруг всё перепутал, вдруг там дата стоит и получится, что слышать этого опуса я ещё не мог; а то бывает: автор возомнит опустя пору даты расставить под каждым опусом, начнёт мудрить и что-нибудь да напутает – обеспечит работой друзей из комиссии по творческому наследию. Дописал фразу, выключил ноутбук, вынул из секретного шкапчика книжки Чухина (и Груздевой, и Коротаева, и Романова, и Рубцова – тоже с надписями авторов), весь день читал, – многое помню наизусть, ничего не перепутал…
Меня коробит при словах, что Чухин – ученик, последователь Рубцова и только; Чухин – сам по себе: вполне велик, ясен и неподражаем.
Перепечатайте на отдельных листочках лучшие стихи Рубцова и Чухина, перетасуйте их, перепутайте и – не разберёте, где чьё…
Почитаем заметки Рубцова о Чухине:
«Трудно пока завести большой разговор о стихах Сергея Чухина, автора одной, ещё очень маленькой книжки, но и те десять стихотворений, из которых состоит она, имеют вполне определённые поэтические достоинства, оставляют впечатление и наводят на некоторые мысли.
Ворочусь к зазнобе ночью поздней. / Выйди на крыльцо да покажись! / Зачеркните, милые полозья, / Прошлую укатанную жизнь…
Такого рода стихи особенно характерны для Чухина. Они яснее других показывают его творческий почерк, его лиризм с весёлым северным говором и темпераментом, с тягой к ясному поэтическому выражению и образу. Показывают они также особенности и меру его общего восприятия жизни, отношения к ней. В другом стихотворении он пишет:
Настроив душу на добро / На чистоту лесной берёсты,
Понять природу также просто, / Как птице обронить перо.
Думается, что и такие стихи, написанные в интонации раздумья хорошим, но уже лишённым диалектного говора языком (не сказал, хорошо ли отсутствие диалектизмов или плохо – А.А.), не случайны в этой книжке. Видимо, в этом направлении, имеющем явную перспективу, Чухин пойдёт и дальше. К основным и заметным недостаткам книжки следует отнести во-первых, то, что в ней узок ещё круг настроений, переживаний, раздумий, картин. Иначе говоря, узок ещё круг поэтических тем, ещё не отличаются они, эти темы, глубиной и силой. Кроме того, и арсенал изобразительных средств пока недостаточно богат и разнообразен. В общем, трудно по одному сполоху судить о состоянии природы в целом, но, тем не менее, поэтический сполох Сергея Чухина состоялся, он замечен, и это главное». Н. Рубцов. «Вологодский комсомолец». 18 апреля 1969.
(Память меня не подвела. В книжках Чухина под стихами дат не отмечено, но этот опус – прошлая укатанная жизнь! – я и слышал в 1967 году)...
Заметить-то заметили «сполох», но критики продолжали отставать от быстрого бега поэтических саней Чухина: его уж (не говоря про Рубцова) нет на свете, а иные по-прежнему числят Сергея воспитанником Рубцова и – не могут подняться над собой…
«…Одни считают его несамостоятельным, другие – недооценённым. Так, по мнению Виктора Баракова, Чухин не сумел обрести собственную поэтическую стезю. Иная точка зрения у Вадима Дементьева, который отмечает: «Он как поэт и сегодня недооценён, а те, кто открывает его стихи, удивляются: как же так, мы, оказывается, Чухина и не знали (…) с первых серьёзных публикаций поэта критика стала искать и находить в Чухине Рубцова. Начались разговоры о влиянии. (…)
«В целом С. Чухин не выходил из тесных, раз и навсегда выбранных рамок лирической темы и лирического сюжета, – отмечает Виктор Бараков. – Одна за другой появлялись книжки, увеличивался их объём, и читатель уже имел полное право спросить: «А что там, за околицей? Когда закончится дождь и догорят, наконец, плахи в печи?» Но дождь всё шёл, а плахи не догорали… Из одного стихотворения в другое переходят знакомые сюжеты, сходные образы, одинаковые мотивы, неисчезающее настроение тихой печали, нежной грусти».
Артём Кулябин. Журнал «Север», 2015.
Николай Иванович Баландин, кандидат исторических наук, в своё время – заместитель начальника Вологодского областного департамента образования, запомнил даже номер комнаты в общежитии на улице Горького (рядом с музыкальным училищем), где всё то цвело майским черёмуховым цветом:
«Моими соседями по комнате № 60 на втором этаже в разные годы были Саша Жуков – ленинский стипендиат, Серёжа Чухин – будущий поэт (…) В свободное время в нашей комнате мы устраивали студенческие сходки, оттачивая своё мастерство в красноречии. Постоянными участниками наших встреч были Наташа Маслова, Тоня Маркова, Лиза Головина, Саша Жуков, Серёжа Чухин. Виктор Кунташев не отличался многословием, но удивительным образом притягивал к себе спорящую порой до хрипоты нашу компанию (…) В то время сняли табу с Сергея Есенина. Появилось пятитомное издание его стихов в книжках небольшого формата. Единственным обладателем этого сокровища в общежитии оказался Серёжа Чухин. Он был влюблён в Есенина, боготворил его. Сам сочинял стихи и публиковал в газетах. Каюсь, что мы не воспринимали Серёжу как поэта, порой критически оценивали его ранние стихи…» Н. Баландин в сборнике: «Воспоминания о Викторе Кунташеве». Москва, 2004.
