В 1921 году, за полгода до смерти, в своей речи «О назначении поэта», произнесенной на 84-ю годовщину смерти Пушкина в Доме литераторов, Блок задается вопросом: «Что такое поэт? Человек, который пишет стихами?». И отвечает: «Нет, конечно. Но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он – сын гармонии, поэт». От себя добавлю, может быть, даже так: дитя гармонии и хаоса. Собственно, Блок говорит там именно об этом.
Парадокс поэзии: не всё, написанное стихами, – поэзия. Лирика – самое свободное и таинственное из словесных искусств. Внесюжетное, сверхфабульное содержание. Но что же такое поэзия – помимо того, что слово это обозначает творчество как таковое и вместе с тем древнейший род художественной, образной словесности в стихотворной форме – ненаучной, бесполезной, создающей нематериальные ценности?
Мы потеряемся в догадках, если не наметим предмета нашего разговора. А говорить мы будем не о том, что роднит человека с животным: не о разуме (разница в нем у человека с животным лишь количественная) или полезной деятельности. А об искусстве поэзии, и прежде всего о лирических стихотворениях. Не о поэзии вообще или поэтичности как таковой, а о поэзии как высшей форме того, что выделило человека из животного царства. Об искусстве поэзии как вершине языка – совершенной форме человеческой членораздельной речи.
Практический разум, здравый смысл и наука (рассудок как понятийный аппарат, общезначимый смысл), понятно, помогли человеку выжить и обустроиться на земле, создать современную цивилизацию с ее избыточной роскошью. И даже перетянуть одеяло веры с религии на себя: сциентизм как вера в науку. Казалось бы, чего ещё? Зачем понадобилось человеку искусство? Для чего и кому нужно было отвлекать его от удобств практической выгоды? Будить в его сердце неодолимую тоску и тягу к чему-то другому, бесконечно прекрасному, великому и высокому – неопределимому с точки зрения рассудка и экономической перспективы. Звать человека и чуть ли не тащить его к небесам? Добро бы еще это была религия (связь с Богом): известно, она спасает от погибели бессмертную душу, чего сам человек (смертный), понятно, сделать не в силах. К тому же, отвечая на молитвы, Бог дает человеку пищу. И даже если я в этом сомневаюсь – проверить это невозможно: по-другому, без религии или веры, люди никогда не жили. Наш мир – это результат совокупных религиозных воззрений. Атеизм, как известно, тоже вера – в то, что Бога нет.
«Искусство религиозно по своей природе» (В. Ходасевич). «Веленью Божию, о муза, будь послушна» (А. Пушкин). Мысль, что и говорить, распространенная не только среди лучших русских поэтов. Язычник Гете: «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли»… Хотя в наш позитивный век не каждый поэт имеет смелость признаться в этом даже самому себе. Ему может показаться это постыдным или глупым. В лучшем случае он ужаснется: без Бога я – полное ничтожество. А как же «мой» прогресс? И дальше – только тьма. К тому же насколько неприятными ассоциациями оброс контекст современного бытования веры в мире и в сознании некоторых представителей светской жизни: то ли от слов не слишком «чистоплотной» критики клерикализма, то ли по вине самих служителей культа.
И всё же: зачем нужно искусство, если уже есть религия, а искусство религиозно по природе, бескорыстно? Прекрасно, возвышенно, торжественно, таинственно, ужасно. Возражение, что искусство может быть и нерелигиозным, ничего не меняет: искусство может и вообще не быть или полу-быть. Речь о его происхождении. Тавтология ли это? Еще понятно – искусство на службе у общества и государства, ангажированное. Обслуживает готовые идеи. Как красиво маршируют под звонкую барабанную дробь и пронзительное посвистывание военной флейты стройные ряды неоловянных солдатиков! Как захватывает, как веселит геройская смерть, красная на миру, и как труден и героичен ратный подвиг воина! Как радостна и очистительна справедливая победа! Но искусство несводимо к пользе, даже к победе.
