Огромная территория, огороженная высоким забором с несколькими рядами колючей проволоки. Везде натыканы камеры, ходит охрана со специально обученными псами.
Много двухэтажных строений, находящихся на расстоянии друг от друга и каждое огороженное колючей проволокой. Вся территория вычищена до блеска. Ни бумажки, ни соринки. Работа зэков.
Это зона строго режима. Здесь не принято сорить. Не принято гулять. Все передвижения строго строем. И лишь в бараке на своих шконках можно немного расслабиться.
— Слышь, Серафим, говорят откинешься скоро? Сколько ты уже здесь чалишься?
— Без малого восемнадцать лет мотаю. Да, скоро уже. Хватит хозяйскую баланду хлебать.
— И то верно. Так ты скоро совершеннолетие отмечать будешь?
И все, кто сидел рядом, заржали.
— И за что тебе столько? Я по сто пятой и то в два раза меньше мотаю. И то хочу на УДО пойти, сейчас пятёра стукнет и сразу.
— На мне много чего только не висит помимо сто пятой. А главное участие в ОПГ. Да я и сам решил, что нужно до самого звонка отсидеть. Искупить, так сказать, все свои злодеяния.
— Эк тебя угораздило! И под кем ты ходил? Ты ж молоденький совсем был, получается.
Серафим кивнул.
— Мне тогда едва восемнадцать стукнуло. А работал я с Бульдогом. Слышал про такого.
— О, это да, этого слышал. Он в девяностых весь Но... в страхе держал. И как тебя к нему занесло, мож, расскажешь?
— Вот, ты, Аллигатор, любопытный!
— Ну чё я, Старый вон тоже послушал бы, да?
Самый старший из них кивнул.
— Ну, Серафим, не тяни! Рассказывай!
— Ладно. Но начну с самого начала.
У меня были и мама, и папа. Только батя всегда был пьяный. Вот сколько я себя помню. Иной раз на него находил приступ бешенства и он начинал бить всех, кто попадался ему под руку. И мать бил, и меня колошматил. Я иной раз домой боялся идти. Но шёл, из-за матери. Потому, если отец узнал бы, что я не вернулся, он её избил бы. Мне лет восемь было, когда отец среди ночи проснулся и начал всё крушить в квартире. Мать пыталась его успокоить тогда он её... схватил нож... Я всё видел. Kpoвь матери брызгала мне на лицо и стекала тёплыми, липкими струйками. Когда он двинулся ко мне, я закричал.
Я кричал как сирена, пока к нам в дверь не вломились менты. После этого я замолчал, совсем. Меня отправили в больницу. Там провёл месяца два, наверное, по крайней мере мне так казалось. Мальчишки, что лежали со мной в палате, стали говорить, что отправят меня в психбольницу, так как я не говорю. А там будут уколами колоть и я превращусь в овощ и буду слюну пускать и в памперсах ходить. Короче, жуть на меня нагонять. А тут ещё и врач на обходе сказал, чтоб меня к переводу готовили. Ну, короче, сбежал я. Вылез в окно и спустился по водосточной трубе.
Шёл куда глаза глядели. Добрёл до вокзала. А там бабки с пирогами, запахи! А я голодный. Украл у одной пирожок. Она за мной, я бежать. Ну и наскочил на одного здорового в кожаной куртке и бритой головой. Это и был Бульдог.
— Ты чего, малец, бегаешь не глядя? Тебе разве не говорили, что воровать нехорошо.
Схватил меня за ручонку своей лапищей и держит. У меня возьми, да рукав оторвись. А там синяки ещё не зажившие. Он присел возле меня на корточки.
— Кто это тебя так? В детском доме? — я мотаю головой, что нет, — Родители? — я закивал. — Вот сволочи! Ты есть хочешь? — я снова киваю.
В общем, накормил он меня этими самыми пирожками. Мне тогда казалось, что вкуснее этих пирожков ничего нет. Потом он предложил у него пожить. И я согласился.
— А звать то тебя как?
Я одними губами ему сказал.
— Паша, значит. А фамилию свою знаешь?
Ну я кивнул. Конечно знаю. Взял у него карандаш и печатными буквами написал.
— Серафимов значит... Будешь ты у нас Серафим. Я Боря, все зовут меня Бульдог, это Сабля, в миру Саня. А ты у нас будешь Серафимом. А ты знаешь, что это значит?