Каяться особенно не в чем, суть последней фразы обусловила природа. Школьные учителя-«литераторы», тем более «историки», как правило, рубят и в прозе, и в поэзии весьма туманно и дождливо, в пределах институтской программы, иначе становились бы литераторами в настоящем смысле этого слова. Возразят, что многие поэты и прозаики как раз и есть «литераторы» с дипломами пединститутов...
Нина Груздева, Сергей Чухин, как только в 1965 году возобновилось очное отделение Литературного института имени Горького в Москве, туда из Вологодского пединститута и смотались, и – вовремя, пока мозги не запрограммировались педагогикой. Увы, попробуй найди членов Союза писателей России в рядах школьных наставников; я мельком знаком был с упомянутым в заметках Артёма Кулябина доктором филологических наук Виктором Николаевичем Бараковым, он – профессор университета, увы, преподаёт теперь на Кубани, коллеги-вологодцы, которые «в тренде», съели литератора-русофила…
У Коротаева – аккуратность, деловитость, он и был, говоря нынешним слоганом, деловой. У Чухина – красивая простота и незаметная сразу сила. С виду, казалось, должно быть наоборот: первый – крепыш, второй – заморыш. Поэзии в Чухине нахожу больше, чувствую, что он, если бы не столь ранняя смерть, взлетел бы гораздо выше. Как раненая птица берёт разгон, делает круг над полем и садится, копя силы, так и у него всё изящные, продуманные – или спущенные сверху – зарисовки, только задумаешься и – конец…
Помню, долгое время число членов вологодской писательской организации было – 13! Когда Чухин попал в это число, сверкнул молнией газетный заголовок: «Кто за Чухиным?» Расцветаем, мол, кто следующий? Рассуждая всерьёз, с 90-х (с прошлого тысячелетия!) поэзии уровня Чухина уже не появлялось – эпоха нахлынула приземлённая…
В Грязовце у Чухина я бывал много раз, теперь попробуй сосчитай… Утром Сергей начал меня корить, мол, приехал ночью, колотился в окно; Антонина посмеивалась, она ничего не слыхала. Я показал, как именно царапался по стеклу, - стекло возьми да и выпади… «Так! Так…» – засмеялся Серёга. Окошки были низко, трава до подоконника, стеколышко не разбилось, я вышел и с улицы поставил его на место.
Помню другую квартиру Чухина, на втором этаже, однажды мы гостили там с Ниной Груздевой, она попросила сопроводить её к однокашнику по Литературному институту; Сергей был приветлив, добродушен, весь вечер мы втроём гуляли вдоль кладбища по зелёному откосу.
И другие грязовецкие приятели выбирали для прогулок именно это место, лишь Лёню Мелкова (на снимке выше - стоит в центре) не сумел своротить на прогулку. Он столь долго надевал носки, что я понял: пора от него отступиться. С Мелковым мы однажды летели (билет – пять рублей) в Тотьму, он изрёк: «Все лучшие люди летят в Тотьму!» Хороший знакомый Рубцова, Мелков и пробирался в рубцовскую Николу, я отклониться от маршрута командировки не решился: везде ждали; знал, что Мелкову пришлось нехорошо, когда он в командировке от «Сокольской правды» вместо Устья-Кубенского оказался то ли в Вологде, то ли в Москве, – редакционная фольклорная история среднего калибра…
В Грязовце однажды Чухин повёл меня в городскую библиотеку, взял подшивку «Литературной России», полистал последний номер, молча ткнул пальцем в свои новые стихи, выжидательно замер. Строк двадцать я пробежал глазами мгновенно, помолчал немного, – пусть попереживает, – сказал: «Ладно. Пошли…» Пошли за вином. Не рассуждая о поэтической материи – бесполезно тратить время – я угощал…
Но когда Коля Дружининский грохотал каблуками по лестнице, Чухин морщился. Теперь меня осенило: они делили меж собой звание первого поэта Грязовца. Победил Коля: его фамилию носит одна из улиц города. (Не Соколовская, где он жил, где – через несколько домов – стоит «Северное молоко», где он бывал юрисконсультом, – нехорошо менять с именем улицы и реквизиты известной фирмы...)
Однажды, спасаясь-де от милиции, Чухин забежал в лужу и по-детски радовался: побоятся, мол, в ботиночках лезть в воду… Но это россказни, которых я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть, а нас с ним никакая милиция не трогала.
