Ольга Бугославская о книге Григория Злотина «Снег Мариенбурга» — М.: Издательский проект «А и Б», 2021.
Книжное дело — это вид искусства. Об этом вспоминаешь сразу, как только берёшь в руки издание романа «Снег Мариенбурга», где текст и всё, что к нему прилагается — восхитительные иллюстрации Петра Перевезенцева, а также старинные карты, фотографии и — новое слово — расшифровка зум-конференции, посвященной обсуждению романа, — находятся в идеальной гармонии.
С формальной точки зрения, «Снег Мариенбурга» — образец литературного постмодернизма, относительно которого бытуют два предубеждения. Первое состоит в том, что постмодернизм равен деконструкции, а его единственная задача — разрушение и высмеивание всех дискурсов и смыслов. Из этого часто заключают, что «в мире постмодерна нет ничего святого, человеческого, искреннего, тёплого»… Это совершенно не соответствует действительности — опять-таки по двум причинам. Во-первых, постмодернизм обладает далеко не только разрушительным, но и мощным созидательным потенциалом. Любой роман, скажем, Умберто Эко, Павича или Памука может служить тому подтверждением. О том же свидетельствует и «Снег Мариенбурга». А во-вторых, сама деконструкция бывает иногда очень полезна. Она в конечном счёте оздоравливает культурное пространство. Её мощная очистительная сила помогает сохранению баланса и трезвого взгляда на вещи. Без неё может снова возникнуть и утвердиться какой-нибудь единственно правильный художественный метод, как было при соцреализме. Запрос на защиту от парализующего диктата в современной культуре, в том числе и нашей, очень велик. Во многом благодаря этому остаются востребованными романы Пелевина. И по этой же причине продолжают иногда выходить очень удачные постмодернистские по форме произведения, среди которых и роман Григория Злотина.
Книга представлена как собрание чудом сохранившихся разрозненных документов, относящихся к истории Курляндии (постмодернизм продолжает осваивать новые территории). Полное название романа — «Снег Мариенбурга: документы и сопутствующие материалы из архивного фонда барона Нольде. Второе, беллетризованное издание». В предисловии составителя Вели фон Велау (маска автора) говорится: «Эту коллекцию передал мне покойный барон Нольде, в те годы — приват-доцент Герцогскаго Университета в Митаве. В конце пятидесятых годов, работая в архивах Курляндской Вест-Индской компании на о. Тобакко, он наткнулся на жестяную коробку из-под шоколадного порошка «Дросте», известнаго своею рекурсией (на обложке издания изображена девушка, которая держит в руках поднос с упаковкой шоколадного порошка, на которой изображена та же девушка с подносом… Прим. О.Б.). В коробке находилась туго свёрнутая пачка разнокалиберных бумажных листов, очевидно, собранных из нескольких источников, в большой спешке, без сυстемы, без внимания к аυторству, жанру и происхождению записок…» История публикации потерянного и вновь обретённого архива отсылает одновременно к «Рукописи, найденной в Сарагосе», к процессу публикации так называемой возвращённой литературы на рубеже 80-90-х годов и ко множеству других литературных произведений и исторических событий.
Основу архива составляют записки неких Кюне и Лаубе, философствующих друзей-антиподов, которые воплощают единство противоположностей: «Открывая утром глаза, Кюне и Лаубе первым делом решали, полон ли сегодня стакан или пуст. Кюне, вечный скиталец, полный борений и грёз, проснувшись в мансарде над обсаженным липами бульваром, обычно находил, что стакан пуст; Лаубе, респектабельный изгнанник, десятилетиями живший в гостях у никем никогда не виданного absentee landlord кн. Курбскаго в его заброшенной, но ещё не вполне разрушенной… башне Неясыть, что в двадцати верстах северо-западнее Мемеля, проснувшись, глядел на море, на сосны, на запорошенное снегом устье реки и чаще всего решал, что стакан всё-таки полон».
В отношении литературной техники и приёмов Григорий Злотин усложнил себе задачу, прибегнув к вкраплениям дореформенной орфографии и окказиональному использованию букв греческого алфавита (подробные пояснения составителя по этому поводу даны в разделе «Наставления г. корректору»). Актуализируя огромный поток культурных ассоциаций, связанных с дореволюционной Россией, а также с греческой традицией в самом широком понимании, этот ход играет очень большую смысло- и стилеобразующую роль и заметно обостряет пронизывающую всё повествование иронию.
Интертекст в романе сплетается в затейливую и довольно плотную паутину. Плотную без вязкости и прилипчивости. Литературных аллюзий в романе бессчётное число. В одной только маленькой главе «Кашгарская волчанка» можно найти отсылки к Гоголю, Булгакову, Достоевскому, Чехову, Стивену Кингу…. А дальше цитат, намёков на цитаты и картинок-вставок становится всё больше: то прозвучит детская сказка, то пару слов скажет Тургенев, то послышится Аверченко, то нарисуется и исчезнет набросок китайского пейзажа… Но, к счастью, эти голоса и призвуки не создают ненужного и раздражающего звона в ушах, как бывает, когда интертекст служит самоцелью, а складываются в многоступенчатые, тонкие и, можно даже сказать, сочувственные пародии на человеческую историю и философию жизни: «К своему путешествию я готовился заранее, и это неспроста. Если Вы не бывали у нас, то скорее всего даже не подозреваете о том, что весной в наших краях поезда ходят, как им заблагорассудится. Железнодорожная колея уже в апреле, а в тёплый год — и в марте, начинает непредсказуемо вилять. … Почему? Быть может, она норовит сбежать из-под неусыпнаго надзора Министерства путей сообщения, чтобы вволю порезвиться на наших ещё не просохших ингерманландских полях? Словно далёкая жёлтая река, которая в дни веншняго паводка каждый раз заново созидает своё русло, врезаясь в мягкий, податливый лесс. Особенно для молодых горожан поездка за город по весне представляет собой целое искусство».