Я помотал головой. Ну откуда восьмилетний пацан может знать кто такой Серафим?
— Это значит ангел. Будешь ты у нас ангелом! И он заржал.
Я стал жить у него дома и работать на вокзале. То милостыню просил, то лопатники тырил. Иногда менты ловили, но Бульдог меня выкупал всегда.
Потом он сколотил банду и начал рекетом заниматься. В страхе район начал держать. Дань ему все платили. Мне тогда уже лет тринадцать исполнилось. Я ездил вместе с ним и был что-то вроде кассира. Брал, подсчитывал, записывал, складывал. С ростом его доходов, росла его банда. И он начал заниматься уже рейдерскими захватами, людей похищал, выкупы за них требовал. И теперь уже весь город только при упоминании имени Бульдога трясся от страха. С ментами он был вась-вась, да не с простыми, а те кто поглавнее всех. Отстёгивал им суммы немалые.
Мы жили за городом в просто огромном доме, тоже отжатом у одного олигарха. Подвал этого дома он использовал как темницу для пленных или если из кого-то что-то выбить нужно было. Сразу за домом начинался лес, и скольких он там зарыл, пальцев не хватит сосчитать.
— А ты так и не заговорил?
— Нет. Бульдог меня показывал какому-то лепиле, но тот лишь развёл руками. Да и Бульдогу это было на руку. Даже если меня и возьмут, я ничего и никому не скажу. В доме я выполнял функции надзирателя. Приносил еду пленным, воду, передавал записки от главаря. И... Я тогда не думал, что это плохо. Мне даже и в голову не приходило, что так нельзя и нужно освободить этих людей. Мне казалось, Бульдог мне внушал, что так и должно быть. У того кто сильный и имеет деньги, у того и власть. Он мне всегда говорил, что всё можно купить, были бы деньги. И даже жизнь.
Но однажды в том подвале оказалась ОНА. Её отец задолжал Бульдогу крупную сумму, брал на развитие бизнеса под большие проценты и что-то у него пошло не так. Маленькая, хрупкая, с большими глазами, полными слёз, из-за чего её глаза казались ещё больше. Огромные ресницы, как крылья бабочки порхали с каждым движением её век. Я не мог оторвать взгляд от её ресниц. А она лежала на полу, связанная, с заклеенным ртом и смотрела на меня как загнанный зверёк, с огромной ненавистью. И что меня ещё в ней поразило, она не рыдала, не билась в истерике, не кидалась, она просто лежала и смотрела.
Мне тогда семнадцать было, а ей чуть больше.
Я подошёл и отклеил скотч, который закрывал рот. Пальцем показал, чтобы она не кричала и она кивнула.
О, какие у неё были губки! Как у куколки.
Я к ней заходил намного чаще, чем ко всем остальным. И еду ей получше приносил. Надеялся, что её вскоре отпустят. Но время шло, другие пленники сменяли друг друга, а она оставалась. Однажды я услышал разговор Бульдога с кем-то по телефону.
— .... Да уже четыре месяца прошло, я не могу её больше держать. И в Турцию сейчас не могу её продать, канал менты взяли. Где-то у нас крыса завелась..... Да.... Да там такая сумма, что это будет слишком дорогой подарок.... Проверял... Да у него в собственности одна собака блохастая осталась.... Ну что-что? В расход её пущу и дело с концом. Сколько ещё кормить её можно на халяву. Хахаха!.... Ну да, девка, красивая.... Думаешь? Ну посмотрим, может ты и прав, пусть отрабатывает. Хахахаха!
Я тогда понял, что это о НЕЙ шла речь. За это время я без ума в неё влюбился. И даже стал молиться, чтобы она подольше оставалась здесь. Наверное, плохие желания слышно громче...
Ночью я зашёл к ней, и вывел её из подвала. От долгого сидения, она не могла идти, поэтому я нёс её на руках. Мы шли по лесу километров семь. Дошли до заброшенной деревни. Там жило человек десять стариков. Мы с ней поселились в одном из заброшенных домов на самом краю деревни.
Я воровал картошку из погребов и капусту с огородов. Тем мы и питались.
— А звали её как?
— Мила!
— Эй, вы там кончай базар, завтра подъём рано! Давайте спать!
— Ладно, давайте спать, завтра расскажу.