Мы с Чухиным ехали из Грязовца в Вологду на поезде, пили вино, закусывали зелёными луковыми пёрышками, пробежал милиционер, проворчал: «Ребята, вы и так пьянее вина…» Таким-то образом я исполнял своё намерение поехать на выходные в Москву…
На вокзале я провалился ногой в канализационный люк, разорвал штанину, очнулся утром в бурьяне за автовокзалом: муравей ползал по носу, щекотал; я долго вспоминал, в каком же я городе… Забрался на пешеходный мост: о, Вологда! Хорошо, хоть не Москва! Шёл через всю Вологду до Пролетарской, до квартиры художника Лёни Щетнева; знакомых не попалось, кроме Николая Александровича Волкова из «Красного Севера», человек уходящей культуры, он внимательно глянул на меня и поклонился... Чухин ночевал неизвестно где и того дня не вспоминал…
Однажды Чухин позвонил мне в Сокол и сказал, что они с Николаем (не путать с Германом) Александровым ждут меня на автовокзале, при них целый портфель красного вина. Я пришёл на автостанцию: никого. Догадался, что они …в Вологде.
Таксисты до Вологды брали ровно рубль, но – до памятника Ленину, до вокзала – гони ещё двадцать копеек; ровно через час после звонка я увидел – трезвых обладателей портфеля с вином – на ступеньках автовокзала: сидят, курят…
Мы пошли в ресторан на железнодорожном вокзале; я ещё не знал, что здесь во время оно развлекал посетителей игрой на мандолине двадцатилетний Вячеслав Михайлович Скрябин.
«…В ссылке в Вологде я получал 11 рублей, но это привилегированно, как имеющий среднее образование (…) А всем – 8 рублей (…) Играл на мандолине. В 1910 году, подрабатывал. Рубль в сутки платили. Нас четверо играло. Там здорово, демократия (…) Дело в том, что я пошёл гулять на бульвар, гулял, а на бульваре вдруг появились музыканты, играют два мандолиниста и пианино. Летом. Я подошёл. Публики мало. А они – кто играет, кто отдыхает (…) Дали мне ноты, дали мандолину. Я сыграл. «Подойдёшь…» (…) Тогда открывалось на главной улице кино (…) Придрался архиерей. Расстояние между кино и собором меньше, чем полагается по закону (…) Говорят, что можно в ресторане пока играть (…) «Только там будут костюмы особые какие-то, вроде как скоморошные». Я говорю: «Чёрт с ними, с костюмами!» (…) И вот мы стали петь и играть. В сутки рубль. Каждый день.
В воскресенье – особо, с часу до одиннадцати. Всё равно рубль. Такой уж порядок. А в будни – с часу до восьми, примерно. Мы там и в отдельных кабинетах играли для приезжих купчиков с их красотками (…) Средний ресторан такой, не шикарный, привокзального типа (…) Когда выяснилось, что кино всё-таки открывается, «подмазали», как полагается, тогда мы, значит, идём к хозяину ресторана, просим либо прибавки, либо грозимся уйти в другое место. Прибавки нам не дали, и мы перешли в кино…» Феликс Чуев. «Сто сорок бесед с Молотовым».
Пианино – на бульваре (втроём таскали?), скорее всего, по недосмотру автора записи бесед…
Синематограф «Рекорд», куда перешёл в тапёры Скрябин с приятелями, располагался на улице Кирилловской, в доме Шрамма, напротив духовной семинарии; со временем «Рекорд» стал кинотеатром «Искра» (позднее – «Салют», теперь – неизвестно что).
Нынешнему читателю известно, кто такой Скрябин; Кирилловская носит имя Ленина; в здании семинарии до «перестройки» размещался облисполком, там же обретались и немногочисленные члены Союза писателей...
Близко от «Салюта», одной стороной выходя на улицу Ленина, другой – на улицу Лермонтова, стоит красивый дворец – «дом Свешникова»; здесь жил Георгий Николаевич, один из «братьев Васильевых», создателей фильма «Чапаев». И здесь, среди множества учреждений, на третьем этаже, ютилась вологодская писательская организация. Теперь она обмелела, как пересыхающая речка, и её перевели на первый этаж в особнячке на улице Герцена...
Много раз я проходил и мимо одноэтажного синего домика перед поворотом с улицы Калинина на улицу Менжинского, на мост имени 800-летия Вологды, обращал внимание на беленькую табличку, здесь-де жил в ссылке Вячеслав Михайлович Молотов, в своё время нарком иностранных дел, председатель Совета народных комиссаров СССР, наконец, я решил зайти. В 1990-е здесь помещалась какая-то контора: в каждой комнате по нескольку столов, низкие потолки, дымные солнечные полосы. Прошёл до конца – ни души, видимо, ускакали на обед; испугался, вдруг спросят, что, мол, тут бродишь, поспешно вышел…
Вино в портфеле Чухина и Александрова отдавало бензином и оказалось настолько плохим, что закоренелые «запитоши» (словечко матушки Коли Дружининского) пить его не решились, денежки, увы, потратили. «А ты нас угости настоящим!» – потребовали оба, в железнодорожном ресторане я заказал «Лидии», напитка вполне приличного.
