Помню, когда я задал вопрос:
– А кто эти люди за окном, мама?
Я получил по носу. Знаете – просто лёгкий щелчок ухоженным нежным пальцем с лакированным ногтем: «Очнись, малыш!»
Мой вопрос посчитали неудобным родители и старшая сестра. Мама отвела взгляд и тихо буркнула:
– Это не люди…
Но я был слишком мал и неопытен, чтобы понимать такие вещи, как чувство такта, дурной тон, и о том – что в доме повешенного не говорят о верёвке. В то же время любопытство моё было безмерно. Оно равнялось всему миру, всей вселенной, которая там – за окном, поэтому я снова смутил старших:
– А кто они? – в простоте душевной спросил я.
Ко мне подошёл папа, присел на корточки и положил свои огромные сильные руки мне на худые плечи.
– Это изгои, сынок, – сказал он. – Они отвергли всё благородное и безопасное, наплевали на солидарность общества в трудный момент и предали человечество. Всех нас: тебя, меня, маму, твою сестру, бабушку… Понимаешь?
Я не понимал. Я каждый день видел людей за окном – взрослых и маленьких – таких же, как я, – ребятишек. Они играли во дворе, качались на качелях, лазали по конструкции из лестниц и перекладин, спускались с жестяной сверкающей на солнце горки в пушистый песок…
Взрослые куда-то спешили по своим делам, а вечерами сидели на скамейках, приглядывали за ребятнёй, разговаривали между собой о чём-то, смеялись, иногда ругались, пили что-то из тёмных бутылок, разводили костры в железных ящиках и жарили мясо на стальных прутьях. Запах через окно не проникал, но мне казалось, что я его чувствовал, – я чувствовал, что это вкусно, и я хотел туда – к ним! К этим беззаботным людям, к другим детям, чтобы бегать вместе с ними и лазать по хитроумно переплетённым лестницам, по которым можно лезть вверх и направо, а потом оказаться вниз головой и налево, будто, – как я узнал много позднее, – на лестницах художника Маурица Ашера.
*
Раз в неделю нам доставляли еду. Иногда приносили пакеты и коробки с новой одеждой, посудой, какими-то ещё нужными вещами. Из дома мы не выходили.
Потом умерла бабушка. Мне исполнилось восемь лет в этот день, и – никакого торта и газировки, никаких хлопушек с конфетти, потому что мы скорбели по бабушке. Я не скорбел, хотя мне было очень стыдно из-за этого, но я так и не смог себя заставить скорбеть, поэтому просто делал вид.
Бабушка для меня была столь же далёкой и условной, как качели во дворе за окном и люди, которые хоть нечасто, но появлялись там – за окном. Бабушка – это просто покатые плечи, укрытые линялым цветным платком с бахромой и широкое дряблое всегда встревоженное лицо в прямоугольной рамке экрана.
– А почему умерла бабушка, она же не выходила на улицу? – задал я очередной неудобный вопрос.
Мама бесшумно зарыдала, пряча лицо в ладони и содрогаясь всем телом. Папа попытался объяснить:
– Сынок, у бабушки кончился абонемент на интернет и сломался телефон. Она не могла ни с кем связаться и заказать еду. Поэтому умерла.
– Разве может кончиться интернет? – спросил я.
– Да! Может! Может кончиться этот проклятый интернет! – сорвалась мама.
Сестра смотрела на меня с ненавистью. Я подумал, что это из-за моих вопросов, из-за того, что я довёл маму, у которой умерла её мама…
Похороны бабушки мы смотрели в онлайн-трансляции, всей семьёй сидя на диване в черных строгих одеждах. Сестра объяснила, что такие странные одежды – это траур.
Я взрослел и присматривался к людям за окном. Всё чаще я замечал в них отличия от нас. Они действительно выглядели странно: у них были другие, нечеловеческие, грубые лица, чересчур длинные конечности, ладони у них были широкими, пальцы – узловатыми, с жёлтыми, похожими на когти, ногтями. Лица – такие перекошенные, сморщенные, фу! Эти нелюди казались отвратительными. Но они радовались как ни в чём не бывало, и это казалось отвратительней всего.