Роль главных маяков в этом море играют Кафка и Салтыков-Щедрин. Сочетание абсурдисткой и сатирической линий производят сильнейший эффект в диапазоне от «смеха сквозь слёзы» до «слёз сквозь смех» во всех возможных пропорциях. «В нынешнем году Е.В. Герцог, выйдя на несколько минут из привычного ступора, изрёк: „Опора державы — семейственность“. … Началась форменная охота за родственниками. В кулуарах ландтага любопытствующим прозрачно намекнули, что наиболее родственные души не останутся обойдёнными высочайшей милостью. И наоборот. … неблагонадёжных одиночек-бобылей предписывалось незамедлительно брать под стражу и этапировать к лифляндской границе. … обстановка накалялась. Когда министр двора объявил придворный бал-маскарад „Вместе — дружная семья“, в Митаве началась сущая вакханалия. Кражи сватов и деверей стали ежедневным событием. Из-за границы целыми камионами ввозили профессиональных бедных родственников со всей Еυропы».
Однажды на месте Салтыкова-Щедрина появляется Свифт в лёгкой фольклорной обработке: «Поплыл Вурст-дурак на кораблике в Вест-Индию, а тут возьми да и случись буря великая. … Берег, на который забросило Ганса Вурста обычное в таких случаях кораблекрушение, был все ещё неизвестен в Еυропе, а у туземцев вполне обоснованно назывался Пряничным берегом. На этом затерянном в Карибском море острове жило племя существ, наделенных разумом и обликом, похожим на человеческий, с тем, однако, отличием, что на ощупь, цвет, запах и вкус они были пряниками: обыкновенными печатными пряниками, наподобие тульских, с начинкой из грушевого повидла».
Некоторые персонажи многолики и предстают в разных ипостасях. Один из них — волк. Волк в романе — и страшный хищник, и оборотень, и фобия-кошмар, и гордый рыцарь, и благородный господин, и представитель немецкой музыкальной традиции (Вольф — Вольфганг Амадей…) и т.д. Каждый помещён внутрь соответствующей случаю и мастерски написанной литературной стилизации: «Вольф В. Вольфсон, известный в Еυропе настройщик роялей и композитор-любитель, прибыл в город пятичасовым поездом… Уже в летах, Вольфсон был настоящим, породистым волком: сдержанным, безупречно светским и хорошо воспитанным. Его только начинавшия седеть бакенбарды изящно сочетались со строго-серым деловым сюртуком и пристальным взглядом серо-стальных глаз за стеклами пенснэ в золоченой оправе. Он был застенчив и близорук — таким его сделала необходимость по роду службы внимательно вслушиваться в нечто, отделенное непроницаемой стеной, недоступное взору. Он охотно слушал Брукнера и Франка, летом езживал на рижский штранд, а зимы проводил в Биаррице или на водах в Виши. В травоядной части Курляндии он не был с детства».
Центральное событие курляндской хроники — нашествие гуннов и оккупация: «Гунны вошли к нам утречком, по холодку. … Шли, как принято у них, тихо, со знанием дела». Исторические и литературные ассоциации и здесь выстраиваются в длинный ряд, в числе ближайших — большевики и Октябрьская революция: «С тех пор, как нас завоевали гунны, думал Эдуард Николаевич Лаубе, прежним свободам пришел конец. Многое из того, что прадеды еще принимали как должное, теперь существует только в преступных мечтах или стало трудным, опасным делом. … Наша некогда безпечная жизнь стала сурово-однообразной. Смолк смех под акациями на городских бульварах, прекратились танцы. Вместо посещения церквей всем жителям предписывается ежедневная клятва Атилле. Но самая тяжкая неволя — это безхлебица. Ведь хлеб у нас был испокон веку и любимой снедью, и главной статьей экспорта. А гунны в первом же манифесте запретили хлебопечение и употребление в пищу всякой выпечки под страхом смертной казни».
Как и во всех постмодернистских произведениях в жанре псевдоисторической хроники, здесь очень важную роль играет миф и всё, что связано с мифологизацией и идеологизацией истории. Уже на первых страницах читателю встречаются периодическое издание под названием «Вестник прескриптивной мυθологии», а также такая научная институция, как каθедра прикладной мυθологии.
Родственными понятиями в романе становятся история и истерия. Запретные желания («Я хочу зонтик! Да, я хочу зонтик, и не стыжусь в этом признаться»), дерзновенные мечты («Густав Иванович Кюне очень хотел стать розенкрейцером. Ведь розенкрейцеры — опора нации, несущая стена покоя и процветания. У розенкрейцеров не переводятся деньги на неброския, но дорогия вещи: портсигары, портфели, брегеты… Щегольские экипажи, стройныя светловолосыя подруги… А униформа! А парады!») и навязчивые идеи («Осталось найти только одну солонку для кухни. Новую. Старая есть, но она никуда не годится. Это какой-то позор, это прореха на человечестве какая-то, а не солонка. … Не думайте, что я не пытался её заменить. Напротив! Грош мне цена была бы, если бы ещё и самая наималейшая мелочь ускользнула бы от моего добросовестного вниманья. Нет никаких мелочей никогда») — составляющие одновременно уморительно смешной и трогательно грустной комедии человеческой жизни, которая вырастает здесь из постмодернистской фрагментарности и насмешливости. С помощью ярких, интенсивных красок и условных знаков Григорий Злотин волшебным образом создал нежную и лёгкую акварель, которая сначала оживает, но затем быстро растворяется и, как снег, тает у вас на глазах.
#современная проза #рецензия на книгу #литература #формаслов