Первым пропал Чухин. Курить в зале не давали, он вышел к поездам, и там его подхватил поэт Олег Семёнович Кванин, через минуту-другую оба уже ехали в Грязовец. Чухин потом сознался: зовёт в деревню, рыбалка, грибы, а вагон перед носом, двери открыты…
Александров потерял номерок, и гардеробщик не выдавал ему плаща; Николай медитировал: делал что-то вроде гимнастики, молча кланяясь и разводя руками. Пока я искал Чухина, пропал и Александров. «Где этот?» – я помахал руками перед гардеробщиком. «Явился какой-то облом... – гардеробщик тоже развёл руки. – Забросил этого худенького на плечо, номерок выпал из кармана, я подал плащ и – всё!» Обломом, как я потом выяснил, оказался известный вологодский журналист Энгельс Федосеев.
Уже ночью, тёплой, светлой, я запрыгнул в поезд на Воркуту: до станции Сухона ходу – полчаса, но и контролёр не дремал – содрал с меня «за провоз ребёнка без билета» целый рубль: самый маленький штрафик...
Снова поехал в Москву на выходные дни, дела были неспешные, опять – так же анекдотически – вышел в Грязовце… В Сокол вернулся не скоро. Ответственный секретарь Павел Павлович Крупеников поинтересовался, что это у меня рабочая неделя начинается со вторника, ответил ему прозрачно: «В Коноше пиво – с водой…» Чухин посадил меня вместо московского на архангельский поезд!
Такие шутки позволял себе мой заведующий отделом (я сменил его) Валентин Иванович Аносов. «Слава богу, – сказал он перед Москвой, – к Архангельску подъезжаем…», вагонная публика спросонья начала впадать в панику. Открыл чемодан, оттуда за шиворот добыл чёрного кота, – сюрприз от Гурия Ивановича Прусакова, – обмахнул животиной ботинки, с котом под пазухой пошёл к выходу, котом расплатился с чистильщиком, наваксившим ему штиблеты… Двое легендарных мастеров всяческих трюков и фокусов! Возвратясь из леса с грибами, Прусаков в тяжёлой корзине находил, бывало, новенький красный кирпич, собственноручно подложенный в корзину Аносова, - шутка самого малого калибра. Непревзойдённые персонажи редакционного (ныне забытого) фольклора городской газеты «Сокольская правда»... В том же ряду: Александр Иванович Сушинов, Александр Николаевич Рачков...
Хоть раз в компании дал трёшник? / Не раскошелится, маразм…
Двух других строчек из эпиграммы на Сушинова не помню, автор – Алфей Шабанов, подцепивший одну из основных черт личности героя и его опрометчивое словечко относительно многих тогдашних явлений действительности – «маразм»... Анекдотические, ошеломительные выходки Сушинова, Аносова, Прусакова, с ними и Романова, и Рубцова, и Коротаева, и Чухина, и других литераторов, в памяти Алфея копились до поры в устном виде.
Аносов бывал доволен, когда приходила на ум притча про самого редактора: «Сашка Аристов вёл планёрки в шапке-ушанке: в вытрезвителе обкатали голубчика под ноль, как призывника, такой закон был! Не попадайся. Да и простого человека, труженика пера, лучше понимать станешь…» Александр Николаевич Рачков не поленился – разные такие случаи записал. И Шабанов потрудился, собрал толстенькую книжку под названием "Мазурики-соколики, от вас и смех, и колики".
Валентин Иванович Аносов, моряк-североморец, на спор с поэтом Александром Александровичем Романовым переплыл зимнюю, местами незамерзающую Сухону. «Штаны перенесли по мосту… – восхищался Шабанов. – Романов уж до того морщился, но поцеловал у Валентина Ивановича колено, как и договаривались. И то колено было размером с лысую голову Хрущёва…»
Вечерняя пятиминутка, зазвонил телефон, редактор поднялся из-за стола, сияя, ожидая слов начальства. Трубка голосом Ивана Семёновича Козловского, то есть Аносова, пропищала: «Привет от двух пьяных женщин!» Стало быть, из Вологды явился "красносеверец" Сушинов, друзья вырабатывают свою политику в районе Базара: побредут на Новую улицу к Аносову или поедут на Первом автобусе в Печаткино, где у Сушинова живут родственники; с ними может оказаться Рачков…
Учитель русского языка Николай Леонидович Шашуков из села Чучкова Сокольского района подарил мне свою книжку, в которой я вычитал отрывок из письма Сушинова их общему знакомому:
"На его дне рождения (35 лет!) мы всю ночь пили, читали стихи, пели частушки. Я спел такую под гармонь:
«Триста лет татары гнули, / Не сумели Русь согнуть.
/ Нынче власти так загнули, / Триста лет не разогнуть».
Н. Шашуков. «Такие разные встречи». г. Сокол. 2006.
Письмо датировано 1996 годом, вполне отражает своё время, но чувствуется, что частушка явилась в голову безымянному остроумцу (Сушинов себе её не приписывает) гораздо раньше, в 60-е, а то и в 30-е. Конечно, они: Сушинов, неназванный сочинитель частушки – если бы только они! – убивали время, тратили впустую беззаботные деньки...