И никакой тавтологии здесь тоже нет. Форма бытования религии – практическая мораль. А цель поэзии, форма и содержание ее – красота: она – мораль поэзии, ее святыня. Красота бесконечно прекрасна – исчезая, она остается по ту сторону морали. В этом тайна искусства, разумом непостижимая.
По правде говоря, человеческий разум давно спит и видит ученые сны. Сон разума ничего не рождает, кроме небытия. Научно-технический прогресс и позитивизм последних столетий и есть слой этого небытия. Асфальт на траве, Белка в космосе. Парадоксальное ощущение: техника бесконечно отдалила человека от небес. Жизнь еще безнадежнее укоренилась в своем небытии. Небытие – когда нет ни смерти, ни жизни. Ничего нет. (Америка с ее искусственными ценностями и фальшивой улыбкой – результат победы научно-технического прогресса над оригинальной национальной культурой.) У нас сегодня: космические корабли не бороздят просторы – вмиг запрудили улицы автомобили. Важничаем, уважаем пешеходов. Женщина опережает – пропускаем (правильно). Расширяем улицы (хорошо), вырубаем деревья (думаем, что хорошо). «Безуханный» закон необходимости на деле. Сила инерции. Сон разума, эстетика клипа, симулякр искусственности поражает все уровни сознания, слой лжи неизбежно нарастает. Наука. Вышло по К. Райкину и Л. Толстому: балерина важна не сама по себе, а с реле на ноге – для выработки электричества. В этом прагматика науки, утратившая искусство тайны.
Еще раз: искусство по природе своей скорее религиозно, чем научно. «Истины» его не укладываются в трехмерное, даже четырехмерное измерение. Они глубинны, если не потусторонни. Любая религия сообщает нам о жертве, страданиях, смерти и воскрешении Божества, тем самым творящего Жизнь. Так обретается смысл, исполняется замысел о бытии. Само искусство поэзии в этом схоже с религией. Оно есть личное служение поэта красоте, бесконечному прекрасному. Красота для него свята. Сияние, преломленное во множестве конкретных форм, форма самого света. Всюду поэт ищет одно прекрасное, переоткрывая любые пределы, такова поэтическая воля. Главное условие работы поэта – личный произвол, свобода от любых готовых предписаний, ограничений, условностей. Кроме тех, что налагает на него его ремесло, творческая воля, видение и вдохновение. Такая внутренняя свобода – простое условие назначения поэта, непосредственный контакт его с Божеством, выражаемый только поэтическим языком. Без посредников. В отличие от религии и науки, где язык общения с Богом или с научной истиной немыслим как оригинальный язык, образующий неповторимый, индивидуальный стиль того или иного автора. Молитвы и формулы принципиально безличностны, лишены всякой индивидуальности, коллективны. Что, разумеется, никак не вредит им, наоборот. В поэзии такое исключено. Пушкина трудно спутать с Державиным. Поэзия суть личный контакт поэта с Божеством. Разумеется, и в ней встречается подражание, имитация, вторичность.
В. Ходасевич, писавший очень правдивые и верные статьи о современниках, между прочим, в статье о С. Есенине высказывает следующее: «Поэзия Блока в основах своих была большинству непонятна или чужда. Но в ней очень рано и очень верно расслышали, угадали, почуяли “роковую о гибели весть”. Блока полюбили, не понимая, по существу, в чем его трагедия, но чувствуя несомненную ее подлинность. Любят всякое творчество, свидетельствующее об испепеляемой жизни, всякое, над которым можно поставить эпиграф: “Здесь человек сгорел”. У нас это в особенности так. Может быть, впрочем, истинно велико только такое творчество. Точнее, может быть, всякое подлинное творчество есть самосожжение поэта – “священная жертва”. Трагедия Есенина была гораздо менее сложна, менее значительна по внутреннему своему смыслу, чем блоковская; Есенин к тому же был менее мастером, своим страданиям, как и страстям, не умел он придать столь возвышенной формы, – но подлинность самой его трагедии остается несомненной».
Умерла ли поэзия сегодня?
Алексей КРИВОШЕЕВ
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!