*
– Почему мы терпим этих уродов под своим окном? – спросил я однажды сестру.
Она встала с широкой родительской кровати, завернулась в мятую влажную простыню. Я успел заметить, как тяжёлая капля спермы потекла по внутренней стороне её левого бедра, и мне это понравилось. Мой копчик завибрировал, а соски на животе набухли. Сестра взяла две сигареты из пачки, прикурила и протянула одну мне.
– Чё, так бесит? – спросила она ухмыляясь.
– А тебя нет? Они же полные уроды, вирус сожрал их и превратил в… – я не находил слов, – в каких-то реальных уродов! – сдался я.
– Да не парься, братишка, они скоро все передохнут, – ответила сестра.
– И вирус вместе с ними тоже? И мы тогда сможем выйти наружу?
– Выбрось это из головы, малой! – строго осадила она меня. – Наружа – это и есть вирус.
Я её прекрасно понял. Я понял, что она очень близко это всё воспринимает. От нервного возбуждения оба глазных выступа на её шее раскрылись, и выкатили жёлтые слепые белки, из них потекли слизистые слёзы. Мне только стало немного обидно за «малого». Ведь мне тогда исполнилось уже шестнадцать, а сестре было двадцать три, и мы уже два года спали как родители.
Наши родители к тому времени уже умерли, потому что «кончился интернет». И если бы у моей сестры не развились чат-рецепторы, такая же голодная бесславная смерть ждала бы и нас. Но мы приспособились. Она научилась управлять дронами напрямую через эфир, и они доставляли всё необходимое – еду, приборы, инструменты, лекарства, чипы, стимуляторы и гормоны… Но это стоило моей сестре слишком больших усилий.
*
Сестра оказалась права, прошло время, и за окном уже не появлялось никого из нелюдей. Более того, установилась всегда хорошая погода – безоблачное небо, солнце в зените, ни ветерка, ни листика не шевельнётся на вечнозелёных деревьях. Ни птицы, ни дрона не пролетит мимо окна.
Такой пейзаж можно было увидеть из каждого окна нашей квартиры, хотя окна выходили на разные стороны дома. Меня это озадачивало.
Мне исполнилось двадцать пять, сестра умерла четыре года назад, не выдержав родов. Плод, который она выносила за семнадцать месяцев, оказался чересчур огромным и… не совместимым с жизнью роженицы.
Судите сами: сплошная большущая голова похожая на рыбу-каплю – без конечностей, зато вся усеянная зубами, торчащими наружу. Зубы были: как боковые большие и малые коренные человеческие; как звериные – кажется, собачьи, – клыки; и как рыбьи, похожие на щучьи, – острые крючковатые. Торчали они вперемешку. Эти зубы разорвали мою сестру. Плод немного ещё пожил. Пару дней он шлёпал огромными губами, зыркал глазищами-пуговками и трещал какими-то щелями в своём теле. А потом помер.
Я честно не знал, как можно спасти это… Но и не стал предпринимать попыток. Не кормил, не поил, просто наблюдал и ждал, когда это сдохнет. И не потому, что тварь вызывала отвращение, вовсе нет. По-своему она даже была мила, но я просто не хотел… растить это существо. Зачем? Что ждёт его в будущем? Это был бы просто накопитель страданий – с такой-то морфологией…
Когда оно затихло, я очистил его от зубов, разделал на крупные куски и приготовил в белом соусе на перепелиных желтках и жирных сливках, с чесноком и базиликом. Это называется «фрикасе», рецепт я словил из сети, которая теперь никогда не кончается.
*
Я достиг гораздо больших успехов в ловле сети, чем моя покойная сестра. Её чат-рецепторы на шее не могли поддерживать постоянный онлайн и слезоточили какой-то дрянной вонючей консистенцией. Сестра говорила, что это выходит спам. Она задыхалась, если приходилось держать коннект дольше одного часа в сутки. Её жёлтые глазищи, растущие из щитовидной железы, распухали, багровели и чуть не лопались от напряжения.