Сушинову, Рачкову, Аносову жить было уже скучно, они смутно чувствовали, что впереди то, что случится в 90-е годы, но надо было ещё пережить 80-е! Рачков стал капитаном порта Сокол; Сушинов, оставив жену, чопорную чиновницу обкома профсоюзов, умотал в Эстонию, в ту сторону, откуда дул «ветер перемен», разъедавший кислотными дождями монолитное, казалось, советское общество; Аносов на первое время очутился на мебельной фабрике упаковщиком, напевал голосом Козловского, вертя в руках, словно газетные листы, белые кухонные шкафчики высотой в человеческий рост. Валентин Морозов – прилично писал на любую тему, владел фототехникой – учесал в районную контору Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, созданного в 1969 году; когда стало понятно, что общество, во всех смыслах слова, мало что решает, Валька ринулся в Калининград, навстречу тому же ветру перемен... Ну, и доигрались до августа 1991 года...
...Пока что 1972 год. Ничего того я и во сне не видел; возвращаясь из Грязовца от Чухина, мог проспать и до Архангельска, ночью угораздило выйти в Коноше, в ту самую минуту, когда рядом стоял состав на Москву, первоначальную цель моей поездки, – шагнуть бы из дверей в двери, из вагона в вагон… Полдня лежал в пустом зале на деревянном диванчике около буфета, изучал расписание, пил пиво.
Теперь те места славят как поэтические: поблизости отбывал ссылку, пас-де телят, трудился-де прицепщиком, сидя на плуге за трактором, русско-американский нобелиат Бродский. Телевизор, радио настойчиво провозглашают его новым Пушкиным! Прозаик Дима Ермаков ездил ночевать в домике Бродского: проверял, может, и не врут…
В обратном поезде я проспал до Вологды, благоразумно сел на автобус до Сокола. В тот раз была тьма других приключений, но детали тормозят внимание, в результате я несколько раз приезжал по субботам-воскресеньям в Харовск – рисовать панно для столовой-ресторана…
Две кухонные работницы рубили на порции колбасу, сталкивали её длинными ножами в таз на полу; вдруг одна вскричала: «Тебя с моим на танцах вчера видели…» и - проткнула супостатку насквозь, та, толстозадая, упала навзничь прямо в широкую, полную уже, посудину с колбасками, они так и брызнули по всему помещению… Какую-никакую имела на груди защиту, нож скользнул под пазуху и театрально, словно бутафорский, вышел сзади… Опомнились, начали собирать порции обратно в таз, на меня и не оглянулись, я молча положил на панно следующий мазок…
1973 год… На работу (у себя, в Соколе, совсем в другой раз) я пришёл ни свет ни заря (запятой здесь не ставят); типографская половина крыльца разметена от снега, редакционная ещё не тронута, но след от ботинка совсем свеж… Дверь в кабинетик открыта, свет не горит, в комнате кто-то живой: забившись в уголок, сидит Чухин, на нём нет лица… Молча курили, я ничего не спрашивал.
Дождались бухгалтера Полиекта Ивановича Яркушина, на счастье, он пришёл на час раньше обычного – писать отчёт, выслушали внушение, что авансом больше трёх рублей не выписывает, что редактор после публикации дал бы и все десять; Сергей молча взял зелёненькую трёшницу, и мы пошли…
На Базарной площади: налево – автостанция, направо, напротив беленькой стены хлебозавода, дом Валентина Морозова, серый, двухэтажный, на первом этаже обреталась его матушка. У Морозовых дома никого не было, и мы расположились на крыльце. Валентин потом ругался: «Целый час отдирал голиком, что там напримерзало на ступеньках… Больше не шляйтесь!» Это не я, это Чухин…
Через час мы ехали на автобусе в Вологду. С утра меня видели в конторе, и довольно… Мода на литературные акции на транспорте явилась через сорок лет, но Сергей порывался вскочить и встать в поэтическую позу, как Пушкин перед Державиным на известной картине Репина, вряд ли удержался бы на ногах, и я хватал его в охапку. Пушкин Державину читал: «Навис покров угрюмый ночи…», у нас же поднялось из-за леса солнце, пассажиры радовались ему, никто не ворчал на Чухина, который прорезавшимся вдруг басом, напоминавшим голос Брежнева, стал читать про космонавтов (см. ниже)…
Попутно, читая стихи, Сергей писал на портфеле номер телефона писательской организации, куда я должен позвонить, если не довезу его живым; цифры глубоко врезались в нитрокожу портфеля, он давно запропастился, а в памяти они остались: 724523… Вот его прорвало, не к месту и не ко времени, когда сознание начало выключаться, значит, болел этим, переживал. Я до сих пор не читал стихотворения, пишу, сколько запомнил тогда. Теперь-то прочёл, нашёл время: слышанный в исполнении Чухина текст совпадает с книжным…
В Грязовце с Чухиным устроили «матч поэтов»: сочинить и напечатать на машинке как можно больше стишков минут за десять. Долее не вытерпели бы зрители: зам редактора, сосед Коли Дружининского на улице Соколовской – Владимир Иванович Округин, супруги Санины, Черепанова, зав сельхозотделом минорный Михаил Васильевич Колесов... Сергей выудил из своей памяти два, моих экспромтов засчитали целых пять… На память у меня остался машинописный листок – буковки «о» и «в» совсем забиты краской – со стихами Чухина:
Что-то нам невесело, ребята,
Охаем да чай горячий пьём.
Водочка ни в чём не виновата,
Сами виноватые во всём.
Всё же вешать головы не будем,
И не надо унывать, Сашок!
Мы ещё достанем и добудем
И нальём стаканы на вершок.
Пусть другие балуются соком,
Ну а нам, мужчинам, не к лицу.
Вспомним мы хороший город Сокол,
Шляясь по плохому Грязовцу
(«у» отмечено ударением – А.А.)
Чтоб беседа лучше протекала,
Выпьем снова: «Господи, прости!»
Прежде чем нырять на дно стакана,
Голову-то, Саша, очерти!
На стр. 98 сборника «Бесконечный путь» (Вологда, 2000 г.) читаю:
Отгуляли, кажется, ребята,
Охаем да чай горячий пьём.
Водочка ни в чём не виновата,
Сами виноватые во всём.
1974 год... Энгельс Федосеев, тот самый облом, который из железнодорожного ресторана похитил и унёс Николая Александрова, тот прохиндей однажды позвонил в редакцию областного радио (я служил в комитете по телевидению и радиовещанию в 1974-1976 годах) с расчётом поговорить со своим знакомцем Колгановым. В кабинете были мы с Чухиным. Сергей, недавний служака этой конторы, для смеху взял трубку. Словно груда камней сорвалась с горы, таков бывал голосок у Федосеева, на ту пору корреспондента Гостелерадио. «Серёжа, хочу тебя послушать! Сию минуту приходи в гостиницу «Вологда»…
Минут через десять мы были в гостинице. Чухин читал свои стихотворения, занимал паузы очередной рюмочкой, речь его в таких случаях становилась похожей на брежневскую. С Федосеевым распрощались, вышли вдвоём, я сопровождал набравшегося Чухина.
Я не пил, стал пренебрегать этим занятием, тем более, надо было возвращаться в контору. Сергей счёл это плохим предзнаменованием: двое пили, третий смотрел... Неожиданно Чухин вырвался и на неверных ногах, распугивая машины, перебежал на другую сторону дороги. Напротив гостиницы, словно две стороны одёжной застёжки-молнии, сходились два потока машин: улица Мира не была разгружена параллельными трассами, транспорта по ней шло даже больше, чем теперь. Перебегать дорогу за Чухиным не решился: машины шли впритык. Литературоведы просили показать, где и как бежал Чухин. Тот момент я упомянул в повести «Лепестки просвирника, или Последний остров русской жизни».
Зима в 1974 году была слякотная, ранняя, но тёплая. Под ногами серый овсяный кисель, в небесах, чуть сумерки, тот же кисель с добавкой розоватого клубничного варенья. Мы с NN часто гуляли всю ночь, в основном по середине реки, по лыжне, хотя и без лыж; в тот раз я решил, что четверть восьмого утра – время приличное для прихода на работу, разошлись по своим конторам. У меня была завёрнутая в газету огромная бутыль красного вина, «огнетушитель», мы благополучно пережили ночь без неё, я кинул сосуд в сугроб над клумбой, справа от входа в Дом радио, и поцарапался в стекло, видя, что вахтерша дремлет, опустив голову на столик. Поступил так же, дремал в своём кабинетике, перед девятью часами разбудил телефон.
«Брежнев говорит…» – сказал бы в хорошем настроении мой редактор Колганов, при нём Чухин работал до меня... «Все меня бросили… У меня вчера был день рождения… Никто не пришёл, гады! Я всё выпил… Один!.. Теперь лечи меня…» В голосе Чухина были слёзы. День рождения у него – 12 октября, меня он ни разу не приглашал, не сходилось: я был то в Никольске, то в Харовске, да и на дворе давно – декабрь!..
«Серёга! Ты где?» Дома у него телефона не было. Сергей назвал адрес: рядом, два квартала. Я попросил у редактора последних известий Сыроежкина попользоваться его красивым лаковым портфельчиком. «За вином?» – насмешливо спросил Вячеслав Михайлович, ведь угадал, но я промолчал: чёрт его знал, что у него на уме.
Дом старинный, кособокий, двухэтажный, дверь распахнута, на крыльце снегу натоптано, полы и лестница пепельные, не крашены много лет, при «старом прижиме» такого жилья, однако, не снимали ни Бердяев, ни Савинков. Современные гиганты мысли (любимое выражение Сыроежкина), человек семь, перемещались в своём притоне вяло, как рыбы в аквариуме, берегли силы, помня, что до контрольного срока, до одиннадцати, ещё два часа. Рыбьими глазами уставились на меня: разрушаю своим появлением единство чувств и мыслей, наверняка, матёрый агент тёмных сил, раз до «часа Х» сумел добыть вина.