Поэтому, пока интернет ловила и раздавала сестра, наши связи с внешним миром были предельно скромными. Мы занимались только самым необходимым. В основном – работой и покупками. Два раза в неделю мы сдавали готовые дизайн-заказы и получали новые; утрясали концепты с клиентами; заполняли десятка два форм, чтобы подтвердить транзакции и права на рецепцию смарткоинов, которыми нам платили. Мы заказывали необходимые товары, и с каждым годом это требовало всё больше возни с формами авторизации и аутентификации. Сестра называла это «проклятой кибер-бюррократией» и проклинала сервисы национальной безопасности.
Я научился держать коннект без напряжения сутки напролёт. Я не просто ловил сеть, а стал её частью, её узлом. Эфир тёк через меня, как электричество через охлаждённый серебряный волосок. Присутствие в эфире сопровождалось приятным зудом в копчике, он вибрировал, как тот атом цезия в вечных часах, и от этого мне всегда было немного кайфово. Я подсел на онлайн. Но со временем перестал получать удовольствие от того, что я сам – сеть, нервное волокно эфира…
Но это всё – скучное бытописание, дело не в этом. Имея неограниченный доступ в мир, я сёрфил по разным кластерам информации, и набрёл на причудливую живопись древнего художника – Рене Магритта.
*
Более всего меня поразила серия его картин, которые я для себя определил как «разбитые пейзажи». На этих картинах были изображены осколки разбитых видов из окна. Словно бы кто-то нарисовал на окне в точности реалистичный пейзаж, будто он за окном реальный, а он – просто рисунок. И вот если разбить такое «окно»? Что там можно будет увидеть за ним? Наверняка же за иллюзией окажется что-то другое, верно? Так подсказывает наше воображение, наша надежда, наше ожидание чего-то, неведомого нам прежде.
Все мы родились и выросли за окнами, и окна были неприкосновенны, они защищали нас от вируса, который снаружи, от неизбежной смерти. И вот, представьте себе, на картинах Магритта, за иллюзорными нарисованными видами из окна, – если их разбить, – оказывались в точности те же самые виды! Прямо, как дазайн-заказы, которые мы делали с сестрой, а после её смерти уже я один их делал.
Более всего меня впечатлила из этой серии картина «Разбитое утро II». Ведь там за окном – в безоблачном небе жгучее солнце, и ни ветерка… Почти как из окон моей квартиры.
*
Я долго об этом думал. Было непросто решиться. Но безумная сумбурная идея стала моим наваждением, и я осознал, что, наверно, только ради этого и явился в эфир. Это что-то вроде предназначения, фатума, – понимаете? Это цельность – когда вдруг из беспорядка случайных нелепых вещей, разбросанных неряшливо в спальне, ты собрался в готового робота, который не видит препятствий и весь целеустремлён, как острая идеально прямая стрела.
Однажды я взял молоток, подошёл к окну и разбил его. Как я и ожидал, моё окно оказалось просто реалистичной картинкой с изображением пейзажа: двор с детской площадкой, на которой уже давно не бывало никаких детей, и слепящее фоторецепторы солнце в зените в безоблачном небе висело, словно плюнутое краской из скверного вонючего рта обитателя холодных крысиных трущоб.
*
В тайне я надеялся, что это всё ложь, и – разбив фальшивое окно с нарисованным видом, – я увижу что-то другое, что-то реальное, что-то скрытое и потому очень важное. Я пойму, что нас обманывали всё это время: зачем-то спрятали нас в своих же неприступных квартирах за этими фальшивыми окнами, а там снаружи… А что там снаружи могло оказаться? Да что угодно, но непременно что-то важное и новое! – так хотелось в это верить.
Однако я не скажу, что слишком удивился, когда, разбив иллюзорное окно, я увидел за ним точно такой же вид. Ни шороха, ни ветерка.
Я пошёл и разбил ещё одно окно, которое выходило на другую сторону дома. Там не должно было быть солнца по логике вещей. Но оно там было. Пейзаж не изменился. Буквально, как на картине Рене Магритта.
«А если нет разницы, зачем бить окна?» – понял я.
И покой на меня обрушился. Я завершил свою эволюцию: я – вирус.
Автор: Дмитрий Колейчик
Источник: https://litclubbs.ru/writers/5745-vot-virus.html
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
#одиночество #солнце #окна #дом #темнота