Вологжане на выпивку скорые, на дружбу тугие, всю жизнь рядом проживи – не наш! «Человеку со стороны, – делится своими наблюдениями (…) ректор Вологодского православного духовного училища Алексий Сорокин, родом из Поволжья, – непросто влиться в здешний образ мысли, поведения и стиля. Во-первых, чужаков принимают крайне неохотно, и те, кто тут родился и вырос, составляют ядро, а остальным сложно ассимилироваться».
Вадим Дементьев. Вологда и вологжане.
Радостный крик издал лишь Герман Крутов, которого я видел пять лет назад в Москве, теперь явно постаревший, бледный. Николай Александров, согнувшись, будто считал шаги, деловито ходил из угла в угол с авоськой, нагруженной пустыми разномастными бутылками. Я потом квартировал у него на улице Энгельса целый месяц, по вечерам к нему захаживал громоздкий, уголовного вида, похожий на гоголевского Вия, известный в 1960-е, быстро погасший стихотворец Игорь Тихонов, время они проводили благообразно, при единственной иногда посудинке. Тихонова я слышал последний раз в 1980-е в старом здании железнодорожной поликлиники. Пытался заиметь вместо очков линзы. «Наука не дошла…» – сказала медсестра, в дальнем конце коридора словно выстрелили из ружья, раздался страшный вопль, я узнал: такая манера начинать беседу была только у Тихонова. Медсестра хмыкнула, мол, Тихонов, завхоз, чем-то недоволен…
Здесь, в притоне, и мне всё не понравилось, и на меня – до сих пор обидно – все ощетинились: первая же моя реплика не совпала с общим их настроением. «Тебе лучше сейчас уйти!» – сказал Чухин, отодвигаясь в сторону. «Серёга… – прошипел я, чтобы слышал только он. – Я ведь уйду, так и огнетушитель унесу обратно…– Нет! – взмолился Сергей. – Уходи, а посудину оставь, пока её никто и не видел…»
Я оставил Чухина в роли спасителя общества, кинулся вниз по лестнице навстречу приятному холодному воздуху… Сыроежкина с его лаковым портфельчиком опасался зря: сорок лет спустя нашёл в интернете, что Сыроежкин пивал не с Чухиным, так с Рубцовым…
Антонина Чухина была скромной, бессловесной, никаких душевных ран Сергею нанести не могла. Может быть, с неяркой, умной, которую не любой строчкой поразишь, ему было скучновато, зато пустой болтовнёй не заставляла искать орудия возмездия, когда пишущему явилась в голову новая строчка…
Поэты – существа одинокие, острова в океане.
Толстенький том Хемингуэя «Острова в океане» меня не увлёк. Хемингуэя кидаю в портфель, несу в букинистический магазин – два раза можно хорошо пообедать в столовой. Прихожу к Чухину домой. Сергей стоит около книжной полки, в руках у него эта самая книга. «Только что урвал в букинистическом магазине. Какой-то дурак сдал…»
Чухин без особых изысков ума, весьма иронически – такова была «русская партия» – относился к действительности, за иронией таилась боль, в стихах это видно. Меня сие раздражало: в глубине души стал чувствовать, чем всё кончится! Посматривал на Сергея и на многих других с сожалением. В частности, лет через десять это стало причиной внезапной и окончательной ссоры с Чухиным. «Радуйтесь, черти, – призывал я, – тому, что есть, будет – хуже…» Смеялись, называли человеком опасным: опасаешься - опасен. Теперь Сергей был бы с нами, со славянами, так он называл близких друзей. Но – славяне пошли уже не те: в головах попы да цари-косари, лишь мечты у легкомысленных до ужаса сочинителей остались прежние – о советских легендарных гонорарах: не очень толстенькая книга года по три поила-кормила, спать укладывала…
Теперь дочитываю слышанное в автобусе стихотворение о космонавтах, длинноватое для Чухина, обычно у него – двадцать-тридцать строк, а то и меньше. Публицистика, ему не свойственная, занавешенная в других опусах туманом просёлков и лесных троп, местами (про старух, в снегу вяжущих лён, про коня) патетика устарела: нет ни старушонок, ни льна, ни коня, ничего нет, но в целом облик эпохи кажется срисованным не с недавнего прошлого, нет, копировано со времени сегодняшнего, и это признак поэзии не скоротечной, не бабочки-однодневки…
…С Чухиным я ни разу и не ругался – красноречиво молчал. И вот вижу его, оказалось, последний раз. Выскочил из троллейбуса у типографии, – навстречу пьяный Сергей, расстроенный донельзя всем ходом жизни, плачущим голосом застонал: «Ты пошто меня чушкой обзываешь?» Накануне я разглагольствовал в «Вологодском комсомольце» с Юрой М. «Про кого ты «чушка» говоришь, про Сергея Валентиновича?» – уточнил Юра. Я сказал, что про Чухина, не подозревая, что слово «чушка» Юра знает только с маленькой буквой, не так, как было у нас в обиходе с Эмилем Смирновым: Маленький Чушка из «Вологодского комсомольца» и Большой Чухин, Владимир Александрович, зав отделом строительства в «Красном Севере». Оказалось, я пролетел, но - хуже чем космонавты...
Вот то длинное стихотворение Сергея Чухина:
…Они над нами пролетают
Архангелами во плоти.
Им биографии латают,
Куда попутно приплетают
Невероятное почти…
Старухи вяжут лён по снегу.
И позабыв привычку к бегу,
Усталый конь влачит телегу,
И та гремит по борозде… (…)
Ничего скоромного в купюре нет, уж больно длинновато - А.А.)
Встречая праздничный салют,
И трезвым взором отмечая,
Какие тосты нынче пьют,
Кому елей за ворот льют,
Не в силах выдержать молчанья!
О, Родина! Куда идёшь?
Идёшь без кормчего, без веры?
Какую цену назовёшь
Во искупленье этой скверны?
Неужто милая земля
Насущный хлеб родить устала
И существует только для
Правительственного пьедестала?
Неужто силы нету той,
Которая без разговору
Перечеркнёт прямой чертой
Бюрократическую свору!
Пойти в поля, пойти туда,
Где бабы вяжут лён по снегу,
Пойти по выбитому следу
Покоя, тишины, труда?
Но нет! Легко ли, не легко ли,
.Живи, страстями обуян!
Быть может, эта капля крови
Да переполнит океан .
Ждали не дождались тебя, «неработи», там, в полях, с твоей «каплей крови»... И хлеб – новой эпохе, которою грезила не только «русская партия» – стал не выгоден на Северо-Западе, и лён не выгоден... Цепляются за лес, которого скоро не останется...
Не замечая иронии в своих словах (красиво, легкомысленно подогнанных), фрондировавшие литераторы продолжали в тех полях, пустеющих год от года, искать «покоя, тишины, труда»... Надеялись – за фронду – на уважение к себе, хотя бы в виде хороших гонораров...
Тут, на остановке у типографии, надо было, как волк ягнёнка, схватить Чухина, перенести через дорогу, в парк, дальше по аллее – до магазина «сорокашки», там уж присесть в раздумии на лавочку и увидеть сверкающий на солнышке чистый стакан, предусмотрительно повешенный кем-то на веточку дерева. Что придётся делать с неподвижным телом Чухина после первого стакана красного вина, и в мыслях не было. К такси мы не привыкли. Да и привычку – при всякой встрече угощать Чухина – я бросил, чувствуя, что ничего хорошего в этом нет, кроме худого, и при виде меня он вздрагивал, – воспоминания о былых пирах напоминали лучшие годы жизни, но вызывали подозрения, отчего я так переменился к нему, не замыслил ли какого чёрного предательства.
Пьяный, плачущий Чухин, оглядываясь, выговаривая мне напоследок, залез в троллейбус... От неожиданных его слов внутри всё загорелось, я ничего не ответил, опять красноречиво промолчал, глядя в глаза, без слов побежал прочь по улице Челюскинцев на завод художественных изделий (ныне вновь – Власьевская церковь, опекаемая – NB – вологодской писательской организацией и её ядром - церковной общиной: там и профессоры-филологи, и мелкие литераторы, такова мода).
Лет десять я работал не со стихами, работал с народом напрямую, без бумаг, без газеты или радио, общался по душам и много чего от простого люда набрался. Резко и убедительно, в пользу социального равновесия, казавшегося незыблемым, отметал сплетни про начальство, большое и мелкое. Оказывается, народ, простые работяги, был совершенно прав: видел зарождение новой буржуазии, завидовал ей, не хотел отставать... В начале 80-х, когда поляки рисовали дворников с мётлами, подметающими вороха партбилетов, мой приятель Виктор Михайлович Б., участник Великой Отечественной войны, морской пехотинец, увешанный орденами, теперь - кочегар, старенький пьяница, со страстью говорил, что у нас будет то же самое: партбилеты станут жечь, словно листья опавшие! Я отвечал со смехом: того не может быть потому, что не может быть никогда... Другое дело, где оказался сам народ, опрометчиво отбросив старое, доверившись новым буржуа. И работяги возмечтали стать богачами, да на всех всего не хватило…
Сергея видеть больше не довелось...
Прошло недели три, забрёл в гости, сижу в «Вологодском комсомольце», вся контора наполнена догадками об исчезновении Чухина. Дверь открывает Сима Веселова, внимательно смотрит, как посвящённая в особые тайны!.. Серафима вернулась с «опознания неизвестного». Кивает своей подружке Вере Маленькой: «Он…»
Использованы отрывки книги: Александр Алексичев. "Между выгодой и смыслом нынче распят человек". Вологда. "Арника". 2018.
